(Не) выбрать.

      Ему было стыдно, по-настоящему стыдно, когда липкое неприятно чувство полностью поглощает, съедает изнутри. Жить — существовать — с этим бременем было тяжелее, чем он ожидал. Совесть, его лучший враг еще с малолетства, прикипела нежной привязанностью к стыду, и никуда не отпускала. Вдвоем эти ощущения были непередаваемыми. Николая разрывало противоречиями строгого воспитания и тенденциями современности. Что-то в голове сместилось в другую сторону, выпало из привычной, выработанной годами картины, и сломало до этого исправный механизм. Клочья мыслей, рассуждений, вопросов. Все сомнения, десятилетиями копившиеся в его голове, вдруг всплыли на поверхность, точно трупы весной 1826. Было неправильно, было страшно каждый день прокручивать прошедшие события, вспоминать, где были его руки — на чужой тонкой, еще даже девичьей талии, — и как сильно выгибалась в те, особенные моменты, всегда прямая спинка. Непроизвольная дрожь пробегала каждый раз по всему телу. Все вокруг, даже обстановка того то ли архива, то ли неиспользуемого кабинета, где он зажал девчонку в перерыве между ее парами.       Неверие тоже было замечательной частью собственного уничижительного спектакля. Он на такое способен не был, не сейчас, когда у него дети, обязанности, своя — брата, отца, бабушки — компания, обязательства и горы работы. В молодости, может быть. Не сейчас. Но сделал ведь! Шептал что-то слащаво-пошлое на ухо, мял небольшую, но упругую грудь в кружевном лифчике под толстовкой с дурацким принтом, выцеловывал тонкую шейку, зарывался в пахнущие персиком волосы. Все это было словно ненастоящим, фейком, найденным на просторах всемогущего интернета. Все это было ложью, которой и он сам, и Варвара с худфака верили без оглядки. И еще более темные от желания глаза, и полные тайной — ну, теперь не совсем — влюбленности взгляды, и урванные короткие прикосновения, когда он передавал ей пресловуто упавшую зачетку — все мираж, не прекращающийся уже который месяц. Повторяющийся эпизод собственной слабости.       И даже при всей болезненности ощущений, при всей горькой сладости кратких встреч — к ней в общагу не вариант, в любую из его квартир — тоже, оставались только многочисленные отели, где кто угодно мог узнать его лицо — было в происходящем что-то, что вцепилось в его душу и выпускать не хотело. Мироощущения пошатнулись не сами, их кто-то пошевелил, прикоснувшись к неприкасаемому. И, выворачивая свои мозги наизнанку каждую дорогу домой, ни единая первопричина так найдена и не была. Белая пустота, как парадная гостиная матушкиного особняка или — о боже! — как свадебное платье его жены. Стерильность больницы и морга, где лежал сначала отец, а потом оба старших брата и матушка. Николай не мог охарактеризовать те эмоции, который он испытывал последнее время. Что-то в его жизни не менялось никогда, а что-то в своем изменении разгонялось до таких скоростей, наверняка человеку еще не изведанных, что становилось страшно. И ровно до того, как он сделал то, что сделал — изменил, говори прямо — была у него та тихая гавань, о которой постоянно твердили мужчины из бульварных женских романчиков. Собственное бессилие в данном вопросе раздражало. Он мог сколько угодно выбивать и подписывать выгодные сделки, правильно воспитывать детей, выходить в свет, разговаривать с семьей, составлять договоры, любить Александру, играть с собаками, ездить верхом, но ничего из действий привычных, несколько приевшихся, но излюбленных, ничего не могло затмить в нем того искреннего отчаяния, охватывавшего после каждого свидания с ней. И все это вперемешку с нежным, почти детским чувством удовлетворения. Разлом и раскол. Самобичевание, никогда доселе не присутствовавшее в его жизни, тоже там было.       