В поисках свободы: Равенство

В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу, как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли. Платон. Апология Сократа – Гражданин Наполеон Бонапарт Квинси, просим вас проследовать в отдел А42, – пропищал гнусным голосом компьютер. Наполеон вздрогнул и поморщился. Во-первых, он ненавидел свое имя, ненавидел эту глупую моду называть детей в честь великих людей древности и терпеть не мог, когда к нему обращались вот так, по обоим именам и фамилии. Во-вторых, его бесили все машины, следящие за ним, пытающиеся контролировать его жизнь, – и плевать, что за каждой из них стояли люди, железяки были отвратительны сами по себе. А в-третьих... В-третьих, он не хотел выходить из своего светлого и теплого кабинета в тюремные коридоры. И все же сейчас ему придется это сделать, ведь если он останется на месте, нашпигованная электроникой дверная ручка передаст сигнал дальше, на пульт, и у Наполеона состоится серьезный разговор с начальством. Почему-то такие разговоры пугали его даже больше, чем клеймо, ложившееся на репутацию благонадежного гражданина, – репутацию, от которой зависела его жизнь, его и его семьи. Возможно, потому что он привык ощущать себя самовластным хозяином, царем и богом своей тюрьмы, а о начальстве предпочитал лишний раз не думать. И все же сейчас он взялся за ручку, прикоснулся к ней брезгливо, словно она должна была вот-вот превратиться в змею, и нажал. Распахнулась дверь, и Наполеону показалось, что он перенесся на пару десятков веков в прошлое. Заплесневелый, изъеденный временем камень, затхлый воздух, холод, не бодрящий, но сковывающий, мешающий думать и двигаться. И тусклый свет, расползающийся по коридору, мертвенный и вязкий. Кое-где мерцали лазерные решетки, но их яркость резала глаз не хуже, чем сами они – тела пытающихся сбежать преступников. Поежившись, Наполеон ускорил шаг и вскоре был уже на другом конце здания, в отделе А42. Там он почти не глядя подмахнул какие-то пришедшие бумаги – все равно все десять раз проверили до него – и собрался уходить домой. В дверях он столкнулся с единственным человеком, пострадавшим от моды на дурацкие имена больше него самого – Адамом Смитом Смитом. Адам Смит стал надзирателем совсем недавно, еще проходил испытательный срок, но успел уже изрядно досадить Наполеону. Сначала он, хлипкий невзрачный молодой человек с тихим голосом и речью, пестрящей цитатами из учебников по уголовному праву, незаметный и исполнительный, показался недостойным внимания. Но потом… И ладно бы он просто раздражал Наполеона своей точностью, пунктуальностью и методичностью! Так нет же, похоже, что всем остальным эти качества нравились. Никто не говорил об этом вслух, но многие надзиратели предпочли бы видеть своим начальником этого зануду, а не властного и деятельного Наполеона. А еще начальство туманно намекало, чтобы он присмотрелся к старательному юноше. Присмотрелся… Да он еще в школе таких ботаников..! Вот только сейчас он уже не школьник, а взрослый и сознательный член общества, благонадежный гражданин. И если он выскажет Смиту все, что о нем думает, то потеряет еще несколько баллов из рейтинга благонадежности, который из-за недавнего и без того стал непозволительно низким. Поэтому Наполеон сморщил нос, безуспешно пытаясь изобразить улыбку, и поздоровался достаточно вежливым, как ему показалось, тоном. Сотрудники обменялись несколькими ничего не значащими фразами и двинулись каждый в свою сторону, но вдруг Смит что-то вспомнил и окликнул Наполеона: – Гражданин Квинси, вам сегодня заключенный не нужен? Наполеон хмыкнул. Одна из многочисленных привилегий, предоставляемых Правительством его доблестным защитникам, не была такой уж бесполезной, как могло показаться на первый взгляд. Даже в древности труд человека ценился куда дороже, чем работа машины, а сейчас, в эпоху восторжествовавшего равенства, нанять себе обслугу было практически невозможно. А вот заключенные – другое дело. Они никаких прав