я бегу к тебе, Господи

В конце концов, Апокалипсис оказывается процессом довольно скучным. Всё чинно и почти мирно, не считая дел первого всадника, который, нарушив свою очередность, пришёл за третьим и теперь несмело пробовал себя на границах. Ни тебе землетрясений, ни Полыни, что, рухнув на землю, отравит треть вод и тем убьет треть людей — наверное, потому что почти в каждом городском жилище теперь есть фильтр, а архитекторы уже как с век придумали демпферы и словно в насмешку над Откровением строят небоскрёбы даже в Японии, известной своими амплитудами. Будь Пётр тем прежним молодым священником, который с воодушевлением читал проповеди и к каждому прихожанину старался найти свой подход, он был бы рад. Или расстроен, приди ему знание о конце света в тот краткий миг, когда его уже отлучили от службы, а до вечера и той встречи под сводами церкви ещё оставалось время. Но сейчас он не чувствует ничего. Нет, не так. Он чувствует, только к происходящему вокруг это не имеет никакого отношения. Потому что единственное из чувств, что ему дозволили оставить — стыд. В назидание. Стыд сопровождает его повсюду, неважно, сидит ли он в запертый в спальне покойного Игоря Белова, дремлет ли, тревожно вздрагивая в неглубоком сне, или идёт куда-то, ткнувшись взглядом в спину Демьяна. Пётр теперь всегда позади спасителя, всегда перебирает руками по воздуху сурдопереводом вслед за его речью, потому что Апокалипсис сейчас — это про инклюзивность, про заботу обо всех, кто хоть немного не попал в понятие валидности. В Чертаново почти везде стоят пандусы, обязательным предметом в школе стал язык жестов, каждый офис и каждое производство тщательно инспектируются на предмет доступной среды для работников с особенностями здоровья и развития. Рай на земле, вещает Демьян на очередной встрече с последователями; с каждой новой он всё красноречивее, и всё больше людей приходят послушать ту сладкую ложь, которую им готовы вливать литрами, лишь бы по душам подёрнулся крап гниения. Раньше это звалось хулой и богопредательством. Теперь — тренингами по саморазвитию. Способности Демьяна переманивать на свою сторону врагов позавидовал бы даже его отец. Национальный Единый Банк, который из-за многомиллиардных убытков подал в суд сразу после того, как Демьян совершил чудо отпущения кредитов, теперь заключил с ним контракт на выпуск золотых монет с его портретом. Дамочка, что руководила процессом по оскорблению чувств верующих, приезжает к нему за советом чуть ли не каждую неделю. Да взять хоть самого Петра. Для того, чтобы сделать его своим, Демьяну даже напрягаться не пришлось. Дьявол — в деталях, и Пётр для Демьяна именно такая дополнительная деталь в тщательно продуманном образе: убогий, что встал на службу к спасителю, потому что тот привечает всех сирых и убогих из милосердия, потому что любит всех созданий, что сотворил Господь. На деле же Демьян просто трясёт им перед СМИ, как погремушкой перед расхныкавшимся ребенком, стоит какому-нибудь независимому интернет-изданию присылать своих настолько же независимых журналисток с каверзными вопросами про финансирование и личную жизнь. Личная жизнь Демьяна очень насыщенная. Пётр предпочёл бы не знать об этом, но его предпочтениями в последнее время интересуются нечасто. И даже тогда выбор у него максимум между анальной пробкой, вибропулей и сбруей на член. Пётр по-прежнему нем, хоть физиологически с ним полный порядок: Демьян приделал ему оторванный орган сразу, как только его апостолы разъехались из цирка сеять повсюду весть о его воскресении. Тогда, в ложе диджейского пульта, где ещё час назад Пётр стоял со смартфоном в руке и начитывал молитву об изгнании, голос Демьяна разлился по бархатной тишине обещанием: — Преклони колени, и я верну тебе язык. Пётр готов был поклясться, что его толкнули вниз, что он сам не мог вот так запросто продаться Антихристу всего лишь за возможность снова говорить… Но под огромным куполом, кроме них двоих, никого не было. Самодовольная ухмылка играла на губах Демьяна, когда он сунул пальцы в рот Петра; тот почувствовал, как из глотки вытягивается новый кусок плоти, и уже вдохнул, чтобы сказать ещё даже не успевшее забыться «спасибо». Вместо слов получилось лишь неразборчивое мычание. — Я сказал, что верну тебе язык, и ни слова о том, что ты сможешь им пользоваться. Впрочем, кое-какие возможности у тебя всё же есть. Пальцы двинулись по корню языка глубже, в глотку, отчего Пётр невольно поперхнулся, заливаясь слюнями. До него дошел смысл этого действия в тот момент, когда в рот сразу до гланд втиснулся член Демьяна. Поначалу его аж оторопь взяла; а потом Пётр мысленно заржал — ну неужто его не учили совать такую нежную часть тела куда попало, тем более если это где попало оснащено пусть не слишком острыми, но всё же способными прокусить что-то мягкое зубами? Надо лишь поднапрячься как следует. Пётр не понял, как это произошло: зубы громко щёлкнули в воздухе, а сам он больно повис на собственном скальпе, который Демьян без жалости стиснул в пальцах. — Ну-у, Петь. Ты как-то слишком буквально понимаешь Евхаристию. «Ядите, сие есть Тело Моё», — Демьян вытянул свободную руку и с максимально театральным пафосом произнёс слова святого обряда. — Не, у меня пока так не работает. Давай оставим каннибализм на потом, под занавес, лады? А сейчас — будь паинькой и не распускай зубки. Ему пришлось — выбора не было — подчиниться. И сейчас нет. У них по сей день не бывает полноценного секса, только орал и игрушки, потому что Демьяну не особо хочется трахать мужика — в конце концов, у него же есть невеста, его собственная Мария Магдалена, слегка подмёрзшая и подгнившая, — но и отказать себе в удовольствии посмотреть, как бывший служитель церкви предается содомскому греху, он не может. В изобретательности этому порождению Сатаны не откажешь. Пётр стал ещё тощее, чем был: щёки впали, жилы на шее режутся под кожей при малейшем движении, пальцы в узлах суставов мелко дрожат то ли от усталости, то ли от голода. Ест он теперь неохотно, не каждый день — потому что единственный вкус, который может распознать его новый язык, это вкус спермы. Демьян постарался. Даже с ещё не оформившимися силами, на одной похоти, он смог сотворить чудо исцеления настолько тонко под себя, что, будь Пётр сторонним наблюдателем, он бы всерьёз назвал это чудом. Собственно, сторонние наблюдатели так это и называют. В своём желании переписать весь Новый Завет под себя от корки до корки Демьян удивительно дотошен. Апостолы, изгнание сотрудников НаЕ-Банка из фойе цирка, исцеление слепых — нет, людей с нарушениями зрения, — и прочее, прочее. Чудотворство стало одним из обязательных пунктов каждой проповеди, даже самой камерной — но без фанатизма, по чуть-чуть, ровно так, чтобы все присутствующие восхищённо ахнули и не больше. Хотя порой Демьян не может справиться с собственным тщеславием. Например, на свадьбе племянника министра здравоохранения он махнул рукой над бассейном, вода в котором тут же стала отменным брютом, только чтобы утереть нос своему предшественнику. Или взять те пять последних биг-маков из оригинального Макдональдса, а не пришедшей ему на смену дешевой франшизы, которыми Демьян накормил все Лужники. После этого церковь решила его канонизировать, а Демьян отказался просто потому, что это не вязалось с его сам-себе-бог-концепцией. Хоругви с его ликом несут над толпами квадрокоптеры, потому что технологии и Апокалипсис — практически синонимы; а