Метаморфоза

Затемнение. (Они приходят втроём — за полчаса до назначенного — и ждут, пока я высушу волосы феном. Бабет в полосатом пиджаке выглядит как нечто среднее между дрессированной обезьянкой и коммивояжером, Звенигрош в отвратительно скроенной униформе, Живоглот в отличном костюме от Ermenegildo Zegna, который ему совершенно не идёт. Он любит плохо одеваться, зная, что так я куда быстрее захочу его раздеть. Только для него, пожалуй, наш ритуал имеет какое-то особое значение.) (Они сидят втроём на моей кухне — Бабет пьет Evian прямо из бутылки, Звенигрош чистит ногти своим ножом, Живоглот пялится в потолок, — когда я наконец выхожу к ним и зову их за собой в спальню. Они поднимаются со своих мест синхронно, раздеваются на ходу, оставляя на полу одежду, и Бабет закрывает за нами дверь моей спальни.) (Нас всё равно некому потревожить.) Смена кадра. Я лежу на своей постели — чёрное дерево, хлопковое постельное белье, — и Живоглот целует моё колено. Ему нравятся мои ноги; ёбаный фетишист. Я не показываю раздражения. (Живоглот никогда меня не предаст.) Бабет и Звенигрош стягивают с меня шёлковые боксёры — Valentino, — и Бабет садится между моих раздвинутых ног. — Читал последний «Монитёр»? — светски спрашивает он. (У Бабета на заставке телефона стоит фотография его дочерей. Интересно, они ещё девственницы? Скорее всего, да. Им сейчас — десять? Двенадцать?) — Нет, — я закрываю глаза. (Не читаю газет. Газетная краска пачкает пальцы.) Бабет беззвучно смеётся и берёт мой член в рот. Он дразнит меня языком; я судорожно вздыхаю и вцепляюсь в простыни. Звенигрош берёт меня за руку, и мои ногти оставляют лунки-следы на его ладони. (Звенигрош меня создал. Как звали того парня, который оживил Галатею? Кажется, он был грек. Пифагор или что-то вроде того.) Живоглот облизывает мои ступни, и я тянусь погладить Бабета по волосам. (На мой двадцатый день рождения они подарили мне гроб и место на кладбище. Продуманный подарок, с нашей профессией о таком лучше думать заранее.) Моя голова лежит на коленях Звенигроша, и я лижу его пальцы. Другая его рука — в моих волосах, он накручивает пряди на пальцы, больно тянет, заставляя меня повернуть голову, потом выпускает и тянет снова, в другую сторону. Бабету надоедает, и он уступает место Живоглоту, который начинает растягивать меня. (Он всегда боится причинить мне боль. Рядом с ним я выгляжу привидением, слишком уж бледный. Стоит сходить в солярий, но мне нравится этот контраст.) Живоглот наконец входит, и я выгибаюсь, запрокидываю голову. Я встречаюсь взглядом с Звенигрошем, и тот улыбается. — Мы о тебе позаботимся, — говорит он. Я только скалюсь. (Звенигрош нас предаст. Рано или поздно, завтра или через полгода, но именно он. Я знаю наверняка.) Бабет гладит мой живот, и Звенигрош наклоняется, чтобы поцеловать мою руку. Пальцы Живоглота сжимаются на моём горле, и я чувствую, как меня заполняет липкий страх. (Однажды он не уберёт руку вовремя.) Я кончаю, и Бабет вылизывает мою грудь и живот. Я ненавижу быть грязным, но время для душа ещё не пришло. Живоглот пробует отстраниться, но я внимательно смотрю на него — и переворачиваюсь на живот. (Он знает, что делать.) Я чувствую его язык между ягодиц и улыбаюсь, трусь щекой о член Звенигроша. Он до сих пор не снял белья, хотя у него стоит — уже давно, но он не пытается ничего с этим сделать. Я пробую стянуть с него трусы, но Звенигрош останавливает меня и берёт меня за подбородок, заставляя поднять голову. (Звенигрош всегда ждёт до последнего. Ему нравится смотреть, и я позволяю ему это.) Живоглот сыто облизывается, и я сажусь на постели, потягиваюсь, разминая мышцы. Бабет целует