не имели, и полицейские могли заставить их часть срока работать не на государство, а на себя. И, конечно, в преддверии Нового года, праздника, отмечаемого еще в древности, тюрьма почти опустела. Похоже, остался последний. – Нет, гражданин Смит, берите, если он вам нужен. Наполеон схитрил: до конца испытательного срока Смит не имел права пользоваться привилегиями полицейских, и если бы он принял это предложение… О, Наполеон потом неустанно изводил бы незадачливого мальчишку, делая вид, что собирается донести. – Боюсь, это будет нарушение, на которое я не смогу пойти даже ради сохранения его жизни. Ну да, новогоднее отключение электричества во всех общественных местах – кроме разве что больниц. Новый год – семейный праздник, который благонадежные граждане просто обязаны провести дома. То, что в тюрьмах никого не останется, не было секретом, вот государство и берегло деньги. Впрочем, если бы кто-то из преступников и замерз насмерть, его никто не стал бы оплакивать. – А вы, кажется, сочувствуете заключенному… – довольно протянул Наполеон. – Нет, конечно! – воскликнул Смит, чуть покраснев. В его голосе послышался вызов. – Я против применения насилия из-за гуманного отношения к полицейским, а не преступникам, что бы вы обо мне ни думали. И Правительство со мной согласно, раз тем, кто осуществляет пытки и казни, выплачивается компенсация. За счет тех, кто отдает приказ, к сожалению. Иначе Наполеону не пришлось бы столько возиться с какими-то негодяями, выступившими против Правительства. – Вы думаете, что смерть этого заключенного ляжет на мою совесть таким тяжелым грузом, что мне придется платить компенсацию самому себе? – Нет. Но ее допустить нельзя. Это Шершень. Ах, вот оно что... Шершень. Писал и распространял памфлеты против Правительства. Обычно за такое казнили на месте, но Шершень не был одиночкой. Перед казнью требовалось вызнать у него, где прячутся остальные. Надзиратели ломали его день и ночь, но не узнали даже его настоящего имени, даже смысла клички, которой он всегда подписывал свои статьи. Ее саму и название организации, на которую Шершень работал, – «Овод» – они знали и раньше. Короче говоря, как раз тот самый случай, когда банальная физическая пытка решила бы все, но до нее дело доводить не хотелось бы. Конечно, поимка такого преступника – радость для любого благонадежного гражданина, но почему все это свалилось именно на голову Наполеона? Мало ему Адама Смита. Интересно, Шершень такой же мерзкий? * * * Наполеон стоял и смотрел на Шершня. На того, кого он видел первый раз, кто не сделал ему ничего плохого, но все равно был смертельным врагом. Они были из разных миров, и Наполеона вполне устраивал свой собственный – а этот человек собирался его разрушить. Он сидел в дальнем углу камеры, сжавшись в комок, – впрочем, камера была такой маленькой, что отсвет решетки лежал на его лице. Наполеон щелкнул пультом, погасив смертоносные лучи, и, сделав глубокий вдох, решительно переступил через генератор. Шершень даже не пошевелился. Наполеон подошел ближе, двигаясь медленно, стараясь скрыть неожиданное волнение, наклонился. Только теперь Шершень удостоил его взглядом. Раз в день заключенных отводили в ванную и заставляли приводить себя в порядок, чтобы их вид не оскорблял зорких глаз надзирателей, и Шершень, представлявшийся Наполеону кем-то вроде дикого зверя, который просто обязан быть лохматым и клыкастым, выглядел слишком уж человеком, обычным человеком. Только заклеенный рот – оскорблял полицейских и ругал Правительство – и цепи на худых руках отличали его от большинства преступников, попавших сюда по неосторожности. – Я думал, ты старше, – прошептал Наполеон, не зная, что делать дальше. – Гражданин Квинси, вы его берете? – стоявший за спиной Смит разрушил всю необычность мгновения. Что за невозможное создание? Все время какие-то советы, напоминания о долге благонадежного гражданина и полицейского… Что этот молокосос о себе возомнил? И почему рот можно заклеить только