Король

1. Лаки не ждет того, что принято называть рассветом: восточный край неба еще по-прежнему угрюмо пурпурный, когда он выбирается из постели — первой застеленной бельем кровати за последние пять лет — и выходит на улицу. Он берет с собой меч, не потому, что есть опасность, а в силу упрямой привычки. Сверчки перестают петь, когда Лаки проходит мимо растущих около домов деревьев. Выбирает удобное место, чтобы ветви давали достаточно тени, если станет слишком жарко, и устраивается между древних, разросшихся корней, как на подушках. Здесь, где ноздри наполняет запах росы на мокрой траве, он достает из кожаного свертка свои припасы и в тишине завтракает. В свертке остается еще один, нет, два затвердевших ломтя копченой оленины. Он ведь готовился к чрезвычайно долгой войне. Вскоре оживает город. В поле зрения появляется и пропадает горбатый пастух со своей отарой, сын человека, которого Лаки знал, еще будучи мальчишкой. Он орудует кривым посохом, как циркач, ведущий стадо блеющих четвероногих актеров. В дверях домов появляются молочницы, девушки и женщины с полными, покачивающимися ведрами. Идущие на поля мужчины, закинувшие на плечи палки, словно рвущиеся в бой воины, костерят жен и плюются. Лаки никто не окликает. Не смотрит ему в глаза. Не приближается и на десяток шагов к полулежащему среди корней человеку, обходят, избегают словно чумного. Лишь бродячая собака проявляет безучастный интерес, внимательно обнюхивает Лаки, привлеченная новым запахом, а потом важно трусит прочь, решив, что человек у большого дерева не заслуживает дальнейшего изучения. Наконец, когда солнце, усевшееся среди одетых листвой рук деревьев, начинает ярко пылать, к нему подходит старый знакомый. Он попинывает корень, и Лаки мельком кивает. — Народ в городе начинает судачить, — сообщает мужчина. — Давно пора. Я уж стал волноваться, — откидывается назад Лаки. В этом оба единодушны, на лицах появляется короткий смешок. — Нет, Лаки, я серьезно, — его собеседник наклоняется и устраивается у корней, в их обрамлении широкие плечи мужчины кажутся корявым бугром. — Они не верят твоим словам. И никакие мои заверения и то, что ты отсюда родом, их не убеждают. Он жестом уставшего человека проводит рукой по волосам: — Я имею в виду, кто появляется среди ночи с малым ребенком и порубанной женщиной и говорит, что это работа диких зверей? Вот потому-то, понимает Лаки, он и не любит обманывать. Но война или нет, а ему все-таки нужны место для отдыха и кто-то, кто сможет залечить раны его спутницы. — С самого начала было ясно, что молва не оставит от этой лжи камня на камне, — на этот раз вслух признает Лаки. — И это… ты ведь знаешь, что ваша дочурка… необычная? Лаки не в силах скрыть проскользнувшую улыбку: — Ты о Присцилле? Что она натворила? — Стоит себе на солнце у входа в город, — он стреляет глазами в сторону городских ворот, — и говорит всем, кто проходит мимо, чтобы приготовили путь для нового короля. — Какой из меня король? — вздыхает Лаки, глядя на меч. — Даже не князь мира… — Мне нет дела до того, кто ты, но горожане собираются сегодня обсудить с мэром твое дальнейшее пребывание здесь. Ты приносишь несчастье, говорят, ты… как-то замешан в разжигании того костра, дым которого поднимается с востока… — Я всего лишь попрошайка, ожидающий ключи от царста… ожидающий дня, когда нищие наследуют его. Лаки запрокидывает голову назад, к солнцу, вырезающему узор из полутеней на его лбу, надеясь, что сидящий с ним человек поймет, что на сегодня довольно разговоров. Приятель хлопает его по плечу, — усталый жест, полный напряженной неопределенности, — пятится, и Лаки понимает, что он что-то пытается сказать напоследок, изо всех сил старается облечь в слова, дергает горлом, словно норовит ухватить зубами невидимую ложку: — Лаки, женщина, что ты принес вчера ночью, умирает.   2. Когда солнце начинает подниматься в зенит и очертания предметов становятся расплывчатыми из-за жары, Лаки решает, что пора идти. Но вместо того, чтобы вернуться в таверну, он углубляется в лес, направляется туда, где чует воду, вызывающе держа в правой руке меч, как «волшебную лозу». В конце концов ему и вправду удается найти водоем: застоявшийся, питаемый тонким ручейком пруд. Лаки раздевается и окунается в него; преодолевая сопротивление, бредет по дну. Вода едва доходит ему до живота. К тому времени, когда он возвращается, в городе уже готовятся к вечеру. Ночная стража пытается смутить Лаки пристальными взглядами. Он замедляет шаг и входит в таверну, когда прислуга начинает зажигать свечи и свечки. За дверью перешептываются женщины. Лаки уже знает, что он со своей спутницей пугает их. Видел, как прошлой ночью они боялись к ней прикоснуться и перевязать