Жить в цикле этих дней было тяжело, поскольку ни душевного равновесия, ни окончательного раздрая не было. Была та неопределенность двадцать пятого года, когда все вокруг, и он в том числе, сходили с ума. Все было слишком плохо и слишком хорошо, чтобы быть на самом деле. Предметы не валились из рук, но одно предложение приходилось читать раза два-три, он не забыл про день рождения одного из младших сыновей, но случайно выбросил одну из поделок Мэри. Увещевания совесть проходили сквозь него, задевая все внутри него, но не самое главное. Та недостающая деталь паззла ломала изображения, композиция была неверной, и художник начинал сначала. Но он-то свою жизнь выбросить и начать снова не мог. Это, все-таки, была его жизнь, а он был человеком из плоти и крови. Наверняка будет сложно выносить собственный труп, распиленный по кускам. Он был стабильным, честно, стабильным человеком. Грех было жаловаться на жизнь, какая складывалась вокруг него. И все же не то.       Александра, Шарлотта — его замечательная жена, спутница жизни, душа родственная тоже его понимала. Она знала, что он сделал, а он знал, что знала она. Но Шарлотта не осудила. Те крохи понимания, так ясно проскальзывающие в ее всегда грустных глазах, расставили все точки над «i». За это было стыдно тоже. Его поступок — ошибочный, неправильный, греховный даже — был из тех, которые обычные женщины не прощали. Такова было его правда, выскобленная собственными ошибками. Но и Александра обычной женщиной никогда не была. Тонкая, любвеобильная, нежная, восхитительная, болезненная, грациозная, холодная, слезливая, гордая, веселая, раздраженная, превосходная — его Белая Роза сражала его наповал год за годом. Николая берег ее так сильно, как только мог, все блага, все накопленное-заработанное отдавал, себя от макушки и до пят — тоже. Был в полном ее распоряжении.       Все всех устраивало. До определенного момента. Золотая клетка Шарлотте подходить перестала.       С обрезанными крыльями, но все еще живучая птичка — такое сравнение было варварским, нелепым, но подходило ей больше всего, и он использовал его в своей голове раз за разом, — она рвалась наружу, вдаль от выверенного и знакомого. Туда, куда нога Николая не ступала и тем более ступать не собиралась. При всей своей нервозности, Александра отходила от установленных ей рамок и границ, рвала путы, что сама же на себя и набросила когда-то. Наверное, именно после брака с ним, когда на вчерашнюю домашнюю девочку стала смотреть вся страна и немного больше.       И в какой-то переломный момент Николай перестал ей подходить. Как порванный носок, как натирающая обувь или что-нибудь еще. Придумывать сравнения дальше не было сил, не было сил унижать себя. Такое в его привычки никогда не входило, пусть и стало чем-то вроде неотъемлемой части его быта после встречи с Варварой. Он больше не вписывался в тот круг, который она создала вокруг себя, почти что взрастила собственные отражения в разумах таких же щебечущих пташек. Прежние темы не интересовали в равной степени ни ее, ни его. Различать обожателей, знакомых, друзей супруги становилось все сложнее. Вереницы одинаковых лиц, пугающе похожих на то, какими он видел в детстве взрослых. Но они по-настоящему любили друг друга, и это было проблемой, потому что от такого мощного чувства просто так отказаться было нельзя. Оно было проверено всем — кроме бедности, — чем только может быть проверена любовь.       Держа женские холодные руки, обтянутые тончайшим кружевом декоративных перчаток, Николай жаждал ее всем своим естеством, тянулся, будто был цветком, а она — солнцем, но не хотел вовсе, не находил того, пылающе-безумного отклика, который горел в нем раньше. Вязко, тоскливо, душно, невыносимо было тогда в их доме. Наверное, она чувствовала что-то похожее. Они проводили друг с другом множество часов, двадцать лет в браке и даже больше, знали все привычки и капризы друг друга, могли по одному жесту угадывать последующие желания — они не знали, что им делать и как поступить. Легкое решение, маячащее на горизонте, находиться отнюдь не желало, и они ходили кругами, все сильнее запутываясь в клубах сигаретного дыма — кабинеты проветривали редко. Кричали друг на друга на грани истерики, а потом с таким же юношеским пылом прижимались телами, неловко сталкиваясь зубами в обреченном на крах поцелуе, сходились обнаженными душами-проводами, пересиливая и страх, и боль, и радость.       