Сэнд».
Почерк был аккуратен и уборист, и позабытое письмо уже долго пылилось на полке – еще одно никому не нужное воспоминание. Бумага успела пожелтеть так, будто лежала здесь десятилетия после войны: пусть окончилась та, дай боги, если месяц тому назад. Возможно, пергамент всегда впитывал память и душу писавшего. Слова утраченные и потерянные выветривались с него намного быстрее тех, что написаны с любовью или вымучены через глубокое страдание, будто некто вытравливал их каплями крови из самых глубин души. К этому свитку пыль и старость приставали, словно заговоренные. Залетевший в поскрипывающее окно ветер игриво пошелестел пожелтевшим обрывком бумаги. Он поднял его ввысь и, перенеся через улицу, выбросил в свинцово-серое море. Письмо так и не дошло. Алый закат принес горький полынный запах с другого конца света и все разрушенные ожидания. «Боги любят всех нас». Это было написано красной губной помадой на стене храма, почти под крышей. Или не помадой – краской. Или не краской – кровью. Что хочешь, то и думай. По настроению: сегодня это бурная фантазия о гульбанящих подростках, завтра – пошлая поэтическая метафора, вчера – плохая шутка. Все едино. Разглядеть, чем сделана надпись, не мог никто, но она выделялась посреди оголенных фруктовых деревьев алым пятном. Офале Челдарстон было неведомо, кто забрался на такую высоту, зачем написал это именно там, но надпись была и каждый раз обращала на себя внимание в самый неподходящий момент. Ее взгляд упал на эти слова и сегодня. Полагайся Офала на богов, она бы посмеялась и посчитала, что те ее ненавидят столь искренне, что это заметно. Большей иронии, чем содержалась в ее двойственной неудачливой жизни, она иногда и вообразить не могла. Подобная меланхолия накатывала редко, но на морозном закате ей стало особенно зябко и горько, и даже теплая шаль, которой она любила укутывать плечи, не спасала от холода. Кожа по-прежнему оставалась ледяной на ощупь, словно мягкая шерсть так и не смогла растопить тонкий слой инея, въевшийся в тело. Ей было почти сорок, и было на это наплевать. Статус хозяйки «Лунной Маски», самого дорогого в Невервинтере публичного дома, позволял творить почти все, что заблагорассудится. Вся ее жизнь оказалась слишком глупа и беспутна, чтобы пытаться привнести в нее запоздалую систему. Офала не была ни несчастна, ни счастлива, потому что сама не знала, какой чувствует себя сейчас. Была только невыносимая скука и ленивое, апатичное одиночество, привносившее в окружающий мир затхлый привкус тлена. Замужество Офалы было столь же недолговечным, как и мысли о его необходимости. Лорду Пиэрваллу, уже бывшему супругу, она даже не позволила переспать с ней. Это было до противного скучно, и слишком сильна была память о старой любви, которая уже почти изжила себя, оставив лишь воспоминания. И слишком этот лорд был самоуверен и богат – он посчитал, что просто купил для своего стареющего тела ухоженную шлюху, которая сделает все, что он пожелает: только пальцами щелкни. Первая ночь, должная стать брачной, окончилась скандалом. Ее сломанное ребро, уже излеченное жрецами, ныло до сих пор. Что же до лорда… о, она сомневалась, что он вообще теперь сможет взять в жены какую угодно женщину. Утром они уже были разведены, и Офала ни капли не пожалела о случившемся. Чем дальше шло время, тем больше она походила в глазах Ганна-из-Грез на чудовище. Такой она и становилась на самом деле. Узкое треугольное лицо в обрамлении черных волос стало хищным и худым, как череп, янтарные глаза блестели, как у свихнувшегося убийцы. Кожа стала сухой, как пыльный пергамент, и она все чаще прекращала осознавать, что говорит и делает. Все чаще за нее говорил тот неудержимый инстинкт убивать других, чтобы выжить самой. Аиша Фарлонг умирала у него на глазах. Ганн-из-Грез чувствовал, как глубоко в тело этой несчастной женщины вошло проклятие