Вечное лето

Двигаться пришлось перебежками, от одного кусочка тени к другому. Очередное спасительное пятно было занято двумя дружинниками. Как, как они могли спокойно тут стоять в своих балахонах и не падать на месте, они что – нежить?! О, сколь велика на Татуине ирония слова «прохлаждаться»… - Знаешь, на других планетах есть такие штуки... «Времена года» называются. И от этих штук меняется погода. Бывает холодно, бывает жарко, по-всякому. - Да ты что! Ой, смотри… Один из молодчиков указал на меня. Да, я, конечно, был очень смешон в своих восьми кило обмундирования, и я бы смеялся вместе с этими двумя, если бы у меня оставались на это силы. Я надел обмундирование на случай частых в этой дыре перестрелок между бандитами. Да и спрятать все ценности там, где до них не доберутся джавы, под слоем брони, - тоже полезно. Но в тот момент я был готов отдать что угодно за такой же просторный бесцветный балахон. Я зарычал, когда моего чисто выбритого затылка коснулись лапы двух солнц сразу, и двинулся дальше. Пока я брел до кантины через этот проклятый раскаленный город, я успел осознать, что никогда еще мне не было так страшно за свою жизнь. Пули – ерунда, имперский плен – пустяки, пираты – как два пальца. Но жара, такая чудовищная жара, которая лишает тебя способности передвигаться и думать… Нет, определенно, не может быть ничего ужаснее вечного лета. Я нервно засмеялся, когда понял, что скучаю по Хоту. А потом впереди замаячила дверь, и мыслей не осталось в принципе. Так, наверное, чувствуют себя марафонцы на финише. Вломившись в кантину и оставляя за собой дорожку из пота, как раненый – кровь, я упал на ближайший стул и с тихим воем опустил голову на стол. - Сейчас принесу, - хихикнула над моим ухом официантка. Сначала я подумал, что мне померещилось, но большой стакан воды, который она поставила у меня под другим ухом уже через несколько секунд, возможность галлюцинаций исключил. Я вылакал его за считанные мгновения. Я знал, что нельзя так сразу, что надо маленькими глотками, осторожно, медленно, но ничего не мог с собой поделать. - Первое правило Татуина: воду всегда носить с собой, - важно сказала официантка. - Спасибо, буду знать, - хрипло ответил я, молясь про себя, чтобы мне никогда больше не пришлось сюда возвращаться. На челнок, прямо сейчас, немедленно, и – прочь, навсегда. Если меня когда-нибудь назначат сюда служить – дезертирую из армии. Абсолютно точно дезертирую! Честное слово! Нет, конечно, не буду, но… - Еще? - Несите кувшин, - сказал я. - А есть чем платить? Ах да. Ведь вода здесь, ко всему прочему, еще и дороже алкоголя. Причем раза в три. Я огляделся по сторонам. Все пили горькую. Воду – только я. - Не волнуйтесь, - я, как мог дружелюбно, махнул рукой. – Деньги есть. Джавы до них добраться не сумели. И, кажется, следовало волноваться за сохранность не кармана, но рассудка. Когда пот немного подсох, а мозг начал потихоньку, вялыми оборотами, функционировать, я прокрутил в голове то, что только что произошло. До похода через город и расквашивания на солнце. Я думал о Майло и о том, как он себя вел, что говорил – вернее, что пытался сказать. Он не поблагодарил меня за освобождение из тюрьмы… Он ходил по комнате кругами, он бормотал под нос, то и дело переходя на незнакомые мне языки, а под конец начал плакать. Я почти не поверил своим глазам, когда это произошло… К месту встречи меня подвез какой-то дружелюбный бит (футляр с его виолончелью пришлось водрузить себе на колени), и следовало бы, конечно, позаботиться о транспорте для обратной дороги в порт, но я очень спешил сдать Майло на руки тем, кто пообещал увезти его с планеты. Находиться рядом с ним было выше моих сил, и я немного презирал себя за слабость. Однако на мгновение – только на мгновение – я представил себя на его месте, и этого оказалось достаточно, чтобы, подавив тошноту, умчаться от челнока со всех ног, не прощаясь. Я не вполне уверен, что