преступнику? Будь его рейтинг благонадежности достаточно высоким, Наполеон бы точно ответил оскорблением, но сейчас ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов и ответить: – Да, гражданин Смит. Беру. В покрасневших глазах Шершня промелькнул страх. Как бы стойко он ни держался, тюрьма и полная беззащитность довели его. Интересно, каково это – понимать, что с тобой могут сделать что угодно, и никто не только не поможет тебе, но и не ответит за это? * * * Наполеон вывел Шершня из тюрьмы, оставив Смита отключать электричество. Тот хорошо знал свои обязанности и умел их выполнять, это не признать трудно. До дома Наполеона было совсем недалеко, а на улицах встречались только редкие прохожие, которых уже затягивали украшенные к празднику дома с зазывно подмигивающими окнами, но ощущение, что все провожают его взглядом, не исчезало. Хотя казалось бы, чего тут странного – полицейский в своем праве, он ведет к себе заключенного, пусть даже на цепи, как в древности водили собак – сейчас защитники животных подали бы в суд за такое обращение с бессловесными созданиями, а вот с преступниками никто нянчиться не собирался. Наполеон вспомнил, когда он в последний раз так смущался ,– еще в школе, со своей будущей женой – он тогда впервые шел с ней за руку. Какой же маленький и глупый он был. И храбрый, конечно, – в таком возрасте и уже с девочкой за ручку! Потом были разные эксперименты – подросткам прощалось многое, а к гомосексуальным связям относились как к вредной привычке – написал тест лучше всех и вернул снятые за обжимания с одноклассником баллы рейтинга благонадежности. Вздумай Наполеон сейчас вспомнить юность, ему, наверное, хватило бы лишнего похода с детьми в театр. Если бы жена не увезла их с собой… Звякнула цепь. Мир крутанулся вокруг Наполеона – а, нет, давней мечте не суждено сбыться – это всего лишь Наполеон резко обернулся где-то в недрах огромного мира. Его руки сжались на плечах Шершня. Тот взглядом показал под ноги: на тротуаре вздыбился намерзший лед. – Не ушибся? – спросил Наполеон. – А, точно, ты же не можешь ответить. Будешь дальше себя хорошо вести – сниму пленку. Договорились? Шершень равнодушно смотрел куда-то вдаль, поверх плеча Наполеона, но, кажется, уголок его рта дрогнул – было слишком темно, чтобы разобрать наверняка. Сейчас следовало бы донести на дворника – исключительно для его блага, конечно же, – но Наполеон вдруг решил, что полоска льда перед домом не так уж и опасна для общества. Пожав плечами, он нащупал в кармане ключ, на ключе – нужную кнопку, осторожно потянул за ручку и зашел, на всякий случай поддерживая Шершня за локоть. Подъезд лязгнул дверью и захлопнул свою пасть, поглотив их. * * * На лестничную клетку вырвался бесформенный обрывок теплого воздуха, тут же растворившийся в сером холоде подъезда. Дверь квартиры глухо стукнулась о косяк. Наполеон со вздохом скинул куртку, снял цепь с наручниками с Шершня и прошел на кухню. Кухня у него была светлая и просторная, обставленная дорогой мебелью и еще более дорогой техникой, но слишком уж грязная. Жена не собиралась возвращаться уже несколько дней, а сам он не находил достаточно времени (и – чего скрывать – желания), чтобы поддерживать порядок в ее царстве. Заскочить – схватить еду – этого ему хватит. – Раздевайся. Я пока поищу что-нибудь пожевать. – И насколько старательно мне раздеваться? – раздался голос из прихожей – мягкий, слегка хрипловатый. Наполеон чуть не выронил сковородку, в которую в этот момент заглядывал, и только потом сообразил, что это голос Шершня. Через пару минут тот появился, настороженно оглядываясь. Машинально слизнув кровь с ободранной губы, он пояснил: – Кто знает, чего от вас, полицейских, ждать. Поиздеваться над людьми вы любите. – Нам надо было тебя разговорить. – И именно для этого вы заклеили мне рот. Что ж, я ценю оригинальность. Наполеон сжал руку в кулак. Похоже, время в тюрьме прошло даром. И все же надо сдерживаться – именно сейчас, когда Шершень хоть