Голода. Она поглощала души, давясь ими, едва переваривая их – и вместе с тем убивала и духов, и живых людей все чаще, будто одного, двух, трех – уже стало недостаточно, чтобы пережить хотя бы сутки. Каждые несколько часов ей требовалось новое убийство, новые воспоминания, новый дух, который позволит хоть ненадолго ощутить себя живой. Пойми он чуть раньше, в какую бездну скатывается эта женщина – он бы помог ей. Хоть чуть-чуть, хотя бы из нежелания быть убитым. Но из-за ее скрытности это время прошло, а когда он понял, что случилось – за спиной Аиши уже всегда стоял Один-из-Множества – омерзительный голем, сотканный из тысяч душ преступников, мучимых в вечном огне Печи Миркула. А женщина, о которой духи рассказывали сказки, как о герое войны, Калак-Ча, легендарной победительнице Короля Теней – она сейчас разлагалась заживо. Обладая даром проникать в чужие сны, сейчас он избегал снов Аиши – он не знал, что может увидеть в душе этой проклятой, которая забыла себя настолько, что пыталась по крупицам восстановить того человека, которым была когда-то. Она создавала себя саму заново, словно гомункула из кусков чужих воспоминаний и душ. Сафия говорила, что он мог бы помочь, если бы попытался создать сны для Аиши, но, заглянув в бездну ее сновидений единожды, Ганн больше не собирался рисковать собственным разумом. Когда-то до того, как она пришла в Мулсантир, у нее были сны. Сейчас на их месте зияла стонущая пустота, заполненная отголосками чужих душ, и их крики были подобны огненной плети, обжигающей его собственный разум. Он видел это в других снах. Мир снов и духов бежал от Аиши, потому что сейчас она могла поглотить его весь – и не насытиться им. Они нашли его в собственной лавке. Эльф сидел, уже окоченевший и белый, свесив голову на плечо, будто у него остановилось сердце. Его голубые при жизни глаза остекленели, темные с проседью волосы растрепались, капля слюны на нижней губе уже высохла, а лицо осунулось. Щеки запали. Его пальцы так крепко сжимали резной подлокотник кресла, что даже самый сильный из стражников едва смог разогнуть их и выпрямить сведенную в предсмертном страхе шею. Он выглядел так, будто в последний момент пытался сжаться, защититься от чего-то столь ужасного, чего не видел за всю свою четырехсотлетнюю жизнь. Не самую долгую по меркам эльфов. Джарал настойчиво мяукал возле кресла хозяина, который уже никогда не услышал бы его. Грудой пепла рассыпался за прилавком магической лавки элементаль – точная копия владельца, лишь созданная из каменной пыли и глины. Камин остыл, и отвар в чаше на изящном столике неподалеку – тоже. Сэр Нивалль, личный телохранитель лорда Нашера, правителя Невервинтера, глава Девятки Невервинтера, хмуро рассматривал тело. По меркам эльфов Сэнд не был стар и тем более не был слаб и болен – походило на то, что волшебника попросту отравили или сразили заклятием. Но кто? Нивалль знал Сэнда многие годы – эльф был предельно осторожен после того, как переметнулся к ним из Лускана, и, на взгляд рыцаря, боялся едва ли не каждую секунду, что Башня Владык отыщет его и на другом конце света. Возможно, это наконец-то случилось. Он поморщился и прикрыл окно, из которого в комнату пробирался стылый осенний ветер, пропитывавший Невервинтер до подвалов домов промозглым дуновением моря. В нем чуялся запах долины Ледяного Ветра и близкой зимы, когда весь север Побережья Мечей будет погребен под одинаково белыми саванами снега и туманов, а призрачные огни гавани будут заманивать корабли, как глаза мертвецов, а не уютная обитель дома. Джарала он отдал Дункану, хозяину таверны напротив. Тело вынесли, остывший отвар забрали маги. Волшебная лавка в Доках Невервинтера навсегда утратила своего хозяина. И все же что-то ему подсказывало, что они не найдут ни одной причины и ни следа Лускана – здесь было что-то иное. Что-то еще более… темное. Когда она увидела