он заметил момент моего ухода. Вероятно, они уже достигли порта и пересели на корабль покрупнее. Так что… Так что я выполнил то, за чем сюда явился. Потом я жадно пил воду, смотрел в стену и думал над разными «может» и «если». А если его не пытали, а действительно проводили над ним какие-то эксперименты? А если он прав и надо мной проводили те же? Может, Майло даже не понял, что вышел из тюрьмы. Может, он не заметил даже смены этой самой тюрьмы. Может, если бы я не потерял память… Может, мне следует прямо сейчас посмотреть на фотографию, которую Майло мне дал… Но тут я насильно остановил себя. Я сказал себе, что свихнусь, если буду думать об этом еще одну минуту. Поэтому я начал думать о Ней. Помогло. Теперь мысли о ней всегда мне помогают. Это было неделю назад. Если считать по бортовому времени. Сначала я полагал, что просто благодарен ей за помощь на Хоте. И за помощь, и за то, что она вытащила меня с этой ледышки… В одно мгновение ты, покрытый многодневной коростой неудач, слушаешь, как на тебя орет собственный подчиненный, обнаглевший до крайности, думаешь о том, что ты попал в полную задницу, из которой тебя не вытащит никто и никогда; а в следующий момент в ореоле света – наверное, воображаемого, но могу ли я быть уверен до конца? – появляется джедай и быстро ставит все на свои места. А потом я понял, что Хот не при чем. На самом деле я влюбился с первого взгляда. Влюбился как ребенок. Да, я всегда хотел мира и безопасности гражданских. Хотел спокойно служить там, где нужен. Хотел, чтобы сенаторы были мудрыми, послы – дипломатичными, а джедаи – правильными, непогрешимыми и невозмутимыми. И вдруг захотел быть с ней. Разворошить, вырыть, выгрызть из ее невозмутимости и непогрешимости какие-то яркие эмоции. И все остальные желания как-то очень тихо, незаметно и быстро отошли на второй план. Но она не проявляла эмоций. Она улыбалась мирной спокойной улыбкой и соблюдала свои правила. Она казалась мне стеной, которую нельзя разрушить. И тогда я решил не пытаться. По крайней мере, не биться об нее головой. Что я знал о джедаях? Это такие прекрасные волшебники с мечами. У них всегда есть Цель, Долг и Самообладание. Они никогда не выходят из себя и не убивают без надобности. Они появляются там, где нужнее всего, и спасают самых слабых и беззащитных. В их глазах – в ее глазах! – как будто отражается вся мудрость Вселенной и таятся ответы на все вопросы. А еще они всегда одни. Странно, почему я забыл о самом очевидном? Они всегда одни… А я глупец. И я переключился на мысли о другой женщине. Совсем иные, безрадостные. Я чувствовал себя так, как будто одну проблему пытаюсь перевесить другой. От этого легче не становилось. Я застал Надю на кухне, она ела пудинг маленькой ложечкой. Кайзен восседал напротив нее и шумно лопал мясные консервы прямо из банки. Или вместе с банкой? Он на меня внимания не обратил. - Ты о чем задумался? – спросила меня Надя. Об имперском плене? О том, что это за «светящаяся коробочка»? О том, как зовут этого доктора и что я бы сделал с учеными, которые проводили эксперименты на нас, черт подери, если бы… Если бы… О том, как я безнадежно влюблен и еще более безнадежно пытаюсь переключиться на дела дней давно минувших? - О тактиках, - сказал я. – Военных тактиках. - И как? Надумал что-нибудь интересное? – улыбнулась Надя. - Пока нет… - Самая лучшая тактика – нападение. Всегда, - объявил Зенит, показываясь из-за двери холодильника, в котором он, оказывается, сосредоточенно рылся. Этот парень умеет скрываться, когда захочет… Даже в самом тесном помещении. - Ты уверен? - Спроси у Дарт Лакрис. - Ыррррсссск, - поддакнул Кайзен, утер морду лапой и уставился на Надин располовиненный пудинг. - Держи, дядя Кайзен, - засмеялась Надя, протягивая ему баночку. - Вы съедите все самое вкусное! Негодники, оставьте Тэрану хотя бы немножко! – возмутилась Холидей, на мгновение дымкой замаячив у стола и тут же