раны, а сейчас видит, что им страшно даже смотреть на ту, чья смерть терпеливо слоняется вокруг, словно тени на деревянных стенах. В комнате все еще пахнет кровью. Нет ни одной зажженной свечи. Тазы, в которых смачивали полотенца, по-прежнему в красных разводах. Окно закрыли, будто чтобы не выпустить наружу нечто омерзительное. Лаки приходится приложить силу, чтобы распахнуть его. Но от этого в комнате становится только темнее: небо снаружи утратило все огни. Он замечает шевеление одеял. Знак того, что должен быть у ее постели: — Мирия. В темноте расцветают ее глаза, неизменно золотые. Даже через простыни, он различает, что ее правая рука резко заканчивается обрубком. Лаки старается не думать о свисающем с плеча мясе. Еще одно напоминание о том, что он слишком поздно прибыл на поле боя. — Мирия, — мягко повторяет он, и она дергается, вытягивает здоровую руку, пытаясь ухватить воздух. — Не надо. — Лаки… Лаки… — бормочет она. — Где… ты? Он гладит ее горячий лоб. — Я здесь, Мирия. Тсс, здесь только я. Мы одни. — Мне приснился еще один сон, Лаки, — ее сбивающийся голос ничуть не утратил силу, из-за которой раньше ее слова звучали столь веско. — Мне снилась Клэр. — Не надо, давай не будем говорить о Клэр, — ему стоит труда воспринимать свои слова всерьез. — Что сделано, то сделано. — Но…, но я не… не могла… она сказала… сказала, что… На ее лице сразу же вздуваются вены. Лаки колеблется, но обнимает Мирию за плечи и притягивает к себе. Гладит по обнаженной, влажной от пота спине, очерчивает пальцами покрывающие тело шрамы. Кажется, что ей не хватает воздуха, она начинает дрожать всем телом, испуская знакомую тошнотворную ауру — ёки… Он обнимает ее крепче:  — Тсс, все хорошо. Я здесь. Я здесь. Мирию скручивает спазм, она перестает дрожать. Лаки чувствует, как восстанавливается нормальный ритм дыхания, как она шмыгает заложенным носом. — Она сказала, что будет ждать меня в аду… сказала, что будет ждать меня вместе с Хильдой… со всеми друзьями, которых я убила… Лаки не отпускает ее. По его шее текут то ли слезы, то ли пот. Он осторожно ослабляет объятия, подбородок Мирии упирается ему в плечо. — Клэр бы никогда такого не сказала, — он замолкает, а затем произносит то, что должен был сказать, еще когда нашел Мирию среди развалин штаба Организации, когда опоздал к решающему сражению: — Она уже полностью пробудилась. Иначе бы сама попросила тебя об этом. Лаки хочет смотреть Мирии в лицо, но уже одно упоминание о Клэр выбивает его из равновесия. Он пока сам не готов думать о ней. Как и не готов взять на себя вину Мирии. — Лаки… это все… Он снова притягивает ее к себе, обнимает, зарывается лицом в светлые волосы, до сих пор пахнущие болиголовом, бузиной и деревенской весной, а еще смертью, разорением и погибшими воительницами, разбросанными, как семена укропа, сколько видно глазу. И Присциллой, прохаживающейся среди трупов и указывающей, кто мертв, а кто собирается пробудиться… Когда он заглядывает ей в глаза, Мирия смотрит сквозь него, потому Лаки лишь прижимается лицом к ее щеке и глубоко вздыхает. Мирия не двигается, только дергает обрубком правой руки, сминая рубаху на его спине. Лаки цепляется за нее, Мирия — за него, словно они остались единственными людьми во всем мире. Он цепляется за Мирию, потому что и вправду боится, что она исчезнет так же, как свет.   3. Его будит мягкий ветерок, играющий с челкой. В комнате темно, до рассвета еще несколько часов, но Лаки ясно видит наблюдающую за ним Присциллу. — Неужели король избрал себе новую королеву? — спрашивает она с интонацией неподдельного удивления, как сочинитель, рассказывающий сказку детям. — Присцилла, — Лаки протягивает руку и треплет ее по волосам. — Можешь сказать, как Мирия? Порождение Бездны обвивает детской ручкой его голову и пригибает к голове Мирии. Опускает ниже, к шее, к забинтованной, все еще кровоточащей культе. — Она будет жить еще очень долго. Лаки встает с кровати, укладывает на простыни здоровую руку Мирии, которой та обнимала его за талию. Не зажигая свет, одевается в темноте, подходит к окну и тяжело опирается на подоконник. Он смотрит на восток, где во тьме продолжают тянуться в небо столбы черного дыма вечного пламени ненависти и бесконечного цикла мести и войн. — Руки короля — руки целителя, — говорит ему Присцилла. — Если бы это было так, я бы сам давно исцелился. Он берет оставшийся после того, как женщины промыли раны Мирии, таз с водой и выливает на себя. Плеск эхом отдается от стен комнаты, но Мирия не просыпается. Вытираясь затвердевшими от крови полотенцами, Лаки замечает, что Присцилла поспешно натягивает одеяла на ее голые почти светящиеся плечи. — Отныне я буду служить королю и его новой королеве.