Мы — уроды

Тогда тоже был он; тогда, когда: — Босс. Уродец прав. Он должен остаться, — и всё такое прочее дальше. Ему платят больше, считают особенным; не ебаться каким специалистом по части дрессировки безмозглого мяса — такого, как Безымянный, — поэтому он всё ещё здесь, рядом: между ним и хозяином. Его судья, его совесть с кулаком, что всегда целится туда, куда надо. Вышибает всё дерьмо враз. И это не какая-то тайна: Безымянный, ожидаемо, на особом счету; ему всегда везло на херовые ситуации, а со Смирителем у него, знаете, иные обстоятельства, другой уровень, так сказать, ведь тот, за кого Смирителю больше всех платят — Безымянный собственной персоной. Такая вот хуйня. И Смирителю это нравится, его всё устраивает. — Ну здравствуй, — он выше, а Безымянный — ниже. Привычно, но он уже успел об этом забыть; его истощённый затылок с трудом держится, чтобы не треснуть под весом ладони Смирителя: раздастся хруст, проломится тонкий лёд черепной коробки и его пальцы окунутся в озеро безымянновских мозгов. Але-оп. Безымянный скалится в намордник: — Узнаёшь? Всегда — да: он — причина и следствие того, почему Безымянный всё ещё жив. А лучше бы, нахрен, сдох, потому что ничего хорошего в этом нет. Но отвечает ему не он: — Ну. Постоим, ещё помилуемся? — другой, тот самый, доёбчивый. — Или пойдём уже, а? И они идут. По трескучему бурьяну, мимо красного ангара, без знамён и символов; темно, и Безымянного вздёргивает на железной удавке, подвергая горло удушению, а шейные позвонки — сдвижению, тридцать третий раз за сегодня — личный рекорд, всё ещё живой, волочат дальше. Упирается, но прётся; ему хочется. Проблем, доставить их, создать, да так, чтоб с нихуя и на пустом месте. Внутренне зло (и страшно, ты просто признай, что чуть не обоссался; в контексте существования Смирителя в непосредственной близости такая реакция вполне нормальна), литры горючего разогреваются в котле, заполненном безымянновскими внутренностями под завязку, они вот-вот закипят, а сам Безымянный сварится в собственном бешенстве заживо. Чёткой шеренгой смертников топчут стеклянный декабрь дальше, утрамбовывая его следами, прокладывают длиннохвостый шлейф от пункта А до пункта Б — места происшествия, ядерной катастрофы, которое ещё не остыло; Забой. Безымянного это не удивляет. Ни зной в середине зимы, топящий камни, как маргарин, ни сотня нафаршированных свинцом тел — это ожидаемо, подохло немало хозяев. Он этому рад. Молчание. Огнеопасный засранец — ас, разобрать на кусочки такую махину и прихлопнуть большую часть её обитателей сможет не каждый. Такое не починить, на таком не построить: трупы неспокойны и хмуры, не лягут в основу фундамента, Безымянный улыбается сам себе, он мыслями совершенно не здесь — ему нравится думать об этом: о разрушениях и о конце света, но вот чёрт, они уже пришли, а он всё ещё в наморднике, который давит на лицевые кости, жалит на морозе, вмерзая в распаренные дёсна, да так, что не оторвать. — Чё мы тут забыли? — лопается лёд, выпуская наружу холодные лужи, нервозность мужика-доебатора (оказывается, его зовут Джефф, вот те здрасьте, полезная информация — об этом сказали пара его прихлебателей) ощущается на расстоянии. — Разве твоя зверюшка не самая нюхастая из всех? Надо идти дальше. Раскомандовался. К Смирителю Джефф не подходит, не рискует, наверное, зато Смиритель подходит к Безымянному, все мышцы которого разом становятся такими, что не разъебать и кувалдой — самый прочный материал, такого учёные ещё не видали. И холодная слюна напрашивается быть проглоченной, только