сами толпы даже не считаются «несанкционированными», спасибо гибкости правоохранительной системы и юристам. Демьян день ото дня всё сильнее. После убийства Сатаны его сущность Антихриста начала раскрываться с новой мощью, нарастала, словно сползающий по склону горы сель. Теперь он не просто поджигает взглядом свечи и отпечатывает на терминале бесконтактной оплаты нулевые чеки. Переписывание воспоминаний, чтение мыслей, прикосновение, под которым выдают самое сокровенное даже тренированные ФСБ-шники — это только то, что Пётр видел своими глазами, а ведь Демьян пропадает где-то целыми днями, занятый подготовкой к Судному дню, и Бог знает, сколько всего он ещё умеет. Хотя, скорее всего, даже Бог не в курсе. Пётр никогда не уверен наверняка, что принесёт ему новое утро, поэтому старается не спать в попытке быть готовым к худшему. Правда, он всего лишь человек: его тело слабо, а разум подвергается испытаниям куда более тяжким, чем на самом деле может выдержать. И оттого почти каждый раз будит его Демьян. Сегодня — не исключение. — Петруша, продирай глаза, мне срочно надо тебе что-то показать. От ласкового и как-то не по-хорошему весёлого голоса Демьяна Пётр подрывается с места с такой скоростью, словно ему в открытую рану ткнули губкой с уксусом — и внезапно замирает в середине этого движения. Что-то стопорит его, какая-то нечеловеческая сила; попробуй он сам продержаться в такой позе хоть минуту, мышцы не выдержали бы. Они и сейчас дрожат от напряжения, но другого рода. Пётр тщетно старается пошевелиться — и по лицу Демьяна понимает, что любые старания напрасны. — Прикольно, да? Я сегодня в полночь обнаружил, что так могу. Не понял поначалу, не рассчитал силу и лопнул девчонку-сопровождающую, потом час пришлось осколки зубов из волос выковыривать. В груди Петра стучит от волнения, по мыслям проносится малодушное — хоть бы и сейчас не рассчитал, уж лучше в аду, чем здесь, — но Демьян тут же качает головой: — Нет, мой хороший. Во-первых, я уже немного подразобрался; во-вторых, без тебя будет скучно. Ты же не хочешь, чтобы я тут скучал в одиночестве? Шея сама собой приходит в движение, один в один повторяя жест Демьяна. Тот довольно растягивает рот в ухмылке: — Вот и умница. Мы с тобой сейчас будем эту новую приколюху проверять. На краткое мгновение, пока Демьян вальяжно устраивается на кровати, даже не сняв очередной неопределимо-дорогой костюм-тройку — похоже, опять был на очередной вечеринке со своими апостолами, — власть над телом вновь переходит к Петру. Естественно, он тут же даёт дёру. Уже месяц прошёл с воскресения, а Пётр из раза в раз, едва выпадает такая возможность, пытается сбежать. Без особого успеха. Он понимает — понимает даже лучше Демьяна — безнадёжность таких попыток; но понимает также и то, что, как только он бросит их, тут же сломается. Пока что, пусть и чисто номинально, Пётр ещё борется. И это Демьяна не на шутку злит: — Господи, ты упрям, как редкостный баран. Если твой тёзка на входе в рай такой же, то там никакого фейс-контроля, лишь бесконечная любовь между ним и вратами. Едва Пётр успевает добежать до выхода, за спиной раздаётся щелчок. Просто щелчок пальцами, и Пётр может явственно чувствовать, как чужой контроль опутывает дымными кольцами его запястья — пальцы на ручке двери разжимаются, даже тряски не видно, настолько Демьян хорошо пеленает его своей волей; лодыжки — развернувшись на пятках, Пётр идёт обратно, к кровати, но потом почему-то меняет направление и в итоге оказывается прижатым спиной к разукрашенным створкам шкафов; основание черепа — в голове мутнеет, перед глазами всплывают образы дней давно ушедших. Любимый демьянов трюк. Раз, и Пётр уже не в кричаще-золотой спальне криминального авторитета, а