его в Стене Неверующих, то даже не смогла понять, что чувствует. Печаль? Боль? Она уже и забыла, как можно чувствовать что-то, кроме боли. Та была ее постоянным спутником, и воспоминания о Бишопе не сделали ее ни меньше, ни больше. Так думала Аиша, пусть на самом деле уже утратила всякое чутье, и всплески агонии были бесконечным цветным вихрем, которому она отдавалась как должному, просто позволяя себя увлекать в ее бездонные глубины. Все равно у нее был единственный путь – вниз. И все же что-то в остатках ее души отзывалось на него сильно, пронзая ее измученное существо отголоском позабытого и утраченного воспоминания, о котором она знала, но не могла отыскать. Ее мучения были мучениями потерянного в пустыне странника, который лежал в нескольких футах от чудесного оазиса и не мог доползти до воды с перебитым позвоночником. Ее голова раскалывалась, будто в черепе кипела лава, невесомое тело пронзали тысячи игл, подобных паучьим лапам, но память не возвращалась, подпитывая ее отчаяние. Она знала, что боль отступит. Ненадолго. Когда будет еще несколько духов, еще несколько… воспоминаний. От Бишопа тоже мало что осталось – смутная тень, изломанное, как на дыбе, голое тело, так плотно облепленное вязкой, режущей плоть, зеленой слизью, что не было видно ни кусочка кожи. Следопыт Бишоп утопал в вязкой массе Стены, окружающей Город Мертвых, владения Келемвора. Участь, которая ждала всех, кто наплевал на существование богов и решил оставить себя без покровителя. Она помнила, что когда-то, будто бы вечность назад, служила какому-то богу. Какому? Аиша Фарлонг не могла вспомнить и с раздражением отбросила эту мысль – как и отбросила кусок какой-то маски, которую следопыт попытался вручить ей, говоря о Походе Предателя против богов. О походе того, кто желал справедливости, которой не существует. О чем говорил он, о какой справедливости, если сам никогда в нее не верил? Фигура перед ней была не им. Тень того, кого она когда-то знала, но и этой тени хватило, чтобы кровоточащая рана ее души воспалилась и принялась исторгать из себя гной снова. Бишоп. Последняя нить, связывающая ее с прошлым, которую она едва помнила. Даже в своем плачевном состоянии, ничуть не лучше, чем ее собственное, он насмехался над ней. Он сравнивал Ганна с игрушечной собачонкой, которую она таскает за собой. А еще он напомнил ей о Касавире. Она не помнила этого имени, но Бишоп назвал его паладином, и ее обожгло разрывающей изнутри болезненной ненавистью к той святой ауре, о которой она знала. Паладин… она не помнила его, но должна была ненавидеть, потому что свет Каэлин резал ей глаза. Тот свет, который излучала аура ангелицы, оставался ожогами на ее коже. Святая магия Илматера не лечила, а калечила Аишу, и сострадание этой шлюхи, будто бы к больной, оказалось хуже всего, что она испытывала когда-либо. Ей было тошно в присутствии этой жрицы, которая походила в своих перебежках от бога к богу на портовую блядь. Каэлин мечтала свергнуть Стену Келемвора, мечтала стать спасителем обреченных, и Аиша лишь глумливо наблюдала за тем, как эта сука проваливается в вонючую трясину своей глупости все глубже и глубже, опутанная липкими тенетами иллюзий, что одна-единственная жрица, с позором изгнанная из небесных дворцов, может изменить мир. Она должна была сдохнуть. Должна была. А еще Аише было очень холодно. Мертвенная синева здешних небес и пепельно-серая земля этого мира владений Келемвора будто вытягивала из нее жизнь еще больше. Она чувствовала, что умирает, и очень хотела насытиться – чужими знаниями, чужими воспоминаниями, чужой силой и жизнью, иначе ей придет конец. Близость Шабаша манила и будоражила ее – такое количество уже поглощенных чужих душ и знаний наверняка помогли бы ей прожить чуть дольше. Продержаться. Протянуть. Что-то найти. Аиша Фарлонг совсем не помнила, что когда-то была колдуньей, искренне