мою шею. На коже наверняка остались следы; я прикрою их завтра шарфом от Hermes. Звенигрош наконец раздевается и снова садится, и я устраиваюсь у него на коленях. Чуть приподнявшись, я впускаю его в себя, и Живоглот за моей спиной прерывисто вздыхает. (Он ревнует; возможно, когда-нибудь я тоже буду его ревновать.) Я поднимаюсь и опускаюсь, мои глаза закрыты, но я знаю, что они — все трое — пожирают меня взглядом. Бабет придвигается ближе и обнимает меня со спины, поддерживает, и я подаюсь назад. Я дышу полной грудью. (Его жена верна Chanel №19; я ненавижу этот запах всей душой.) Ещё вдох, и Бабет входит, и они со Звенигрошем быстро находят общий ритм. Их руки переплетаются, и я зажат между ними, я слушаю их мерное дыхание и считаю до сотни. (Я всегда стараюсь дойти хотя бы до девяноста пяти; но обычно мне едва удается досчитать до четыре-раза-по-двадцать.) Сегодня я кончаю на «шестьдесят семь», и Звенигрош кусает мое плечо до крови, стараясь войти как можно глубже. Он сам на грани. Я вижу своё отражение в зеркальной дверце шкафа и поворачиваю голову: это самый выгодный ракурс. (Звенигрош ненавидит терять контроль над собой.) Они с Бабетом одновременно выпускают меня и отстраняются. Я сонно моргаю и закрываю глаза, и Живоглот несёт меня в ванную. Бабет идёт за ним: Живоглот всегда берёт не то полотенце. После душа Живоглот возвращается со мной в спальню. Я не открываю глаза; где-то над моей головой Звенигрош рассказывает Бабету последние новости от клана Брюжонов. (Не люблю, когда они говорят о делах в такие моменты; но я слишком устал, чтобы протестовать.) Я слышу, как хлопает входная дверь. Наступает тишина и смена кадра. (Я просыпаюсь через несколько часов в пустой спальне. Уже рассвело; на кухне ещё пахнет дешёвым куревом Живоглота, и я открываю окно, чтобы проветрить.) (Пигмалион. Его звали Пигмалион.) Я выбрасываю пустую бутылку Evian и закрываю окно. Затемнение. Смена кадра. (Живоглот назначает мне встречу в маленькой гостинице в Монфермейле, недалеко от Парижа. Дыра, настоящая дыра, я протираю антисептиком все дверные ручки. Живоглот любит такие места.) Он в Armani, с ног до головы в Armani, и я невольно морщусь. Живоглот замечает это и широко улыбается. — Я знаю, что ты хочешь сделать, — он кивает. — Но это позже. У меня к тебе дело. Он обходит номер, заглядывает во все углы, поднимает покрывало кровати. Вряд ли нас подслушивают. (Когда-то эта гостиница принадлежала Тенардье — в относительно законный период их жизни — и с тех пор несколько раз меняла хозяев. Нынешние нас не знают.) — У меня к тебе дело, — повторяет Живоглот, придвигая кресло поближе к кровати. — Звенигрош. Я напрягаюсь. (Звенигрош вечно совершает одну и ту же ошибку. Он отказывает Живоглоту в наличии ума — и совершенно зря. Может, Живоглот и не отличит бри от камамбера и Золя от Дюма, но сообразительности ему не занимать. Иначе он так и остался бы на месте простого исполнителя — но он тоже Петушиный час, один из нашей четвёрки. Полноправная и достойная её четверть.) — Он работает на полицию, — говорит Живоглот, закидывая ногу на ногу. Брючина задирается, и я снова хмурюсь. (Когда-нибудь он усвоит, как правильно подбирать носки под костюм.) Я киваю. — Да. (Глупо отрицать очевидное.) — Кабюк, — Живоглот хлопает себя по голени. — Это его настоящее имя? (Нам приносят чай в номер, и я размешиваю в нём молоко.) — Почему ты пришёл ко мне? — я решаю оставить его вопрос без внимания. Живоглот скалится. — Ты его выкормыш, — просто говорит он. (Звенигрош привёл меня в Петушиный час.) — Если кто и знает, то только ты. — И ты уверен, что я буду на твоей стороне? Он снова скалит зубы — возмутительно