Бесконечный кошмар

      — Шалафи, вы так прекрасны.       Необдуманные слова срываются с губ прежде, чем Даламар осознать их успевает. Наверное. Во всяком случае, прикусывает губу и смотрит на Рейстлина он почти стыдливо, лишь краешком взгляда из-под длинных ресниц. С невинностью, свойственной лишь прекрасным эльфам — и наглым лжецам.       Отрезать бы ему дерзкий язык за гадости.       У Рейстлина криво дёргается сухой уголок рта. Он, повелитель прошлого и настоящего, в бессилии сидит перед обнаглевшим мальчишкой — пусть тот старше его на десятки лет — и перед зеркалом, которое треснуло бы от уродства, что отражается в нём… Если бы это было иное семейство кошмаров, что Рейстлина посещают.       Даламар мягко улыбается ему, и его улыбка — блеск изящного лезвия, спрянного в окровавленном бархате. Тонкие пальцы — острый росчерк пламени — пробегают по мягкой чёрной ткани, невесомо касаясь шеи. Рейстлин на мгновение закрывает глаза. Лишь бы не видеть в зеркале проклятое отражение.       Тощего, отвратительного, жуткого мага, носящего на плечах само время, как плащ, что сросся с кожей, и эльфийского юношу, нарочно наклоняющегося к столику. Чтобы свиток, увитый шёлковой чёрной лентой, перед Рейстлином положить. И задержаться, любуясь неземным уродством своего учителя.       Замереть — непозволительно и томяще близко, так, что тёплое дыхание ласкает шею, словно солнечные лучи в последнюю цветущую весну, что ещё у Рейстлина не забрали.       — Убирайся, — шипит маг.       Он слишком устал, чтобы с кошмарами Тёмной Госпожи забавляться. Он слишком умён, чтобы задерживать торжествующий взгляд на заветном письме.       Даламар носит ему редкую почту — Госпоже незачем знать, что принёс он на этот раз.       Он слишком устал.       — Убирайся, — выплёвывает Рейстлин, когда его обнимают, льнут к спине, мышцы которой напрягаются под чужим теплом.       Даламар смеётся — зловеще, шуршаще и мягко — и трётся прохладной щекой о седую макушку. Рейстлина пробивает дрожь. Пальцы тянутся к посоху, стоящему у зеркала — и бессильно соскальзывают с него.       Это кошмары иного рода.       Ибо Рейстлину снится смерть, и снится предательство, и снится наглый мальчишка, ухмыляющийся ему в лицо и вонзающий в сердце рейстлинов же кинжал. Мальчишка, что шпионит за ним ради Конклава. Вовсе не глупый мальчишка.       Кто откажется от того, чтобы заполучить посох Магиуса, который нарекут именем Рейстлина Маджере, ибо тот вознесётся выше?       В дурных снах посох предаёт его и отзывается на касание тонких эльфийских пальцев.       Даламар смеётся. На прекрасном лице маска сдержанности и нежная кожа идёт лохмотьями, окровавленными кусками, по щекам ползут чёрные реки, и ровные зубы кажутся оскалом голодной пасти, что готовы вонзиться Рейстлину в шею.       Припасть с жадным, сладким наслаждением, стискивая тонкую талию учителя в смертельных объятиях одной рукой.       Посох в его руках поёт.       Но нет ужасней кошмара, чем тот, где ученик обнимает Рейстлина так, словно он — желаннее посоха, красивей Китиары и любимее магии.       — Вы прекрасны, шалафи, — повторяет этот Даламар, порождение божественной издёвки и мерзости.       И его нежный шёпот страшнее всех плевков и проклятий, что Рейстлина осыпали.       (Возможно, потому что реальный Даламар тоже смотрел на него так же.       Пока он не поставил самодурного мальчишку на место)       — Почему вы не верите мне, шалафи? — вздыхает, скользя носом по жёлтой болезненной коже и вплетая изящные пальцы в седые кудри. — Почему вы не видите, как прекрасны?..       В мелодичном голосе — неподдельная печаль и мука.       (— Вы прекрасны, шалафи, — выдыхает мальчишка, смотря на него с восхищением. Но улыбка ученика как всегда тонка, сдержанна и полна шёлкового мрака. Он весь — грациозное изящество, бесстыдная скромность и манящая лёгкость мимолётного движения, речи и взглядов.                   Невозможно придраться.       Лишь это не позволяет Рейстлину изощрённо его проклясть.)       — Убирайся, — шепчет маг, закрывая измученные после бесконечных кошмаров глаза.       