верившей в покровительство богини магии, Мистры. У нее уже почти не было памяти. «Привет, толстяк. Знаешь ли, эта задачка, которую ты себе вбил в голову – не из легких. Как по мне, так Сэнд прав – она умерла. Жалко, но вряд ли те горгульи утащили ее просто так, от хорошей жизни. Я знала одного мужика, который нанимал себе таких тварей, чтобы расправляться с конкурентами – и думаю, мне повезло, что это был не Лелдон...» Нишка потеребила кончик пера, обдумывая, что могла бы написать дальше о своих поисках. После того, как закончилась война Тени, а они все выбрались из храма в Мердэлейн, израненные и измученные, никто не смог найти Аишу посреди руин. Келгар рвался вперед как тогда, так и сейчас – он говорил, что Аишу утащили через портал какие-то твари. Он верил в то, что она все еще жива, верил сильнее всех. Так, как должен был бы верить Касавир, которого с ними теперь не осталось. А как все начиналось… Аиша спасла ее под фортом Локе от тупоголовых стражников и стремительно взлетела вверх, будто на крыльях, поддерживаемых ветром – лейтенант стражи, капитан Крепости-на-Перекрестке. Калак-Ча с осколком клинка в груди. Сердце серебряного меча Гит. Рыцарь Невервинтера. Нишка помнила, как они обвели вокруг пальца ее бывшего партнера, Лелдона, и как она, подавляя смех, писала ему издевательскую записку с подсказок Аиши, и они закатили потом в честь этого такой пир, что танцевали на столах. Келгар мечтал стать монахом Тира. Сама Нишка постоянно задирала Элани и Кару, потому что эльфийка была слишком занудной, а Кара – слишком высокомерной. Гробнар донимал всех вокруг очередным гениальным изобретением или невероятной поэмой, которую хотели слышать лишь самые терпеливые и благосклонные к гному. Касавир вздыхал так, словно попал в компанию взбалмошных подростков: он разнимал ругающихся, утешал обиженных. Зджаэв – гитзерай, странная гостья иного мира, которую не интересовало ничего, кроме победы. Сэнд упражнялся в остроумии на Каре, и молодая колдунья то и дело обещала сжечь волшебника. Шандра, потерявшая дом, безуспешно пыталась влиться в их компанию, стараясь стать похожей не на фермершу, а на искателя приключений. Бишоп всегда говорил, что ненавидит их всех, и, тем не менее, почему-то никуда не уходил и спасал их в бою и на бездорожье. Они все будто со смехом готовились уничтожить Короля Теней – и все же смогли это сделать. Это вспоминалось как далекая, почти позабытая жизнь. Цветной сон, который больше никогда не вернется. Келгар погряз в делах управления кланом Айронфистов и постарел лет на десять за считанные дни. Аиша исчезла, похищенная горгульями. Зджаэв пропала, будто канув в воду, оставив в Нишке затаенное чувство обиды и предательства. Элани и Гробнара завалило обломками, и их изуродованные тела они хоронили в закрытых гробах. Она сама положила венок ромашек на могилу маленького гнома, а для Элани отыскала розовые болотные цветы, которые когда-то спасли ее саму от отравления. Они нашли их в Мердэлейн, разрушенном вспышкой энергии, вырвавшейся из уничтоженного Короля Теней. Кару, одурманенную обещаниями могущества, им пришлось убить. Как и Бишопа. Он ушел от них к тем, кто служил Королю Теней. В самый последний момент, когда они больше всего нуждались в нем, он выдал их слабые места и рассказал все, что знал. Нишка помнила, что Касавир убил его, впервые дав волю прорвавшейся изнутри мести и боли, потому что предательство Бишопа стоило ран тем из них, кто никогда не был настоящим воином. Шандру убил ее дед. Аммон Джерро. Чертов чернокнижник, которого она вспоминала до самой смерти, как дедушку, который когда-то держал ее на руках и читал на ночь сказки. Аммон Джерро… он отправился за Аишей, и больше его никто не видел. Нишка сама вместе с Сэндом обыскала каждый угол Мердэлейн. Они старались найти хоть одну-единственную магическую зацепку, которой не было. Через