белые. Свои? — Я знаю, что ты будешь на моей стороне. Ты же не полный кретин, — ласково поясняет он, и меня мутит от его самоуверенности. — Ты сущий дедёр, Монпарнас. (Дьявол, — мысленно поправляю я. Дьявол. Не дедёр.) Я благодарю его за комплимент. Чай здесь, конечно, дерьмовый, но и при Тенардье было не лучше, надо признать. — Ты не будешь держаться за него, когда Звенигрош потащит нас всех на дно. (Я ценю свободу больше, чем предателей-друзей.) — В отличие от Бабета, — Живоглот отхлебывает свой чай. (Варвар.) — Он не готов рисковать. Он подозревает, я думаю. Сложно не подозревать. Но не хочет верить. У него жена и две дочери, — думаю я. Разумеется, Бабету не хочется рисковать. (Он, конечно, так себе семьянин — но не лишён сентиментальности. Когда его семья узнает, чем он зарабатывает им на достойную жизнь, она откажется от него.) Общий план. — Понимаешь, тут какое дело, — доверительно говорит Живоглот, закуривая. Здесь нет пепельницы. (Здесь запрещено курить.) Он стряхивает пепел в пустую чашку. — Меня бесит не то, что он считает себя поумнее прочих. Мне до него и не допрыгнуть по мозгам. Бесит то, что он мутит своё, не посвящая нас. Мы партнёры, все четверо. Мы повязаны. Он и под фараонову дудку не пляшет — это точно. Не думаю, что он нас сдаёт, не сейчас, по крайней мере. Но у него свои дела с фараонами, с которых мы бы все могли сливочки снять. Я киваю, распускаю узел шейного платка. (Звенигрош не любит чужие мелодии; но если фараоны пообещали ему прощение всех грехов за наши головы — а они могли, то... то дело плохо.) — Сегодня будет оперетка, — Живоглот меняет тему. (Он предупредил меня; теперь он будет ждать моего решения и моего плана.) — Кто прима? — я зеваю и пересаживаюсь со своего места на колени Живоглота, обнимая его за шею. Он кладет ладонь на мою задницу. (Оперетка — это дельце. Нечто не слишком серьёзное, что не требует присутствия остальных. Одного Живоглота там хватит — чтобы проследить за ситуацией.) — Тенардье, — Живоглот расстёгивает на мне пиджак и жилет. Рубашку я снимаю сам, бросаю её на пол и тянусь к галстуку Живоглота. (Я ленюсь развязывать узел — ослабив его, я стягиваю галстук через голову.) (Здесь дерьмовый матрас.) Живоглот сегодня в отличном настроении — он трахает меня грубо, быстро, в своём ритме, и я позволяю ему всё. В соседних номерах никого нет, и я кричу, и Живоглот зажимает мне рот ладонью, вбивая меня в кровать. Он кусает мои плечи, мою шею, оставляет следы, и я царапаюсь и кусаюсь, когда он причиняет мне боль. (Сегодня я разрешаю делать мне больно.) Я закрываю глаза, когда он выходит. (Я хочу убить. Не сейчас; может быть, вечером.) Крупный план; мы медленно целуемся, и смуглая кожа Живоглота отлично контрастирует с моей. (Он предан общему делу; Бабет предан семье; Звенигрош — себе. Я могу воткнуть заточку в грудь Живоглоту прямо сейчас, но пока я не могу позволить себе лишиться его — не сегодня.) Потом мы одеваемся. (Я сам завязываю его галстук и провожу ладонью по его щетине.) Я застёгиваю его рубашку сверху вниз — я опускаюсь на колени и целую его пресс. (Тебя погубят красивые вещи, — сказал Звенигрош, когда мы только познакомились. Посмотрим, ответил я. Это мы ещё посмотрим.) — На оперетке будет Брюжон, — Живоглот снова целует меня, но я отстраняюсь. — Я его видел, — Брюжона либо нет вовсе, либо слишком много; моя годовая норма общения с ним исчерпалась в феврале. (Живоглот застёгивает ремень, и я наблюдаю за этим, сидя на подлокотнике кресла.) — Я позвоню Бабету, — говорю я, и Живоглот кивает. — Когда вернусь из Sciences Po. (Следы от моих укусов будет видно ещё несколько дней. Надеюсь, мы не причинили