вот Безымянный не может. Заклинило горловой аппарат. Смиритель не отвечает Джеффу ничего, не до того; он занят тем, что испытывает каждую мозговую клетку твари, стоящей перед ним, на прочность. Безымянный готов поспорить — глаза в глаза, только не видно ни черта. Чувствует, что его берут на слабо, моргнёт или нет, но, всё-таки, нет, не моргает, хоть в зрачках у Смирителя целые месторождения металлов: тяжко, взгляд не для каждого. Из них можно добывать железо и сталь; в конечном итоге, он дёргает Безымянного за ошейник, потом — за намордник. Отрывает резким движением застёжку от дёсен — появляется кровь, и это всё виснет в районе живота, отходит на второй план. Становится незначительным. Неважным. — Мужик, ты чё?.. Эй! — безымянновские гол (одн)ые зубы заставляют поволноваться — они производят фурор. На каждого обладателя пары ног, между прочим, а на Джеффа — сильнее всего, чему Безымянный несказанно рад, с таким удовольствием вдыхает и выдыхает, будто бы впервые пробует кислород; в нём ещё чувствуется амбре из горелых кишок. — Ты чё делаешь, а? — Даю нюхастой зверюшке проявить себя. Не стой, метнитесь с ребятками, обыщите здесь всё. Хер мы что найдём без зацепок. — Тут пепелище. Ничего нет. Всё сгорело, лучше будет… — …если ты, нахрен, заткнёшься и будешь делать так, как я говорю тебе. Внимание, возможны осадки в виде перьев двух петушар… так похер, правда. Безымянный вообще не при делах, зализывает кровоточащее на десне пятно, орудуя языком; оно повисло прямо над крупным ятаганным клыком. Ёбаный мудак, думает он, про Смирителя, конечно же, с ним ведь никогда не получается, ну знаете, понежнее. — Да чё ты строишь-то из себя, а? — воздух сотрясается от ударной волны голоса Джеффа. — Думаешь, обзавёлся пиздорванцем в платье и всё, главный? Нас здесь больше, понятно? Еба-ать. Язык Безымянного прекращает свою активную деятельность, змеёй заползает в ротовую нору назад. Ненадолго. Это всё про меня, резюмирует он про себя, ещё выделяет основной плюс намордника — его отсутствие. Безымянного, как и бывает в таких ситуациях, когда ему нечем захлопнуть пасть, прорывает канализационной трубой: — Кем-кем, нахуй? — «зверюшка не только нюхастая, но и говорящая, шок» — читает чёртовы мысли, выуживая из-под верхней губы ряд зубов. Он улыбается, а хочет рвать мясо. — Ближе подойди, в лицо мне это скажи; я-то знаю, как у тебя дырка сжимается. Страшно, да? …канализационная труба с уймой словесных нечистот; их в Безымянном достаточно, чтобы сейчас потопить очередную Атлантиду. И снег оглушительно стонет под медвежьими ступнями Джеффа — он с целеустремлённостью локомотива мчится прямо на Безымянного. Тут, по-хорошему, отойти бы в сторону, предотвратить пополнение чисел в статистике самоубийств на железнодорожных путях, но скорее весь состав сомнётся в беспорядочный железный ком, нежели Безымянный дёрнется. Его обдаёт напалмом и сжигающим обонятельные рецепторы потом, а столкновения так и не происходит. — Ещё слово, — в дыхалке Джеффа происходит борьба, он целиком и полностью в негодовании, оно и понятно, ведь покусились на самое дорогое — на задн… в смысле, на мужскую честь, как никак. — И я оторву твою тупую башку. — Чё ещё? — предугадывает сказанное: «бла-бла-бла, откручу ноги, засуну в жопу, что-нибудь-такое» — скукота; он откровенно развлекается, паразитируя на нестабильном состоянии этого мужика, питается, если можно так сказать — большим ведь нечем. — Удиви меня, Джеффи. — И вытрахаю твою пасть, херов ты выродок. Понятно изъясняюсь? — но Джефф говорит _это_, чем приводит