обвалившийся потолок в прежде темный зал проникали золотые солнечные лучи, и шуршала вода, поглощая древний храм, оставшийся в болотах. Нишка подозревала, что скоро здешние камни покроются цветами и тиной, и от этих мест останется лишь озеро посреди болот или очередная огромная топь. Они нашли только плащ Аиши – потрепанный символ того рыцарского звания, которым ее наградили во время войны. На взгляд Нишки, награда была сомнительна. Голубая ткань серебрилась и переливалась, как чешуя под лучами солнца, и все же куда больше походила на бесполезную тряпку: грязную, окровавленную и дырявую. Она попыталась разнюхать что-нибудь в Лускане, но там ее встретили лишь разруха и уныние. Слухов об Аише не было никаких. О том, что ей пожелал отомстить неведомый последователь Черного Гариуса, не могло быть и речи, и Нишка отправила письмо вперед себя, потому что в городе оставалось еще одно дело, а Келгар должен был осознать бесплодность поисков. Рогатая воровка и сейчас скрывалась в занюханной таверне в трущобах, где окна выходили лишь на соседний дом с мутными стеклами и покосившейся крышей. Воняло кислой капустой и рыбой. Она слышала ругань и видела сушившееся между карнизов, похожее на нелепые флаги белье, поэтому предполагала, что дом напротив жилой, просто очень бедный. На веревках висели застиранные пеленки, простыня, чья-то необъятная ночная сорочка… Нишка отвела взгляд. Было противно: от вони, от бегающих по потолку тараканов, от пауков в углах – но оставаться здесь надолго она не собиралась, а потому просто терпела. «…В городе тихо. Очень. Я про слухи – знаешь, как затишье перед штормом… они могут готовиться к войне, и я даже проникла в Башню Владык (рискуя шкурой, между прочим!), но не узнала ничего. Аиши там нет. Я тут проверну одно дельце и вернусь». Она действительно решилась на эту неслыханную наглость и проникла под видом волшебницы, только обучающейся магии, в Башню. Так страшно ей не было еще ни разу за все воровские ходки, потому что цена здесь стояла повыше жизни – эти волшебники могли сделать с ней все, что угодно. Превратить в нежить на целую вечность или устроить что-нибудь похуже. Она пробралась на несколько уровней вверх. Улыбками, убийствами, откровенным враньем и невероятной удачей. Но даже о Черном Гариусе здесь все позабыли, и в стенах Башни Владык гуляли лишь сплетни волшебников друг о друге, новости о пиратах и чьих-то смертях… но ни слова о войне или Короле Теней. И никаких слухов ни об осколке, ни об Аише, ни о мече Гит. Ей осталось лишь вернуться ни с чем. Она бы сбежала из этого проклятого клоповника уже сейчас, если бы не одно дело, которое должно было задержать ее здесь еще на день. Дело, на которое она предпочла бы, сложись все иначе, не подписываться никогда. Меч Гит. Воспоминание разорвалось оглушительной жгучей болью, словно Аише, ломая грудину и ребра, всадили кривой клинок в тело по самую рукоятку. Она чувствовала разорванным нутром холод серебряного лезвия. Она тогда всхлипнула от боли, слыша хруст собственных костей. Аиша подошла к зеркалу в комнате Лиенны, заставленной столами с книгами и свитками, а после – стащила рубашку, разглядывая себя, обнаженную по пояс. Такую же серую, как и все на плане Тени: огонь, дерево, яркие ткани – здесь все было тусклым и лишенным любого цвета. Все, кроме крови. Она провела холодными пальцами по жесткому животу и ключицам. Между обвисших от худобы грудей – там, где когда-то был осколок меча Гит – сейчас осталась уродливая пустота и не менее уродливый шрам. Он блестел от крови и плохо заживал, когда Голод вышиб из ее легких весь воздух и взял верх, поглощая Окку. Как будто проклятие гнездилось именно там, воспаляя ткани и кожу вокруг раны, но при этом та не гноилась, не расширялась, не кровоточила по-настоящему и никогда не позволила бы ей умереть. Проклятие не убивает носителя. Рана напоминала