растворившись в воздухе. - Холидей, прекрати так появляться из ниоткуда, - рявкнул я. – Ты меня нервируешь. - Может, она тебе просто нравится? Она же такая красавица. - Прозрачные бестелесные женщины – это как-то вот совсем не для меня… Надя посмотрела на меня с хитрой улыбкой и я сразу подумал: знает, знает всё. А после - о том, как хочу, чтобы у меня когда-нибудь была такая же дочь. Такая же хитрая, чудесная, добрая и… Это было три дня назад. Если считать по бортовому времени. На орбите Белсависа я наконец-то все рассказал ей: и о докторше, и о коробочке, и о том, что хочу загрузить фотографию в республиканские базы данных. Я рассказывал, а в голове крутилось совсем другое: пожалуйста, скажи, что я никогда не стану для тебя обузой, независимо от того, что я обнаружу, пожалуйста, скажи, что я тебе дорог не только как этот-парень-с-бластером; пожалуйста, скажи, чтобы я прекратил засорять себе мысли этим мусором, пожалуйста, скажи, что… - Я так много думаю об этой женщине, что она мне уже сниться начала, - ляпнул я. - Жаль, что я тебе не снюсь, Феликс. Я даже не успел спросить, что она имела в виду. На языке волчком крутилось: «Ты ревнуешь?!» А потом, внизу, какой-то жирный заключенный размером с банту попытался придушить меня, и она отрезала ему руки. - Эй, - сказал я, поднимаясь из лужи грязи и чужой крови. – Ты никому не позволишь ко мне прикасаться, да? Шутка получилась не очень смешная. - Да, - просто ответила она. – Разве что самой себе. Это было тридцать часов назад. Если считать по бортовому времени. Они опять что-то обсуждали, спорили о своих гипер-важных делах, в которых я не смогу разобраться, даже если попытаюсь. Из переговорной донеслись отрывистые вопли: наверное, Алауни опять кого-то облила чаем. Это ее главный аргумент в любой дискуссии. На краю чертового нигде, далеко от Республики и Империи, есть, говорят, мифическое суверенное государство под названием Всёхорошо. Это точно не у нас. Я возился с кодом замка. Замок посылал меня к чертовой матери и не хотел ломаться. Но я пытался снова и снова. Я должен был сделать это к тому моменту, как Она в миллионный раз всех успокоит, расставит все точки над ё, примирит все стороны и предложит очередной Блестящий План По Спасению Всего. Я должен был выловить ее на выходе из переговорной и одной короткой фразой выстрелить себе в висок. Это было четыре часа, тридцать четыре минуты и одиннадцать секунд назад. Я не понимаю, ведь что-то должно было произойти. Меня должен был поразить гром и молнии, или где-нибудь по стеночке должна была разверзнуться бездна, а из бездны – страшный голос: «Вы согрешили страшным грехом, лейтенант Ирессо! Отправляйтесь сейчас же в преисподнюю за осквернение живой святыни!» Ничего не происходит. Полчаса назад в дверь колотил Зенит, но даже его легендарное терпение вскоре закончилось. Пока он бил по двери то ли ногой, то ли ружьем, она прятала лицо у меня на шее и лежала тихо-тихо, не двигаясь. Я все еще контужен свежими воспоминаниями о том, как она всхлипывала, когда я проникал в нее языком, и с какой яростью ее ногти царапали мои плечи. И о том, как в ее глазах я пораженно увидел вечное лето - но совсем не такое, как на Татуине, а прозрачное, легкое и цветущее. На этот раз я смогу так, как надо. Маленькими глотками. Ее волосы рассыпались по подушке. Я наклоняюсь, балансируя на одном локте, и целую ее ключицу. Кажется, она уснула. Жаль, потому что скоро ее кто-нибудь разбудит. Надо сделать все возможное, чтобы это был не я. Я соскальзываю с постели: даже и не знаю, зачем. Я привык все время нервничать и перемещаться с места на место. Мне бы поучиться у нее спокойствию. Абсолютно голый, потный, с подгибающимися ногами, почти глухой и слепой от счастья, я ворошу кучу одежды на полу. Потом оборачиваюсь на шорох - она проснулась; смотрит на меня полураскрытыми глазами и улыбается, а по воздуху ко мне медленно и торжественно летят мои трусы.