немного расслабился. Наверняка после стольких дней молчания ему захочется поболтать: так почему бы не предоставить ему такую возможность? А если он будет изображать из себя второго Адама Смита… У преступников прав нет. Подумав об этом, Наполеон вдруг понял, что праздник он себе испортить не позволит. Пусть ему и следует себя контролировать, но даже если он не совладает с собой и ударит куда-то прямо в эти горько усмехающиеся губы, выбив половину зубов, несомненно, ядовитых, то за этим не последует ни увольнение, ни чего-нибудь похуже. А еще Шершень хотя бы старается шутить. Зло, но хотя бы не заумно. Пожалуй, он не так плох, как Смит. – Я Наполеон. – И фамилия твоя Бонапарт? В древности таких лечили, теперь берут работать в полицию? Я всегда подозревал что-то в этом роде, – в голосе Шершня послышалась насмешка, почему-то показавшаяся очень обидной. Наполеон сделал глубокий вдох, уже не первый за сегодня, но сейчас – не для того, чтобы успокоиться. Он просто набрал побольше воздуха в легкие. Не хочешь по-хорошему, да? – Бонапарт – мое второе имя. Так меня назвали родители, – Наполеон говорил сквозь зубы, делая шаг после каждого слова. Остановился только тогда, когда понял, что еще чуть-чуть – и он прижмет Шершня к холодильнику. – А если ты продолжишь острить, то я превышу свои служебные полномочия, и ты сам сможешь спросить их, почему они выбрали именно это имя. – Хорошо-хорошо, Наполеон, – извиняющийся тон звучал очень неубедительно. – Косметика и несколько зубных щеток в ванной поведали мне, что ты живешь не один. Познакомишь с Жозефиной? – Жена уехала. Дети с ней. – Под Новый год? – Она… – Наполеон замялся. Стоит ли рассказывать не просто непонятно кому – преступнику? Решил: стоит. И не без тайной гордости продолжил. – Словом… Застукала меня. Я ей изменял. Приятно было встретить женщину – очень хорошенькую, к слову, – которой Наполеон нравился не из-за его работы, а сам по себе. Гражданин Квинси, конечно, человек достойный, но нельзя позволить ему задушить Наполеона. И все-таки он уже не тот нахальный студентик, полный самых несбыточных надежд, от которого млели все девицы вокруг. А еще тогда его жена была настоящей красавицей… – С мужчиной? – Почему? С женщиной. Ты уже на меня глаз положил? Это стало напоминать игру. Игру в мяч, например. Наполеон поймал брошенную колкость и уверенным ударом отправил ее обратно. А если колкость иногда била по болевым точкам… Судьба такая, наверное. – Кто знает, – хмыкнул Шершень, – может, я хочу тебя соблазнить и сбежать, пока ты будешь спать. – Тогда больше эротизма в голосе, пожалуйста. – Сам знаешь: мое призвание – печатное слово. – Значит, проблема только в этом? – А что мне терять? Буду рад помочь осквернить супружеское ложе благонадежной семейки. Их взгляды скрестились. Воспаленные веки Шершня были уже достаточно исколоты об остроту его глаз, а в глубине зрачков затаилась усталость, слишком огромная, чтобы спрятаться где-то, кроме этих черных дыр. Наполеон тщетно силился отыскать там хоть что-то похожее на интерес. В наступившей тишине было слышно, как сдвинулась стрелка старомодных часов. – Пойдем Новогоднее выступление смотреть. – Боюсь, моему вкусу ваше Правительство принесет больше вреда, чем мои злобные взгляды – ему. – Я тебя с ножами не оставлю. – Спасибо за идею. Они переместились в гостиную. Ткнув в злорадно мигнувшую кнопку включения компьютера, Наполеон выкрутил звук до нуля. Новогоднее выступление запустится само, и чертова машина отметит, что гражданин Наполеон Бонапарт Квинси внимает Правительству, затаив дыхание. Наверняка говорить будут все то же самое, что и обычно. Сначала расскажут об ужасах древности: войнах, экстремизме, нетерпимости, социальном неравенстве. Потом кратко упомянут, что и в древности было что-то хорошее. То ли чтобы создать видимость непредвзятой оценки, то ли чтобы хоть как-то привязать обычное восхваление Правительства к празднику. Новый год символизировал преемственность. Когда-то в древности по