диковинный цветок, распустившийся прямо на ее теле. Его нутро, мягкое и влажное, скрывало в себе нечто большее, как лепестки скрывают семена. Грудь противно ныла при каждом движении, но эта боль не парализовала их. «Ты слышишь голоса мертвых. Все смертные понимают этот язык, но большинство дрожит от страха, заслышав их». Все было именно так. Ей часто снились мертвые. Ее мертвые. Те, кого она вела – те, кто шел рядом с ней. Когда-то. Бледные силуэты, приходившие к ней – их лица были расплывчатыми, голоса – едва слышными, и раз за разом их сметал огромный поток тьмы. Вязкой, как слишком соленое море ее слез, в котором она давно потонула и задохнулась, превратившись в гниющего утопленника, которого туда-сюда носят волны, расшибая труп об скалы до тех пор, пока не останется ничего, что можно было бы уничтожить. Тогда она просыпалась, обессиленная и усталая, и отправлялась искать духов. Иногда она не находила их, и ее жертвами становились самые беспутные жители Мулсантира. Что поделать: иногда люди пропадают на плане Тени. А что до этого – кто пойдет туда искать их, разорванных нежитью? Чем дальше шло время, тем уютнее ей было на плане Тени. Пока спутники спали в теплой Вуали, в каморках театра, где обычно ночевали актеры посреди ярких декораций, она превратила в свое жилище другую Вуаль. Тот театр, где сцена всегда пустовала, и редкими зрителями были лишь тени и призраки. Тот театр, где остались порталы и голем. Тот театр, где стоял операционный стол, на котором вырвали из ее груди осколок серебряного меча Гит. Где не было живых. Тот самый окровавленный стол, с которого она сшибла кандалы для рук и ног, стал ее постелью. Нередко Аиша бродила по пустому Мулсантиру, чувствуя, что среди мертвых ей спокойнее, чем среди живых. После того, как она уничтожила всю нежить, на этих улицах стало тихо, как в могиле. Она наконец-то не слышала навязчивых криков и укоров, что делает что-то не так. Ей оставалось лишь кормиться и поглощать души, прежде чем Голод убьет ее. Казалось, что ее мир разрушился чудовищно быстро – заражение шло не по дням, а по часам, словно в ее мозгу все это время спал подавленный ответственностью и дружбой инстинкт убийства и выживания, который пробудился вместе с Голодом, словно жадный зверь, и брал свое. Один-из-Многих преследовал ее в этих прогулках, и она уже наплевала на его присутствие. Все равно его не видел никто, кроме нее. Сначала она даже не поняла, что из него сделала. Духов было так много, а их так потрепали мертвые жрецы в храме Миркула, что у нее не осталось выбора. Чудовище или нет, но оно помогло ей выжить, несмотря на всю свою омерзительность. Оно было ее тенью, так похожей на Голод, оно убивало из тени ее врагов и уже не раз спасло ее жалкое существование. Несколько тысяч сошедших с ума от вечной боли преступников, ведомые капризным Одним-из-Множества – ребенком, который уже едва ли в десяток лет умудрился стать убийцей. Все они, невидимые глазу других, говорили с ее разумом, шептали и плакали, кричали и издавали вопли боли, втиснутые в опустошенную оболочку медвежьего бога Рашемена. И… служили ей одной. Как непохожи были эти, нынешние, на тех, кто остался в Мердэлейн… – Почему ты не хочешь отправиться со мной? – в голосе Курта она слышит возмущение и обиду. Ему ведь казалось, что все так просто. Что она просто сорвется и поедет за ним хоть на край света, хоть в Ады, хоть куда. Ведь он был таким сильным, лихим и красивым, что мог считаться мечтой любой женщины – моряк и воин, искатель приключений с золотыми волосами и загорелой кожей, будто сошедший со страниц глупых романов, где в объятия таких мужчин бросаются сотни беззащитных и прекрасных красавиц. Но нет. Сердце Офалы билось тяжело и глухо, и напоминало вспыхивающий пламенными судорогами боли кусок угля. Решение, принятое ею через раскаленное клеймо ответственности и достоинства, было