его, Безымянного, в восторг, что-то новенькое, он не скупится на эмоции: паясничает и дурачится, склабится. Прямо в оскал Джеффа, и жалеет только о том, что не сможет в полной мере впитать в память все оттенки красного на его лице; оно, как верхнее глазище светофора, он уверен на все сто. — С какой стороны? — услужливо уточняет, Безымянного это всё не пугает, несётся дальше по встречке, выжимая все двести, прямиком на грузовик с номером «BEATNGU»: — С глотки или рта? Учти, я стою дорого. У тебя есть столько бабла? Безымянный бы продолжал. До конца, до упора, у него генератор оскорблений работает с феноменальной скоростью (здесь и про члены, про их размеры, ну и про мамок, разумеется), в общем, до тех пор, пока старину-Джеффа не прошибёт инфаркт и не раздуется шея от бешенства; это было бы блестяще, лопни он от злости в прямом смысле этого слова, но Смирителю надоело. Скучно, он дёргает за цепь, да так, чтобы Безымянный вновь оказался ниже. На своём месте. Говорит: — Бре-ейк, девочки, — потасовка сожрала всего-то минуту его жизни, и вслух он не бесится, но всё равно припомнит ему это; разворачивается к Безымянному, гнида, и: — Во-первых, заткнись нахуй. Или заткну тебя я, — пошел нахуй. — Во-вторых, да. Я здесь главный, — скромняга. — Вы, парни, здесь только для того, чтобы слушать меня. Не будете слушать — не будете жить. Ясно? Никто, так-то, не возражает, это у Джеффа какие-то неполадки с пониманием. — Держи ублюдка подальше, ясно? Пристрелим и не моргнём, если снова выкинет чё-то не то, — опять про него, как много внимания. Безымянный — злорадная тварь, он ощущает, как вся та херня, что горела в нём всю дорогу, наконец-то взрывается праздничными петардами. Ему хочется больше — взорвать это всё по-новой, переплавить жаром тепловых реакций тела его конвоиров во что-то однообразное, неподдающееся опознанию. — Давайте, друже, работаем. И всё успокаивается. Разравнивается кругами на воде, становится статичным и застывшим, не в диапазоне его ощущений. Бескостным каким-то, плывущим, Безымянный не может суть ухватить, зацепиться за звук — он тут и там; поскуливают сугробы и трупы тоже, закутанные в эти сугробы. Он правда хотел бы увидеть это всё (уверен: прекрасный видок), но Безымянный — это Безымянный: слепой, на цепи, которая в два раза длиннее него самого; она вползает по склону плеча, судорожная какая-то, быстрая и вот. Он в западне. Смиритель накидывает звенья на глотку, тянет на себя так быстро, что не успеешь и ахнуть; Безымянный становится вопреки собственным желаниям чертовски податливым. И впритык становится. Чёрт. — Мы поговорим, — не поспорить — язык застрял где-то посередине глотки, сжатый в жгучее кольцо. Болит от корня до зубов, и в горле сипло, безвоздушно. — Сейчас. Здесь густо, темно, никто не увидит. Насмолено так, что и сотни костров не хватит, чтобы осветить хоть один метровый квадрат, Смиритель этим пользуется и тащит спиной. Куда-то, зачем-то, но так, чтоб Безымянный не понял; он — любитель сраных приколов, этого у него не отнять. Пять из них закончились ахерительно плохо, поэтому Безымянному и правда стоит забеспокоиться. Любой бы, чёрт, забеспокоился в его положении — оно невыгодное, а во рту пожар, бегущий по стянутым стенкам трахеи вниз. Его приставляют башкой к стене, Безымянного тут же сгибает в позвоночном стволе — такое бывает, когда Смиритель рядом; он действует на Безымянного сильнее, чем хозяева, боги и дьяволы, и порой он забывает, кто его настоящий (бог и хозяин) — Смиритель или кто-то другой. И это, в общем-то, неважно, он