в своей церкви, разговаривает с незнакомым пареньком, что пришёл узнать про крещение. Паренёк ещё молодой, моложе его самого лет на пять, робкий, нетвёрдый ещё в своих убеждениях как новорождённый оленёнок нетвёрд в ногах. Пелену воспоминаний сдёргивают с глаз в один миг, и от разительного контраста с ним нынешним, уверенным в себе, самодовольным, улыбающимся оскалом истинно дьявольским, перехватывало бы дух, если бы Пётр не был полностью подчинён чужой воле. А так он продолжает дышать ровно, лишь чуть-чуть глубже и быстрее; имитация возбуждения настолько дешёвая, что её даже Алиэкспресс побрезговал бы продавать, но Демьяна, кажется, устраивает. — Покажись-ка мне во всей красе, Петенька, — в его голосе — сладковатая вонь падали, а в глазах — красно-алое. Демьян взмахивает головой, словно пытаясь откинуть несуществующую чёлку, и руки Петра взлетают вверх, кисти оказываются прибиты к стене невидимыми гвоздями. Даже странно, что над головой, а не по бокам, как устоявшийся в веках символ. Смрадный дым похоти пронизывает насквозь мышцы, схлопывает лёгкие, наматывает кишки на колесо мчащегося с бешеной скоростью Феррари. Пётр хрипит, выгибается — непонятно, сам или по указке Демьяна. Завитки пошлых золотых украшений, которыми спальня Белова была забита всё равно что сорочье гнездо и от которых уже почти не болит голова, остро жалят лопатки и проступившие среди мышц спины позвонки. Член наливается резко, с такой силой, что в ушах шумит от нехватки крови. Пётр тут же зажимает его бёдрами, хочет закрыться в последнем жесте неповиновения. Пальцы Демьяна чуть шевелятся — гладким, невидным глазу движением, и в любом другом случае Пётр даже не заметил бы; но сейчас в ответ этому движению под кожей жалящей саранчой продирается желание, самый настоящий грех в его первозданной форме. Тело само собой извивается, колени раскидываются широко в стороны, открывая взгляду Демьяна истекающий крупными бусами смазки член, поперёк судорожно сжимающейся глотки — последнего, что Пётр ещё в состоянии контролировать — застревает до рвоты стыдный стон. Демьян тут же прищуривает один глаз, и контроль ускользает. Комната теперь полна звуков похуже аудиодорожки в самой развратной порнухе; Пётр бы проткнул себе барабанные перепонки спицей, если бы мог, но вместо спицы в слух ввинчивается его собственный голос. — Ох, видок просто зашибись, — слышится с кровати; закрыть глаза Петру не дают, так что тот сквозь собравшиеся в уголках век слёзы видит, как натянулись в паху брюки модного костюмчика Демьяна — это зрелище отдаётся фантомной болью в глотке. Пётр мечется по створке, запрокидывая голову как заправская актриса, расцарапывает себе спину об резьбу в кровь. Всё его тело сгорает, словно облитое бензином и брошенное в торфяник, но сильнее всего жар копится на затылке, под мошонкой и глубоко в животе, там, куда Демьян всегда целит игрушками — и всегда достаёт, порой так, что весь последующий день Пётр шагу пройти не может без болезненно-сладкой волны, разливающейся по нутру. На мгновение дышать становится чуть легче. Когда Пётр в недоумении нашаривает взглядом Демьяна, тот только улыбается, а потом отставляет мизинец, будто английский дворянин с чашечкой Эрл-Грея, и, легко проведя им по кромке блестящих от слюны зубов, целиком втягивает в рот. Это как удар под дых. Как разверзшаяся под ногами пропасть ада, пожирающая грешников и праведников без разбора. Пётр кричит в потолок, пока судорога оргазма переламывает ему позвоночник, выворачивает наизнанку внутренности, размазывает мозг в кровавую кашу. Хотя он более-менее привык быть секс-игрушкой Демьяна, сегодняшнее утро отличается по всем параметрам. За ещё не успевшей утихнуть первой волной приходит вторая — более мощная, более долгая, и струя спермы бьёт сильнее, заливая Петра по самую шею, хотя он вообще-то всё ещё стоит; за ней — третья. Воздуха в лёгких не хватает, и, не будь его тело в чужой власти, он бы уже задохнулся, как пить дать. То, что творит с ним Демьян, ни по каким физиологическим законом невозможно, но сперма льётся и льётся, как будто кран сорвало; яйца сжались в минус бесконечность, испарина на коже впиталась обратно в истерической попытке организма восполнить нехватку воды, да только этого недостаточно. Из-за ухающего набатом шума в ушах Пётр едва ли может что-то расслышать, поэтому он не уверен, что разговаривает с ним Демьян, а не какая-то шутка воспалённого разума: — Батя мой похожий фокус на мне провернул при первой нашей встрече. На собственной шкуре мне не зашло, а сейчас… Боже, как же горячо ты смотришься, Петя. В животе крутит от перегруза. Тошнит, но рвать нечем. Он словно соляной столп, вот-вот рассыпется горькой пылью под растирающими его в порошок жерновами невыносимого удовольствия, и поделом ему за грехи его… Только Пётр готов молить уже кого угодно — Бога ли, что глух к происходящему на земле, Сатану ли, что безвременно почил от руки сына, или Демьяна, дьяволово семя, проклятого Антихриста. Демьяна, его Спасителя. Наконец — долгое, долгое время, вечность и ещё немного спустя — Пётр вдруг снова чувствует, как к нему вернулся контроль над телом, весь сразу; от неожиданности и только что перенесённого испытания он мешком валится на пол в лужу своей же спермы, заполошно вдыхает, не успевая выдыхать, захлёбывается чем-то близким к рыданиям, но глаза сухие. И без того много потерял. Когда дыхание более-менее приходит в норму, Пётр слышит жёсткое: — Иди ко мне. Он пробует подняться на ноги — и падает. Пробует — и падает. В глазах Демьяна нет ничего такого, влияние его воли не ощущается так гнетуще, как было, и оттого Пётр не уверен, дьявольские ли это проделки или просто слабость в теле. Но попытки он оставляет. Расстояние до кровати ему приходится преодолевать на четвереньках. Демьян расстёгивает ширинку, оттягивает трусы, позволяя напряжённому члену высвободиться от тесных оков одежды. Не тошни Петра от одного его вида, он сказал бы, что Демьян тут — красивый: между ног у него не микроскопический пиструн и не здоровущая елда; ствол в меру крупный и толстый, идеально ровный, расчерченный пухлыми венками, с головкой нежного-нежного розового цвета. От рождения он такой, или приделал себе секс-шоповский эталон после того, как получил полный спектр сил Антихриста, Пётр не знает. И, в целом, не хочет знать. Он без понуканий разжимает челюсти, надевается ртом сразу на всю длину, до брызнувших из глаз слёз, и можно сделать вид, что это рефлекторное — Демьяна он, конечно, не обманет, ведь тот видит его насквозь, — а вот себя — вполне. Мокрая от смазки головка ощутимой пульсацией толкается глубже, неприятно распирает гортань; сколько бы он ни старался, привыкнуть к этому ощущению не получается, поэтому ему всё же приходится чуть отодвинуться, высунуть подальше нерабочий язык и подрасслабить горло. За прошедший месяц Пётр научился отсасывать по-всякому, и этот способ одновременно и самый жёсткий, и относительно щадящий. Плюс в том, что на вкусовые рецепторы не попадает смазка и сперма. Минусы — во всём остальном. Иногда он готов платить эту цену, иногда нет, но сегодня хочется отмучиться уже побыстрее, поэтому Пётр и старается. Упершись понадёжнее ладонями рядом с бёдрами Демьяна, он начинает качать головой сразу по широкой амплитуде. — Я видел, как ты пожирал глазами того сопляка фотографа на вчерашней пресс-конференции. Думал, не замечу? Тебе меня одного мало, блуда́ ты ненасытная? — подколодной змеюкой шипит