Его трясёт — от омерзения, гнева и тоски, что заставляют Рейстлина замереть в золотой клетке чужих объятиях.       Его трясёт — сильнее, чем в лихорадке, доставшейся в награду с посохом, проклятым зрением и Фистандатилусом.       Будто это магическое заклятие — три раза повелеть: «Убирайся». Будто беспомощный гнев прогонит мальчишку так же, как призрачную улыбку матери, грустный взгляд Карамона или равнодушный лёд в глазах Китиары, направляющей к окаменевшему сердцу брата клинок.       Будто Рейстлин имеет силу.       Но он бессилен — со всем своим волшебством.       Даламар вновь смеётся, качнув головой — и пряди его перекинутых через плечо волос щекочут жёлтую щёку Рейстлина. Если бы чужие нежные касания могли оставлять царапины — всё тело величайшего мага в этих дурных снах обернулось кровящей открытой раной.       — Не хотите сменить причёску? — шепчет Даламар, прижимаясь холодными губами к чужому уху. — Эльфийская была бы вам к лицу…       Хрупкий момент — вдребезги. Рейстлин вырывается из чужих рук, словно из лап Такхизис — о, он уверен, она смеётся, — в посох вцепляется мёртвой хваткой и смотрит диким ощеревшимся зверем. Его грудь сдавливает невыносимая ярость и боль. Удушающее бессилие.       Потому что чёрствое сердце от касания нежного рта захлёбывается и сдаётся.       Даламар улыбается — и даже проклятое зрение Рейстлина здесь бессильно. Даламар улыбается — и сквозь прекрасные, не тронутые тлением и уродством тонкие черты — проступает мрак.       — Неужели вы думаете, шалафи, что богов любят той любовью, какую желаете вы? Неужели вы так боитесь?..       Рейстлин рычит.       В глазах Даламара — поклонение и восторг.       В тонких пальцах — гребень.       Лучше бы в них был нож.       Потому что этому Даламару, делающему шаг ближе, он не в силах сопротивляться.       Потому что ученик вновь дёргает уголком губ и скалит белоснежные зубы:       — Ну что вы, шалафи, я не кусаюсь… Если вы мне не прикажете.       Рейстлин сглатывает.       Он не в силах сопротивляться ни объятиям матери, ни перезвону чужого смеха, чей отголосок, чей желанный призрак он слышит в голосе Даламара.       Его бьёт лихорадочная дрожь и озноб.       Он не в силах оскалиться, когда его гладят по волосам, касаются дрожащей щёки — так сладко, так нежно и шепчут желанное, шепчут ласковое, шепчут обещающее блаженство…       — Позвольте заплести вас, шалафи?       Даламар смотрит на него так, словно взаправду хоть кто-то на свете, хоть кто-то среди живых и прекрасных, способен желтоглазого монстра в чёрных одеждах искренне полюбить.       Рука предательски вздрагивает.       Такхизис смеётся.       …       Даламар лишь еле слышно выдыхает, когда Рейстлин приставляет к его груди клинок, плохо соображая, что происходит.       — Я не хотел потревожить ваш сон, шалафи. Но вы приказывали…       Рейстлин качает головой, убирает руку, пряча верный кинжал в складках мантии, и его взгляд падает на свиток, что Даламар держит в руках. Он выхватывает его, не давая ученику времени договорить.       Даламар учтиво улыбается.       Сейчас в нём ничего от того мерзкого демона, что являлся Рейстлину в кошмаре. Сейчас в самом Рейстлине — ничего, кроме тлеющей досады, презрения к самому себе и тошноты. Потому что тело продолжает отзывается на призрачные касания, а сердце — тоскливо ныть, вырываясь из бездны, томящейся между рёбер.       Плевать. Плевать на всё.       В его руках — величайшая драгоценность, что приведёт к цели.       — Крисания Таринская передала вам письмо…       Рейстлин смеётся — страшно и надсадно, срываясь на жуткий хрип, превращающийся в кровавый кашель. Знакомая песня.       — Замечательные новости, — шепчет он торжествующе, жадно вчитываясь в строки, и жестокая, горькая ухмылка искажает худое лицо. — Готов я с ней встретиться. Главное — не напугать нежную жрицу до полусмерти, — саркастично добавляет маг, кидая короткий взгляд в зеркало, перед которым и задремал.       Даламар стоит на почтительном расстоянии, не приближаясь.       Рейстлин не видит, как странная улыбка касается его губ. Рейстлин не слышит тихого:       — Вы прекрасны, шалафи.