Земле прокатилась волна революций, и теперь ими разве что не пугали маленьких детей. Люди любят традиции и не хотят перемен. Более того, как им постоянно внушалось, именно это нормально. Те, кто думает иначе, – безумцы, мечтающие погубить человечество, их сытое благополучное общество. Неблагонадежные. Такие как Шершень и его товарищи из «Овода». – Расскажи мне о вас. Об «Оводе». Шершень тоном, каким обычно разговаривают с умственно отсталыми детьми, спросил: – Так ты меня для этого сюда притащил? – Да мне не нужны ваши планы на год вперед! Хотя бы скажи, откуда это дурацкое название. – Из сочинения одного древнего философа… Очень древнего. Овод жалит лошадь, то есть ваше зажравшееся общество, и заставляет ее оторвать задницу от дороги, по которой она вообще-то должна идти. Идти, понимаешь? – голос Шершня, столь же равнодушный, как и у Смита, – даже сейчас этот придурок не может оставить Наполеона в покое! – слегка дрогнул и на мгновение стал на полтона выше. – Двигаться вперед. А овод постоянно рискует, потому что глупая скотина может пришлепнуть его. – Хитро. Сам придумал? – Это глупый вопрос. Он надоел мне еще в школе, когда я писал свои первые стихи. Прославляющие Правительство, кстати. – Хорошо... Это все – твоя работа? – А этот вопрос надоел мне в «Оводе», когда я проваливал задания, чтобы показать руководству его идиотизм. – Значит, руководство у вас есть, и это не ты. Так ты и против них тоже? – Нет, мы живем как скопление одноклеточных: без головы и ног, но чем-то думаем и бегаем. Это моя судьба и смысл моей жизни – быть против. – У жизни нет смысла. – Согласен. Крамольная мысль для благонадежного гражданина, правда? Наполеон широко улыбнулся и кивнул. Словно вознегодовав от такого, новогоднее выступление кончилось. – Я вообще не слишком усердно следую правилам для благонадежных граждан. Мне следует тебя ненавидеть, но ты мне в общем-то нравишься. – Я польщен. Наполеон ненавязчиво приобнял Шершня одной рукой. Тот и не думал сопротивляться. Но и идти навстречу тоже не собирался. Его секундная вспышка мигнула в темноте и холоде и тут же погасла. Но раз она была, не так уж он неуязвим, правда? – Еще бы. Ты ведь вообще мало кому нравишься, правда? Выражение лица Шершня на мгновение изменилось, но он тут же совладал с собой. – Делаю для этого все возможное. – Какой колючий… – Тогда не трогай – руки целее останутся. – Буду трогать. И не только. Мы же договорились… За стол или сразу в постель? – Накорми мужчину – и он твой? Боюсь, эта древняя мудрость не по мне. – А ты и так мой. Я даже удивлен, что ты так быстро сдался… – То, что на мне клейма ставить некуда, мне говорили. Но именно твоего я что-то не заметил. – Поставить? – Попробуй. Но без осквернения супружеского ложа я ни на что не согласен. Наполеон толкнул дверь спальни и отвесил приглашающий поклон. Шершень скользнул вслед за ним и сел на кровать. Он старался двигаться неторопливо, но неуверенность сквозила в каждом его движении. Колени сдвинуты, голова опущена. Школьница-девственница, блин! Интересно, он покраснел или нет? Самое забавное, Наполеону это начинало нравиться. В разговоре Шершень все время старался взять верх, а вот сейчас, похоже, уступит без боя. Наполеон вдруг почувствовал себя как никогда сильным и опытным, привлекательным, умелым любовником, настоящим – какой глупый древний стереотип! – мужчиной. Он понял, что действительно хочет Шершня, как не хотел уже давно ни свою жену, ни любую другую женщину. И все же сейчас следовало быть особенно осторожным. Не спугнуть… Он лег на кровать медленно и спокойно, вытянулся, как лев на солнце, с полным сознанием своего превосходства, заставил Шершня лечь рядом и осторожно прижал его к себе. И долго просто обнимал, нашептывая что-то на ухо. Ну а что, львы всегда кажутся ленивыми – до тех пор, пока не накинутся на добычу. А добыча тем временем перестала подавать признаки жизни. Наполеон выпустил Шершня из объятий и выругался себе под нос. Похоже, проведенное в тюрьме