Праапистис

      Марджорин в своем естестве особенно прекрасна, как лишние десять баксов в кармане или счастливая улыбка Карен.       Кенни смотрит на Стотч и думает, что вот она — точно — не пропадет. Уедет из Южного парка, выйдет замуж, родит карапузов и, возможно, когда-нибудь проработает свои травмы и сможет простить отца. Счастливый конец для такой несчастной девочки. Кенни точно знает, что у девушки, которая в детстве переживала каждодневные психические потрясения, иначе быть просто не может — Мардж сильная; Кенни чувствует себя трусом, когда думает о своем скором побеге. Хотя, побег — это когда ты сбегаешь из дома (его у Кенни, можно сказать, нет вовсе), но тебя обязательно ищут, возможно, привлекая к этому и копов, и местных (Кенни никто искать точно не будет, разве что Кевин с Карен прочешут окрестности, но не более), поэтому Кенни просто уйдет — то, как можно охарактеризовать его скорый «переезд».       Думая об этом, Маккормик вновь вспоминает о Марджорин: будет ли она скучать? Станет ли плакать по ночам, думая о своем глупом… друге? И насколько быстро она в итоге смирится? Кенни вдумчиво постукивает вилкой по столу, не обращая внимание на возмущенные выкрики Картмана, думаетдумаетдумает, пока его не отвлекают:       — Кенни, — Марджорин зовет его, подбегая к их с парнями столику, садится рядом с Кенни; улыбается. Кенни ощущает, как от ее голоса внутри все переворачивается. Порой это слишком невыносимо. — Кенни!       — Что такое, Мардж? — Кенни сложно, но ради милой Марджорин он делает: натягивает ухмылку и заставляет свои глаза хоть немного сверкать, чтобы они не выглядели чересчур безжизненными.       Марджорин оглядывается и, убедившись, что парни поблизости совершенно не слушают их (все больше заняты наблюдением за перепалкой Кайла с Картманом), спрашивает, слегка смущаясь:       — Ты сегодня придешь?       И вновь — голосок так нежен, так игрив, и Кенни — вновь — невыносимо.       Маржорин, конечно, все же стесняется называть вещи своими именами, даже учитывая отсутствие лишних ушей, но они оба прекрасно понимают, о чем именно она спросила.       Кенни молчит. Будь это не Мардж, а кто-нибудь другой, по типу Стивенс, то он бы улыбнулся своей самой пошлой улыбкой, приблизился к ней близко-близко и, скорее всего, обнаглел настолько, что облапал бы ее грудь прямо здесь. Но тут нет Бебе — есть Марджорин, которая ожидает от него ответ, но уже без столь радостного настроя.       — Да, — все-таки отвечает, когда замечает в глазках Мардж слишком очевидную толику сомнения и, наверное, грусти.       Она снова улыбается, — ярко, ясно, солнечно — даруя этому темному миру долгожданный свет. Даруя его Кенни. Но Маккормик его почти не чувствует: в груди горит пламя, сжигая сердце, а треклятая совесть не дает прочувствовать тепло, которое исходит от счастливой Стотч. Потому что Кенни уже позорно нарек себя предателем, который просто не достоин ни прекрасную Марджорин, ни ее тепла.       Кенни, ты — кусок дерьма.       — Я приду, Мардж, — повторяет, смотря в голубые глаза Марджорин, и чувствует себя еще более отвратительным. — За тем, чтобы обсудить кое-что важное. Только за этим.       Марджорин, кажется, больше не улыбается, но Кенни этого не видит: он разворачивается и уходит прочь.