Демьян. Ни на кого Пётр, конечно же, не смотрел — вне стен беловской резиденции он вообще мало когда реагирует на происходящее вокруг себя, наполовину притворяясь блаженным, наполовину действительно являясь таковым, — но Демьян что-то задумал, и ему просто нужен предлог. Мог бы и не париться, честное слово. Интрига сохраняется недолго. В задний проход буром впивается что-то большое, и так сразу Пётр не может определить, фантомное это ощущение, или Демьян телекинезом вытащил один из своих любимых дилдаков и теперь хочет провернуть с ним лайт-версию древней казни путём посажения на кол. Скорее первое. По крайней мере, Пётр на это надеется. Кольцо мышц ноет, живот над лобком вспучивает от давления, и это больно — настолько, что Пётр выпускает изо рта член Демьяна и с мычанием морщится. — Ну, Петенька, не делай такое лицо. Я знаю, что тебе это нравится, — горячая ладонь отирает залитый слюнями и смазкой подбородок Петра, гладит по скуле, чтобы в итоге остановиться на макушке — и толкнуть обратно на член. — Давай не будем отвлекаться. Да он бы с радостью — не от всей души, конечно, — но попробовал бы Демьян сам не отвлекаться, когда жопу рвут отнюдь не метафорически. Впрочем, чем быстрее он кончит, тем раньше отвянет от Петра, так что тот вновь принимается сосать с прежней скоростью. Сзади всё тоже приходит в движение, подстраивается под его темп и теперь попадает не то, чтобы глубоко, а скорее с прицельной точностью по уже растревоженной несколькими вымученными оргазмами простате. Кожа вся покрывается мурашками, а в голове хмарь; Пётр сбился бы, не направляй Демьян его рукой. По кишкам продирает горячей дрожью нового, приближающегося с пугающей скоростью оргазма; эта дрожь сталкивается с ледяной волной ужаса от осознания, что Пётр этого просто не выдержит. Он помрёт. В замешательстве подняв взгляд, Пётр сталкивается в лоб с глазами Демьяна — они чёрные, насквозь чёрные от века до века, как будто кто-то наложил спецэффект. Только это не кино. Низкое ворчание рождается у Демьяна где-то в солнечном сплетении. Зверь внутри зверя. Он опирается на свободную руку, толкает бёдрами навстречу рту Петра, с глухими шлепками вбиваясь по самые яйца. В последний момент Демьян с гортанным стоном подцепляет его под затылок, рывком снимает со своего члена — и Пётр получает в лицо струёй горячей спермы. Заряд картечи из дробовика с расстояния шага был бы приятнее. Не успев додумать эту мысль до конца, Пётр вздрагивает в ещё одном оргазме; слава кому бы то ни было, он сухой, но диафрагма слишком сильно поджимается в животе, а всё тело трясёт так долго, что в итоге дыхание останавливается. Отмучился, наконец… …Какое там. Похоже, Пётр просто потерял сознание — а может, Демьян выключил его, как куклу с севшими батарейками, он уже пару раз так делал, когда его не устраивали результаты самостоятельных проповедей Петра, — потому что он открывает глаза. Дышит. Видит Демьяна в проёме хозяйской ванной. Тот прихорашивается перед зеркалом, бодрый и свежий после душа, словно и не мотался невесть где ночь напролёт. Сам Пётр чувствует себя столетней развалиной. Каждая мышца визжит благим матом при малейшем напряжении, в горле дерёт наждаком по свежей ране, а задница, наоборот, полностью онемела. К сожалению, он слишком хорошо знает, к чему это — боль даст о себе знать позже, в самый неподходящий момент, например, перед камерами. Этот трюк тоже входит в демьянов топ десять. Заметив на себе взгляд, Демьян оборачивается на него. Подмигивает с жизнерадостной улыбкой: — Петя, хватит уже булки пролёживать, у нас встреча с последователями через полчаса. Проснись и пой. В ответ Пётр как можно плотнее сжимает губы, но даже сквозь них слышатся первые ноты песни Наутилуса.