«Тебя когда-нибудь волновал стук капель воды незакрытого крана о металлическую поверхность ржавой раковины с облупленной краской? Или, может, сбитое дыхание взбудораженного, испуганного ветра, стучащего по оконной раме и зовущего с собой? — если что в этой гостинице пять этажей; впрочем, она на вид старая и заброшенная — прямо как моё сердце — но тут всё ещё есть вода, стучащая в соседних комнатах и в моей каморке, больше напоминающей кладовку, чулан, подвал, но не комнату. Ещё тут в обшарпанной тумбе, спрессованной из опилок, нашлись чернила; да, я выбрал перо вместо ручки: атмосфернее, но, признаться, неудобнее. Я никогда не держал в руках винтажное перо, сломанное и оттого вечно протекающее — я потратил пять листов, чтобы научиться писать им без помарок.
Знаешь, я часто засыпаю с мыслями о тебе. Если бы только я смог удержать рушащийся в моих руках маленький, сотканный мною же мир, всё было бы лучше. Сейчас ты сожалеешь, что я вообще когда-то забрал тебя с той деревни. Нам вообще не надо было знакомиться. Теперь даже эти слова потеряли свою окраску. Они звучат, как... Как ничто. Они уже никак не звучат. Они потеряли свой звук 27 августа, в 23:38. Нет — вру. Они потеряли все возможные звучания в конце июня и погасили все возможные оттенки своих слов. Просто бесхарактерный набор букв, излагающих давно определённую правду: яникогданехотелтебятерять. Вот — ложь или правда? Оно никак не звучит, и я уже не знаю эмоциональную окраску этих бесполезных, выгоревших, серых, непритязательных, пустых, бесчувственных букв.
Всё это время я боялся признаться тебе, думая, что так потеряю тебя, но я упустил свой шанс, свою возможность, свою цель и ещё много-много чего. Как думаешь, если бы я успел сказать тебе, что-то поменялось бы? Я по ночам, когда не мог уснуть или тянул время, чтобы точно не проснуться, читал истории. Знаешь, так забавно, люди пишут трогательные, пропитанные сентиментальностью рассказы о тех, кого никогда не видели, а мы, будучи друг с другом рядом несколько лет, не смогли достигнуть подобного. И когда я думал о том, что потерял всё, даже возможность потерять ещё хоть что-то, я видел кошмары. Тени моих сожалений наяву, и они явно реальнее, чем я — разве я ещё жив? Когда мне не удавалось их прогнать, я просто смотрел на них несколько часов и засыпал, видя лишь тьму. Несколько раз я пытался уснуть здесь, в заснеженном лесу этого старого отеля, с обветренным зданием, сломанной крышей и заметённой снегом площадкой. И каждый раз, когда холод, пронизывая пальцы, по венам карабкался к сердцу, оно согревало себя воспоминаниями наших приключений. И я вставал, шёл к зданию на замёрзших, негнувшихся, неощущавшихся ногах, падал у порога своей комнаты, жадно вдыхая обжигавший руки и согревавший тело воздух. Он пропитывал собой одежду, заметённую снегом, заставлял крупные снежинки таять, ворсинки мехового воротника — скатываться вместе в неприятную, холодную, мокрую, противную массу.
Бывали времена, когда хотелось послать всё к чертям, вернуться, обнять тебя, сказать, что всегда буду рядом только для тебя, что я не позволю себе умереть просто так, как влюблённой дурочке. Я бросался посмотреть билеты, но ты мне даже не звонил; потом я, конечно, вспомнил, что твой номер пару недель как в ЧС, мой косяк, и всё же ничего не брал. Мне нравился вид заснеженных сосен, высоченных гор с вечными льдами и застывшими во времени реками. Завораживающе — будь здесь Аокигахара, эта гора была бы явно привлекательнее, чтобы умереть, нежели тот камушек. Здесь в более романтичные сезоны кто-то катается с семьёй или парой на лыжах, сноубордах, чтобы потом отогревать друг друга два часа в сауне с небольшим бассейном, двумя парилками на комнату и джакузи в самой дорогой зоне: недалеко тут есть закрытый курорт, хотел бы я побывать там с тобой... Открыт он с весны по осень, когда местный климат утихал; я бы привёз тебя сюда в июнь, но видишь как иронично получилось, что именно в этот месяц мы потеряли друг друга.
Получается, я тут уже четыре месяца почти, как ещё ночью не схватил простуды от вечно незакрытых окон и сломанных стен - одно везение. Хотя мне ли повезло?
Ладно, закончим прелюдии, это письмо не для них. Понимаешь, какого это, любить кого-то так сильно, чтобы ревность выжигала изнутри все чувства вместе с органами, необходимыми для жизни? Нет этой любви, этого ощущения, будто ты кому-то нужен, ничего нет. В моём случае ревность обошла меня стороной, но отчаяние и твоя отчуждённость от всего этого меня добили прямо в сердце, в нижнюю камеру, и вверх, разрезая ткани параллельно пройденной дороге. В конце концов, я испугался, что так действительно не удержу тебя при себе, и просто ушёл. Знаешь, я очень сильно люблю лишь одного тебя, и когда ты узнаешь, то не захочешь со мной общаться, а я в это время буду уже мёртв. Я найду в себе силы отбросить мысли о тебе и стать единым со снегом и деревьями, с большими пушистыми снежинками, с самим существом этого леса. Джон, если бы ты знал, что ты мне дороже жизни, и если бы я нашёл в себе силы сказать об этом... Возможно, всё действительно было бы по-другому. Я люблю тебя. Я готов сказать это ещё бесконечное количество раз, я люблю тебя, Джон. Безумно сильно люблю. Но нам не дано быть рядом... Прости. Я люблю тебя. Прощай».
***
Чернильные, настойчиво выведенные буквы расплывались от слёз, растираемых трясшимися от гнева, страха, непонимания пальцами. Джону просто хотелось врезать этим листком по лицу своего друга. Ещё и ещё, чтобы мозги на место встали, чтобы больше не писал эту ерунду, чтобы... Чтобы он сейчас хотя бы вышел из комы. Желаний много, но нельзя же сказать человеку, лежащему на белых мятых простынях, подключённому к нескольким аппаратам жизнеобеспечения, что эту ношу нельзя нести одному, что Линч — мазохист, идиот, придурок, дурак, раз ничего не сказал, раз решил, что лучше умереть, что у него хватит сил замёрзнуть насмерть, а Джон его не найдёт.
Хотелось просто врезать ему этим листком, не обращая внимания на растёкшиеся чернила. Просто символически, по-дружески врезать ему, и сразу — обнять, поцеловать, обматерить, но больше никогда не допустить подобного.
Но больше всего хотелось,
чтобы он очнулся.