просто вгоняет Безымянному лезвие в пасть. — А ты молодец. Так долго бегать от меня, — ножик лежит плашмя и давит на горячий язык, размазывая слюну, словно сливочное масло. У Безымянного вполне хорошая реакция — он прогибается, ему ведь не хочется иметь лишние дырки в теле и глотке. Смиритель вполне может это устроить. Ему не впервой. — Не каждый сможет. Смиритель вытягивает холодное оружие наружу, увлажнённое Безымянным, обводит остриём губы. Его, естественно, губы, щекотно; он раззадорен перепалкой с Джеффом, ухмыляется, нарывается — на проблемы, конечно же, — и прекрасно это осознаёт: — Ну. До твоей жёнушки мне ещё далеко, да? Кстати, как там она? — … Вот дурак. Не сразу понимает, всмятку ли его яйца или так, только треснули, но Безымянного срубает в мгновение, мать его, ока. В стволе позвоночника. Топором смирительского колена, вписавшегося Безымянному точно в пах, всё быстро: вот он стоял, тулясь затылком в продрогшую стену, а теперь — внизу, жалкий, мычащий, не способный даже руками дотянуться до очага своих страданий, они-то за спиной, захвачены наручниками, и Смиритель смотрит на него. — Язык у тебя длинный, — он легонько подпинывает Безымянного, а тот огрызается, как псина. Даёт Смирителю возможность поиздеваться, и он её не упускает: натягивает ребром лезвия щёку, буквально нанизывая Безымянного по самую гарду, тянет так, как ему удобно. — Лишний. Надо укоротить. Так уж сложилось, что на адекватность Смирителя больших надежд возлагать в прошлом не приходилось — не приходится и в этот раз. Сейчас не лето, но жарко, Безымянный — в печи, подвергается воздействию температур выше кипения вольфрама, как тогда, с огненным засранцем, если не хуже, в общем, да, его колбасит; остро, опасно, но он делает это: чиркает языком по обуху ножа. Соревнуется со Смирителем за звание «Ебанутый года». — Давай. Попробуй, — нож угрожает, но углы рта всё равно тянутся в разные стороны. — Я посмотрю на то, как хозяин снесёт тебе башку. Это ложь. На самом-то деле, лепрекону глубоко плевать на длину безымянновского языка. Ещё ему плевать на набор костей в его организме, целостность кожных покровов и прочее — Безымянный нужен ему для бабла, в каком виде — неважно, главное, чтоб дышал и был способен чем-нибудь порадовать. Поэтому сам Безымянный не верит в свою удачу, а в голове у Смирителя темно, не видно ни мыслей, ни помыслов, так же, как и здесь — никакому свету не прорваться; Безымянный просто надеется на случайность. И голоса. Они близко, но, вот чёрт, Смиритель всё делает тихо и шансов нет: или вырежет с корнем, отростками или… — Знаешь, нет, — во рту снова только его язык и зубы, будто и не было никаких вторжений извне. — Я придумал кое-что лучше, — ух ты. — Чем занять твой язык, — о нет. — И твой рот, — вот блять. — Горло тоже, — ха-ха, ну что за херня? Да. В голове — сразу всё и в то же время ничего, разрушение похлеще того, на котором находятся они все, а Смиритель продолжает, обрывая лезвием скользкие завязки на шмотках Безымянного: — Не упрямься, — под лезвием натяжно скулит ткань. Она штопаная, пропахшая женщиной. Возможно, даже его, но ему-то с этого что? Безымянный просто хочет перехватить нож, воткнуть ему в череп, руки, только, увы, не в его распоряжении, да и сам он не в собственном владении; глотает с остервенением, не хочет этого признавать: в угол загнан и не знает, как выбраться из этого дерьма. — Я знаю твой маленький секрет, — шепчет глумливо, щекочет кадык лезвием ножа. — И кучу подробностей к нему. Ты же не хочешь, чтобы твой хозяин узнал об этом