Оттолкнуться от края было легко. К этому располагало все, включая погоду и внешний вид. Вселенная будто подавала полупрозрачные знаки, искушающие и манящие своей запретностью. И, в теории, сделать все, скрыть было легко, а совесть и вовсе прекратило существование еще вчера. Однако ничего из этого не было истинной. Оттолкнуться, рухнуть в красную зону и повесить на себя яркий флаг «Изменщик» первым из двоих, означало лишь начало предстоящей войны, такой же неизбежной, как взаимное разрушение в случае общего бездействия.       Николай оттолкнулся первым. И ничего не случилось.       Ничего существенного, чтобы было заметно не только его в попытках оправдать себя сознанию. Александре не было все равно, однако то были привычные срывы. Она рвала и метала, кидала в него вещи, когда одним поздним вечером он вернулся в их роскошную квартиру старого фонда и, видимо, позволил одному из следов своего стороннего успокоения — он не разрешал оставлять на своем теле ничего, но Варвару разукрашивал полностью — остаться на теле. Прекрасное личико столь же прекрасной женщины исказилось в приступе гнева, испортив его на ближайшие полчаса. Слезы стекали по красным от злости и прочей смеси эмоций щеками, кулачки изо всех сил били его по груди, а он просто смотрел. Смотрел, точно ополоумевший, и ловил каждое движение, каждую стадию гнева, постепенно превращающегося в тусклое бессилие. Александра дрожала в его руках, не имея ни власти, ни даже возможности что-то изменить, просто жалась сильнее к нему — совсем как раньше — и выводила по ладони узоры.       — Я не осуждаю тебя, — говорила его жена тогда на грани слышимости с хриплым после криков голосом. — Мне просто трудно, наверное, поверить. Первой должна была быть я.       Смеялись потом вместе. Он разразился абсолютно ненормальным смехом, почти сумасшедшим, а она подхватила своим вновь звонким голосом, и ничего не имело значения, кроме преследующих его мыслей. Александра смирилась, приняла эту его часть, о которой раньше не догадывался даже он сам, и отпустила. Не перестала кричать или ревновать, но делала это тихо, редко, больше держа все в себе, за своей ледяной немецкой красотой, лишь иногда пропуская горечь в свои извечно печальные глаза. Укора или осуждения в них не было никогда, как и любовников или любовниц в ее спальне. Внезапно виноватым и единственным, кто использует новый пункт в их брачном соглашении, становился он.       Он боготворил свою жену от самого начала и будет боготворить до самого конца, даже если от мира ничего не останется, а плечи будут посыпаны пеплом их брака. Николай хотел подарить ей весь мир, все его богатства и прелести, чтобы она, нагруженная долгом супруги, матери, женщины, ничего из этого не чувствовала. Он хотел видеть ее разливающийся тысячами колокольчиков смех и нежную улыбку, которую многие принимали за высокомерие, но предвещала улыбка эта только необъятную заботу и любовь для каждого удостоенного. Александра была добродетельной женщиной, прекрасной в каждом действии и в каждом взгляде. Николай не понимал, почему ее перестало хватать.       К такому сокровищу нельзя было привыкнуть, нельзя было выкинуть из головы почти божественный образ. Ничего из этого не было возможным, однако случилось. Он отвлекся на манящий образ неизвестности, на полную противоположность предпочитаемому типажу, на искру, фантомом возникшую в остывшей груди. Повелся, как последний мальчишка, видящий перед собой только поверхностную привлекательность, но не замечающий грядущих последствий. В тех пиках наслаждения, которые Варвара ему дарила и, подобно — вот черт — Шарлотте, ничего не требовала взамен, Николай ощущал себя вновь молодым, возможно, еще даже до брака, когда никто, абсолютно никто, не возлагал на него настолько больших ожиданий.       