Свидетельство

Свидетельствую. Я был там. Я видел все, и хрустальная грань между нами не мешала мне различать штрихи и очертания. Свидетельствую. Их было двое. Были и другие, но те были слепы, глухи, и стена равнодушия отгораживала их друг от друга, от двоих и от самих себя. Я видел, как они недоуменно переглядывались, морща брови, и их взгляды, направленные друг на друга, отскакивали от заляпанных стеклянных куполов, в которые они себя заключили. На самом деле их было только двое. Они смотрели — и видели друг друга, а не созданные воображением и заштрихованные стереотипами функции, без души, без духа, без слова. Свидетельствую. Они были разными, но они были неуловимо похожи. Между ними лежала большая разница в годах, но они были открыты. Миру и друг другу. В тот момент, когда я видел их — в первую очередь друг другу, а потом уже миру. Первый был худ, и просторная рубашка только подчеркивала хрупкие тонкие кости плеч и бело-серебряную голову с торчащими неровными волосами. Я бы не смог сказать, стар он или молод, потому что тело говорило о первом, а глаза — о втором. А мне случалось заглядывать ему в глаза и испытывать его пристальный взгляд. В тот день я смотрел ему в глаза и не мог дать ему больше двадцати, потому что он смотрел на него. На второго из бывших там. Насколько я мог судить, он был его учеником. Своеобразным, задиристым, иногда даже слишком самостоятельным. Учеником, безусловно, любимым. Их было двое. Второй — гораздо младше, настолько, что даже я не видел серебряных волос у него на затылке. Каштановый, короткий, недавно обстриженный ёжик никак не хотел лежать аккуратно, как часто он ни пытался пригладить его рукой в невольном жесте смущенного подростка. Свидетельствую. Они больше никого не видели. Будто тот пузырь, в который каждый из живущих заключает себя, чтобы не потеряться и не быть потерянным в мире, был для них общим. Младший стоял у доски, правая рука в мелу, белом, крошащемся, липком, левая ладонь сжата, большой палец жестко стиснут остальными — главное, сдержаться, остановиться, не позволить себе протянуть руку. Согнутый напряженный локоть дрожал у поясницы, словно подкрепляя позвоночник, не давая наклониться, приблизиться. Второй сидел, откинув голову, взгляд его был расфокусирован, но я знал, что он видит все. Нервные быстрые движения глаз, скользящих по нему и сразу уходящих в сторону, крепко стиснутые пальцы рук — лишь бы не потянуться — беззащитный, открытый взгляд — делай, что хочешь, только позволь быть рядом — безотчетный наклон головы при каждом признаке грядущего замечания. Он все давно понял. Пожалуй, и принял тоже. Хотя есть вещи, не принять которые невозможно, потому что их не предлагают. Они существуют, и все. Свидетельствую. Между ними были натянуты тонкие невесомые нити. В глазах младшего светилось обожание; когда он склонял голову, мне казалось, что он сейчас опустится на колени. Поручусь своей, гораздо более длинной, чем у людей, жизнью, что если бы не то, что они называют «правилами приличия», он бы сделал это. Встал на колени, прижался лбом к легкой ладони — пожалуйста, не отними руки — и стоял бы так вечность. Его желание было бы исполнено. Мне всегда казалось странным, что люди ограничивают себя тем, чего не видят — обычаями, традициями, правилами — и протягивают друг другу руки, не различая движений друг друга за бликами на поверхности стеклянных пузырей, мест добровольного заключения. Между ними не было границы. Их было двое. Свидетельствую. Я был с ними, когда это непонятное собрание, которому эти двое радовались и которым тяготились, как необходимостью играть в границы, которых нет, закончилось. Я видел, как остальные, еще больше замкнувшись в своих стеклянных пузырях, ушли, и они остались одни. Я не прислушивался к тому, о чем они говорили, мне не хотелось этого слышать. Мне кажется, они тоже не слушали друг друга в том самом прямом, грубом смысле, что часто вкладывают в это слово. Для них было куда важнее пространство в полметра, что оставалось между ними. Они одновременно схватили ручки пакета, и младший смущенно и дерзко сжимал тонкие шнурки — позволь быть чуть ближе — пока не получил в ответ рассыпающуюся в морщинках вокруг глаз улыбку и не провел лишний раз по чужим сухим пальцам. Я был с ними, пока они шли по коридору — младший, почтительно, на шаг позади, старший, светясь и понимая, обернувшись — и проходящие мимо жизни не задевали их. Я был с ними на лестнице, когда младший, умоляюще и восхищенно смотря на него, позволял себе охранять и касаться, подставляя ладони перед каждой новой ступенькой. И старший отвечал — вдруг видной в глазах нежностью и признанием. Я бы хотел для них, чтобы лестница никогда не кончилась, но это не в моей власти. Свидетельствую. Я, книга из библиотек трех университетов, ручаюсь своим добрым именем за правдивость моих свидетельств. Из-за них я не мог проклясть людей, создавших меня, когда я сгорал, оказавшись ненужным. Я понял — моя бумажная жизнь была нужна, чтобы увидеть прозрачные нити между ними, чтобы увидеть то, что сияло у них в глазах. Чтобы свидетельствовать о них. Перед Высшим судом я прошу для них снисхождения и милосердия.