время, усталость и перенапряжение совсем доконали беднягу. Вот он и вырубился. Надеясь, что дело все же не в нем самом, Наполеон завернулся в одеяло. * * * – Потолок такой интересный? – И тебе доброе утро, – буркнул Наполеон. – Я, между прочим, о тебе забочусь. – Валяясь и разглядывая потолок? Кофе в постель кажется мне более эффективным. – Нет бы получать удовольствие от того, что ты лежишь рядом с самим начальником тюрьмы… – Прости, но ты, кажется, перепутал меня с Жозефиной. Это она благонадежна настолько, что устроив скандал мужу и сбежав от него в слезах, тут же пошла доносить… Не ради мести, я в этом уверен. Наполеон нахмурился. Ему хотелось, чтобы утро напоминало вечер, когда они не то чтобы забыли о том, что они враги, но безмолвно договорились, что это не так уж и важно. Когда они были прежде всего людьми, нужными друг другу, пусть и всего лишь для того, чтобы скрасить безрадостную новогоднюю ночь. И совсем не имело значения, что они так и не переспали. Им же было хорошо вместе, пусть и не так, как это показывается в романтических фильмах. Пусть… Стареешь, гражданин Наполеон Бонапарт Квинси. Стареешь и становишься слишком чувствительным. В юности он наверняка был бы разочарован тем, как они засыпали, а теперь, видите ли, ему не нравится, как они просыпаются. Наполеон отбросил одеяло в сторону. Все, хватит прятаться. Шершень встал и начал одеваться. Он двигался так, будто ночью его облили водой и выставили на мороз, и теперь он вынужден продираться сквозь сковавший его лед. Сам Наполеон предпочел бы еще полежать, основательно позавтракать, а потом носиться так, будто его облили вином и подожгли. Может точность и вежливость королей, как говорили в древности, но Наполеона недаром назвали в честь императора, который был выше королей и их добродетелей. С завтраком, впрочем, дело обстояло не лучше, чем с новогодним ужином, так что опоздали они не сильно. Адам Смит был очень недоволен этим, но показать свое недовольство умудрился так, что его трудно было обвинить в недостаточно почтительном отношении к начальству. Да что б его! Шершня, доставленного в тюрьму без происшествий, уже увели, и Наполеон проводил его тоскливым взглядом. Вот бы поменять их со Смитом местами! * * * Шершню часто говорили, что его погубит недоверие. Однажды он просто откажется ухватиться за протянутую руку помощи, сначала не уверившись, что в другой не зажат камень, и упадет. Он отвечал, что падать просто так приятнее, чем с проломленной головой. Тем более, недалек тот час, когда врачи научатся делать пересадку мозгов, а он слишком выгодно смотрится на фоне окружающих, чтобы его пропустили. Шершень никогда бы не признался, что считает себя умным, но что все остальные – идиоты, повторял постоянно. Просто замечательно, что хотя бы в «Оводе» за это никаких баллов не снимали. В обществе благонадежных граждан он просто задыхался от необходимости быть одинаковым со всеми. Люди изначально разные – он понял это очень рано, - и его уважения заслуживают далеко не все. В обществе социальное неравенство считалось страшным злом, что не мешало Правительству и полиции иметь привилегии, но официально можно было делить всех только на две группы: благонадежные и преступники. Но он не собирался никого делить. «Овод» дал ему то, что он считал своим священным и неотъемлемым правом: возможность говорить дураку, что он дурак, не думая о том, к какой из групп этот дурак относится. Конечно, и там его за это не любили, но хватало того, что терпели. Все равно нет в мире совершенства… Вот и сейчас он, наконец проснувшись в кровати рядом с приятным ему человеком, вынужден опять сидеть на холодном полу камеры. Впереди его ждали только новые допросы и казнь. Он чувствовал себя ужасно, хоть ему и удалось, наконец-то, выспаться. И дело было не только в тесной камере, сырости и скудной пище. На всех допросах он держался стойко, но с каждым разом ему приходилось все труднее. Он с ужасом думал о том, что будет, когда он сломается, – и