Варвара никогда не завлекала его специально, просто возникла в какой-то момент рядом и там же осталась, не пожелала уходить, вцепившись неумело наманикюренными пальчиками в свое место. Она была совершенно другой, схожей ни в чем, но, так или иначе, была на Александру похожа. Было в этой студентке что-то, что незаметно перекликалось с его женой. Может, манера речи, может, привычка заплетать волосы в косу, может, желание помочь всем и каждому. Неуловимо. Он отчаялся поймать это сходство и просто шел по наитию, не ожидая уже ничего, лишь надеясь найти причину. Варвара Нелидова — господи, племянница той самой Нелидовой, с которой когда-то был его отец — вовсе помогала упростить задачу. Простая до невозможности, она никогда ничего не усложняла, говорила сразу и по делу, при этом Николай понимал — врет нагло врет ему в лицо, но склонялся пред ней, целовал, как учили, руку, испачканную чернилами, и покорно продолжал заданную игру.       Все действительно воспринималась как незатейливая игра, шутка — ошибка — юности, развлечение в длинный перерыв между третьей и четвертой парами, когда все воспринималось на грани усталости и энергетического взрыва. Этим он и наслаждался — иллюзией молодости, отрешенности от реального мира, когда правдорубство и максимализмы выкручены на полную. Те мимолетные мгновения триумфа тела и падения души. Николай не жалел, тогда еще не жалел. Лишь грел в своих больших ладонях чужие, стоя в одном из переулков на заснеженном Невском, и наслаждался каждой секундой самой простой жизнь, куда Варвара любезно приоткрыла ему дверь, уча чистить картошку, выбирать правильные пельмени, тайком качаться на качелях детской площадки и даже воровать рублевые жвачки из ларьков.       Варвара управляла им с невообразимым для своего возраста тактом, мягкими словами и мимолетными прикосновениями. Александра, даже если он был готов исполнить малейший ее каприз, всегда покорялась, не имея в равной степени ни душевного равновесия, ни силы выразить свой отказ.       Варвара тоже была птицей, но не канарейкой, навечно обреченной быть запертой в позолоченной клетке — соколом, тоже прирученным к хозяйской руке, но вольным летать, способным даже лишить кого-то жизни.       Александра была матерью его детей, супругой, посланной ему Богом, сколько ужасов они вместе прошли. Она была его собственным идолом и ничьи руки идола этого более касаться не могли. Варвара не была даже его студенткой, не ходила на его предмет. Варвара, не считая прошлого ее тетки, приходилась ему пустотой.       Александра была гарантом его статуса, возможность показать им всем — кто бы они ни были — их место, она одинаково гармонично смотрелась в каждом из тех заведений, куда их обычно приглашали. Варвара в его мире была чужеродной, словно прилепленном пластилином к шедевру древнего искусства.       Николай мог находить свой дом в каждой из них. Мог любить каждую из них до потери сознания, до судорог до самого конца. Мог склоняться перед каждой из них, немедленно припадать на колени, чтобы оттуда, без маски своего роста, оценить величайшие из красот, которые только создала природа. Мог действительно любить сразу двоих, чтоб в самое сердца и безраздельно, чтоб искры при каждом поцелуе и прикосновении, чтоб бесконечное счастье впереди никакой больше боли.       Но правда была в том, что Николай, сколько бы не выставлял напоказ свою уверенность, себя ненавидел. Ненавидел себя до глубины души самым трусливым из возможных способов, только брал и никогда не отдавал ничего существенного взамен. Николай был мудаком, пусть и мудаком с принципами. Он ненавидел себя за то, что не мог никак решиться, за измены, исходящие еще к началу брака, за любые мысли, потворствующие грехопадению сразу нескольких человеческих душ, а не только его, за то, что в эту мерзкую историю могли быть впутаны совершенно невинные дети, за то, что месяцами мучил двух самых восхитительных женщин, которых только знал.       Николай ненавидел себя за то, что так и не смог сделать выбор. И это было началом конца.