тоже? Сделка с конкурентами, знаешь ли, это не в компетенции таких уродов, как ты. — Откуда ты… — Было несложно. Расцени это как жест, м-м, заботы о тебе — я не хочу тебя заставлять. Ведь тогда ты останешься без ноги. Или руки, — наверное, у Безымянного лицо — бледнее всего на свете, такое бывает, когда всё — пиздец, поэтому Смиритель так неторопливо и нарочито выглаживает лохматый шрам на его правом плече — чтобы удостовериться в эффектности собственных речей, посмотреть, как страх всплывает на поверхность глазных яблок. — И придётся опять резать твою подружку, пришивать её конечности тебе. Она так кричит постоянно… Думаешь, стоит до этого доводить?.. — Мне поебать, — моментально. Но задвижка на джинсах давно уже едет вниз, она визжит, а Безымянный как раз на коленях — не успел подняться, никто бы ему и не дал. — Мне тоже. Заткнись и приступай. Хах. И он приступает. Не может иначе, когда это он; Безымянный чувствует, как слова вкручивают его анкерными болтами в пол, склоняет послушно голову под хруст хребта — он ломается ржавой трубой под слишком большим давлением, не сопротивляйся, расслабься, иначе тебя разорвёт, дурачок. Бронебойным снарядом, фейерверком и другими взрывчатыми материалами, одна нога здесь, другая — там, вот был Безымянный, долговязый придурок на цепи, а теперь его нет, всё просто. До охуения. Для того ведь и существуют укротители диких зверей — чтобы укрощать, собственно, этих диких зверей, делать их шёлковыми, вертеть ими как хочется. Сейчас не по-другому. Рот податливый, достаточно мягкий, чтобы не доставлять Смирителю неудобств; язык — в качестве красной ковровой дорожки, он вываливается за бортики хищных клыков, принимая на себя всю тяжесть смирительского члена. Тот проскальзывает внутрь беспрепятственно, а у Безымянного с пальцев пару ногтей срывается: так сильно он царапает стену за спиной, и останется парочка кровавых следов — его личный автограф. Дыши носом; раньше Смиритель выворачивал ему челюсть, чтобы было «просторно», сейчас до этого не доходит — он торопится, а потом случая может и не представиться, вдруг Безымянный опять решит слинять на годик-два?.. «…ьютебя» И этого мало — погрузиться в глубины Безымянного по самые яйца, заполнить собой тоннель его глотки, сухой, протестующей, отторгающей — тебе здесь не место, высунь, мудак, — этого недостаточно. Смиритель смотрит какое-то мгновение на него, деревянного, вообще ни капли не подстраивающегося под ситуацию, и даже дубовые дупла сношать веселее, чем эту пасть. Одним ударом берцовых ботинок делает пространство меж безымянновских колен шире, свободнее, а по позвоночнику скатывается лёд, застревая у копчика; будь Безымянный собакой, то сейчас бы позорно поджал хвост. — Ты совсем не стараешься, — вы слышали? Он укоряет Безымянного, наступает на него так, чтобы тот бахнулся на задницу, приник спиной к стене, а все тряпки на нём взметнулись вверх прибойной пеной. — Придётся тебе помочь. И это не под его контролем — лимонные брызги слёз, когда резная подошва берц опускается на отбитую мошонку, придавливая достаточно крепко, чтобы напомнить о том, насколько это было больно. Какой-то извращённый способ ему подрочить, Безымянного трясёт, он даже успевает забыть, что происходит, где он, кто он такой; Смирителю приходится «вежливо» напомнить, вжавшись пахом в его рот, оп, снова кровь из травмированной десны. Становится солёно, кровь Безымянного пачкает кожу Смирителя — в этот раз её будет меньше, чем обычно, — стекает по члену, очерчивая крупные вены. Размазывается по всей поверхности. »…бьютеб…» Подошва