с «Оводом», и с ним самим. А тут еще этот… Наполеон Бонапарт. Мало того что напомнил о том, что существует другая жизнь, которую Шершень безвозвратно потерял, так еще и показал, что не все благонадежные и даже не все полицейские так ужасны. И вот эта мысль пугала Шершня больше всего. Если он не избавится от нее до следующего допроса… Словом, в будущем его ждала такая же тьма, как и за решеткой, в тюремном коридоре. Беспощадная и всепоглощающая. И тут в ней что-то блеснуло. Не желая даже выпрямляться в полный рост, Шершень встал на четвереньки и присмотрелся. Кажется, у него начинаются галлюцинации: рядом с генератором тускло светилась лампочка ключа. Как он мог здесь оказаться? Сегодня мимо проходил только раздражающе аккуратный и ответственный Адам Смит… И неизвестно что забывший в этой части тюрьмы Наполеон. Пробежавший мимо Смита, мимоходом хлопнувший его по… Спине? Плечу? Карману?! При мысли, что честолюбивый Наполеон рискнул карьерой, а то и жизнью, чтобы помочь ему спастись, Шершень рассмеялся вслух. Не слишком-то веселый смех, гулко отразившись от стен камеры, показался особенно жутким. Но когда он затих, ключ, который просто обязан был исчезнуть вместе с ним, оставался на месте. Не веря своим глазам, Шершень протянул руку и надавил на заветную кнопку. Прутья решетки оставили от цепи лишь несколько безобразно скорчившихся звеньев и… Погасли. Впереди были коридоры, подобно сосудам обеспечивающие жизнь тюрьмы. Похоже, пришла пора пустить ей кровь. * * * Он потерял счет времени, что случалось очень редко. Но сейчас невозможно было даже считать собственный пульс, ведь сердце то и дело замирало, а потом начинало биться о грудную клетку с бешеной силой. Несколько раз его чуть не обнаруживали, но, казалось, ему помогала какая-то могущественная сила. Этой силой не мог быть Наполеон, даже он не настолько самоуверен… Происходящее пугало Шершня: он так и не смог до конца поверить ни в невероятную удачу, ни в чужую помощь. И все же… Все же он позволил маленькому огоньку надежды, чуть не прихлопнутому сегодня утром дверью подъезда Наполеона, разгореться вновь. Ноги сами вынесли Шершня в последний из множества перепутавшихся коридоров. Сейчас следовало решить, как он будет выбираться из самой тюрьмы. – Существует еще один выход. – А? Наполеон выступил из темноты, небрежно поигрывая фонариком. Спокойный и уверенный в себе, как никогда. На губах его играла торжествующая улыбка. – Мимо охраны тебе не пройти, но коридор, что справа, ведет к еще одному выходу. Шершню казалось, что весь он превратился в одно огромное сердце, резкими толчками перегоняющее литры крови. Перед глазами все поплыло. Невероятно… Просто невероятно! – Э… Спасибо. Он нетерпеливо свернул направо, и… – Не благодари. Мне даже жаль, что так получилось… Уж чего-чего, а сожаления в голосе Наполеона не слышалось. Зажегся свет. Из коридора справа появилась парочка дюжих надзирателей, за спинами которых застыл Адам Смит. Он выглядел столь же растерянным и смущенным, сколь Наполеон – довольным. И он сказал, скривившись: – Все должны отвечать за свои поступки, и не следует жалеть преступников, гражданин Квинси, но мне все равно не нравятся ваши методы. Шершень посмотрел на Наполеона безумными глазами. В них еще теплилась надежда… – Нет, ты все правильно понял. Я все подстроил. Новая психологическая пытка – несбывшимися… Ожиданиями. Граждане, в камеру его. Думаю, на этот раз он будет говорить куда охотнее. Шершень повис между схватившими его надзирателями, даже не попытавшись оказать сопротивление. Казалось, его артерии перерезаны. – Хитро, – признал Смит, – устроить пытку без физического насилия. Вы настоящий профессионал. Но не думайте, что после этого я буду уважать вас больше. – Он сгорел. – Сгорел? Всего лишь маленький огонек надежды… – Сгорел, – Наполеон не счел нужным что-то пояснять. Если этот молокосос еще что-то вякнет, ему можно ответить так, как захочется. Теперь его рейтинг благонадежности позволяет такую роскошь.