хозяевам неудобств.) Затемнение. (Sciences Po — моя гордость.) Я захожу в клуб. Вход — неприметная дверь, которая ведёт в райский сад, но над дверью камера, а за дверью — охрана. У нас слишком рискованное предприятие, чтобы позволять шляться сюда кому попало. Меня узнают: Sciences Po — моё детище. Оно начиналось, конечно, на средства Звенигроша, но идея была моей, и всё спланировал тоже я. (То, что сказал Живоглот, меня беспокоит. Петушиный час — единый организм, и мы нескоро переварим потерю Звенигроша. Но опухоль вырезают.) Я позвонил Бабету сразу после встречи с Живоглотом, хотя сначала хотел подождать — но ещё в гостинице понял, что дело не терпит отлагательств. Вряд ли Звенигрош сорвёт оперетку, но стоит... принять меры. (Я назначил Бабету встречу здесь. Бабет ненавидит это место: даже он считает саму идею Sciences Po отвратительной. Он любит напоминать, что я сам прошёл через это. Ну да; я был первым студентом. Лучшим студентом.) Сегодня здесь Маньон и её выводок — день мальчиков. Мисс, её подруга, офранцузившаяся англичанка, будет здесь завтра — завтра здесь будут любители девочек. Некоторые из клиентов приходят в оба дня: мы это не запрещаем, наоборот, только поощряем. У большинства посетителей есть здесь любимцы, и я прохожу мимо столика одного из таких лысеющих Гумбертов. Мсье Чёрный. (Мы используем цвета вместо реальных имён; клиенты хотят анонимности, и мы охотно её обеспечиваем.) Рядом с ним сидит Шарль. (Тринадцать с половиной лет, льняные кудри, пухлые губы, ссадина на щеке.) Шарль куксится и не хочет мороженое, которое стоит перед ним, но мсье Чёрный уговаривает его. Он замечает меня, и я улыбаюсь им, сажусь рядом с Шарлем и провожу ладонью по его бедру. Мальчик отлично выучен: он разводит ноги и тянется ко мне, чтобы поцеловать. Я не отказываюсь. (Малолетки не умеют целоваться. Клиенты не учат их — им нравится неопытность.) Я оставляю их и иду дальше. Маньон машет мне из другого конца зала: она наблюдает за ситуацией, даёт желающим ключи от приватных комнат. Если случится что-то экстренное, она позвонит охранникам. Всё под контролем. На балкончике второго этажа меня уже ждёт Бабет. (Он отец двоих дочерей. Естественно, что ему не нравится Sciences Po — он боится, что с его дочками сделают что-то подобное.) Он просит эспрессо, я — фраппучино. (Бариста здесь — гений; упускать возможность — грех.) Мы вполголоса обсуждаем ситуацию. Бабет тоже заметил; он тоже не доверяет Звенигрошу; он согласен с моим решением. Он предлагает свои услуги как «хирурга», но я отказываюсь. (Есть вещи, которые нужно делать своими руками.) (Звенигрош — мой учитель. Я пытался ограбить его — так мы и встретились. Он научил меня всему, что я умею. Судья бы сказал «растлил», но это грубое слово — Звенигрош воспитал меня. Высек из мрамора и дал мне жизнь. Но плох тот ученик, который не способен превзойти учителя. И если учитель стоит на пути — каждому ясно, что с ним случится.) Бабет смотрит вниз: пришёл мсье Красный, и Маньон подводит к нему двух его любимчиков. (Родные братья, Луи и, кажется, Антуан. Младшие сыновья Тенардье; достались заведению с большой скидкой.) — Ты уверен? — спрашивает Бабет, с трудом оторвав от них взгляд, и я киваю. (Только я смогу подобраться к Звенигрошу: от меня он не ожидает удара.) Звенигрош очень зря подарил мне мой шанс. (Я хочу его использовать.) (Смена кадров; плёнка шелестит.) Через двадцать четыре часа квартет превращается в трио. Перочинный нож — подарок Звенигроша на мой двенадцатый день рождения — наконец-то мне пригодился. (Из Галатеи я становлюсь Брутом. Мне нравится в новом обличье.) Жаль, что придется выкинуть этот пиджак. fin.