поднимается выше по промежности; чем больше Безымянный выёбывается, избегая прикосновений, тем сильнее расплющивается его хрен под чужой ступнёй. Не справляется с двумя делами в одночасье — тут ведь ещё нужно не забывать сосать (и не абы как!), несколько мыслей не укладываются в безымянновских разворошенных мозгах, и морда изрезана оскалом. Смирителя это чуть ли не умиляет — времена меняются, а с Безымянным всё так же: по-хорошему не получается; он гладит его по горлу, где всё покраснело, припухло от наличия члена и остро торчит кадык. Считает, что делает Безымянному одолжение, приводя в чувства его совершенно немотивированный хрен. Зрелище жалкое. Но это срабатывает, и Безымянный злобно рычит сквозь преграду в пасти; не приятно ни черта, это как прищемить дверью, засунуть в блендер… но член замученно вздрагивает под давлением. Он сухой — это чисто механически, не по-настоящему, а скулёж у Безымянного самый что ни на есть натуральный. Хочется блевать, давно пора, потому что это быстро и сильно, всё в Безымянном дёргается, начиная, кажется, от сбившегося в узел пищевода и заканчивая кишками: Безымянный чувствует, как всё сходит с начальной точки и двигается в такт смирительских тазовых костей. Он жмурится до болящего глазного дна; Смиритель — сам. Направляет, знает. Разъёбывает пасть так, что начинают хрустеть шейные позвонки, а Безымянный, тем временем, совсем не рассчитывает на собственную глотку — она непрочная и разорвётся после парочки вот таких вот рывков, да и сам он тоже. Голова отделится от тела, вот и будет послушной башкой на члене. Зато Смирителю нравится: вид Безымянного под собой, его хер в нём. »…убьютеб…» Он поглаживает Безымянного ладонью по волосам, почти что любовно зарываясь в них пальцами. Чтобы в следующее мгновение их сжать, что-то сказать, вновь не обратить внимание на шаткое сопротивление — его легко разломать. Это правда: Смиритель не воспринимает Безымянного всерьёз, считает его упёртость глупой тратой времени и ресурсов, дурацкой игрой; заставляет тщательно вылизывать, щедро сдабривая кровавой слюной. Безымянный отрабатывает минуту скандала и два года своей беготни от него; это были лучшие два года в его существовании, блять! Смиритель, меж тем, говорит, что скучал по нему, и Безымянный буквально давится его членом, рычит, нарывается, не говори этой хуйни, мудак. И это всё не имеет значения, Смиритель при любом из раскладов считает его своей шлюхой, послушной псиной, которую иногда из доброты душевной даёт в пользование другим. Доталкивает до уровня, кажется, плеч, он склоняется, приваливаясь локтями на стену, а ниже только Безымянный; они бывали и ближе, Смиритель густо кончает в безымянновский рот. — Вот так, — Безымянный не успевает сообразить — у него череп всё ещё под отбойной долбёжкой его рывков. Смирителя больше нет в его пасти, зато есть коктейль из спермы и крови — из полуоткрытого рта он вытекает свободно, пока Безымянный выглядит абсолютно мёртвым. Ладонью хлопает по лицу. Хорошо что не лезут своей пастью в его собственную. …зато пытаются вытереть об него же член. — Тьфу ты, блять! «ЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯУБЬЮТЕБЯ». Его вовремя тянет блевать, так, что не удерживают никакие силы, препятствия и приказы. Как-то так удачно сгибает, что все смирительские потуги оказываются в стороне. Это и к лучшему: когда Джефф их находит, он не понимает ровным счётом ничего: — Эй, ты. Есть кое-что. Для твоего питомца. Но Безымянному не надо повторять дважды, он уже чувствует запах. _Его_ запах.