сильнее любой любви. Что она могла сделать? – Потому что я не собираюсь связываться с убийцами и Башней Владык. Магам в этом городе одна дорога, особенно женщинам. Офала знала об этом. У нее было два оружия: ее ум и то, что находилось между ног. И если она хотела, чтобы Курт выжил, ей бы пришлось использовать оба, изменяя ему, а после его гибели, которая настигает пиратов слишком часто – существовать за счет чужой благосклонности к ней, как к красивой дорогой шлюхе, отдающейся за богатую жизнь и власть. Или брать в рот и раздвигать ноги перед стареющими магами Башни Владык, чтобы выбить себе место повыше, где ее не могли убить. – Офала, это глупости, – Курт раздраженно отмахивается от ее слов, будто от назойливой мухи, и пепел в ее сердце тлеет яростью и едкой горечью обиды на человека, который подумал, что может вершить ее судьбу, даже не спросив, что об этом думает сама Офала. Его решение и глупая ругань с Нашером вызвали у нее ярость. – Это для тебя – глупости! – она впервые повышает на него голос, и в ее ледяных серых глазах сверкает возмущение. – Ты хочешь, чтобы я стала убийцей за золото и власть? Твоим личным магом, который помогает грабить корабли Невервинтера? Шлюхой, которая продается за твой успех? Курт молчит, и тишина повисает в комнате неловким и звенящим облаком, будто бы стены до сих пор отражают эхо этого крика ярости и боли, и Курт наконец-то понимает всю необратимость ситуации и выбора. Офала-сегодняшняя усмехается про себя, разглядывая крохотный портрет. Ее несчастная, прекрасная, почти единственная любовь… Он подходит к Офале уверенным, широким шагом и стискивает изящное белое запястье волшебницы. – Ты пойдешь со мной. Я не прошу тебя предать себя, я прошу тебя идти за мной. Ты же… – фраза обрывается, будто у него не хватает смелости окончить ее. Долю секунды Офала смотрит на крепкую и загорелую мозолистую руку моряка, а затем высвобождает собственную. – Люблю тебя и готова пойти на что угодно? Нет, Курт. Я говорила тебе, как ты должен поступить. А я не убийца и не собираюсь спать с теми, кто станет покрывать твои дела. Курт отступает и буквально несколько секунд изучает ее лицо с острыми скулами и благородным прямым носом. Туго скрученная на затылке причудливая прическа придает Офале еще большую строгость. – Завтра утром я отплываю в Лускан, – он говорит спокойно. – Если хочешь – иди за мной. Офала не попрощалась с ним и лишь молча наблюдала, как он уходит. Где-то хлопнула дверь в ее комнатах. Занавески вздохнули от порыва ветра. В золотом луче предзакатного солнца, падавшего на алый ковер, танцевал вихрь растревоженных пылинок. В то утро она не пришла в гавань. Последний раз о Курте она слышала лишь то, что герой Невервинтера, несколько месяцев назад спасший город от чумы, принес его голову Аарину Генду, начальнику разведки лорда Нашера. В ту ночь Офала плакала, как никогда, потому что вся позабытая боль, все лучшие воспоминания превратились в огненный ком, который стоял у нее в груди, не давая дышать и думать. Она разорвала подушку и разбила кулаки в кровь, пытаясь безуспешно вытолкнуть его наружу, но так и не смогла. Она перепробовала многое, чтобы забыть о нем. Но ни любовники, ни замужество так и не спасли от боли. Слабая надежда промелькнула и исчезла лишь единожды, и погубила она ее сама. Она вновь была ни с чем: при Офале осталась лишь волшебная шкатулка, в которой бесполезными цветными осколками стекла лежали обломки памяти о других мужчинах. Они могли стать любимыми, но слишком многие из них были мертвы, и собрать из неподходящих друг к другу кусков мозаики она не смогла бы ровным счетом ничего, кроме уродливого омертвевшего призрака прошлого. Он почти ничего не соображал от боли. Он уже даже не осознавал, что происходит, и на сколько суток эта боль лишила его сна. Сначала они просто держали его в темнице. Крыс, голод, грязь и гнилую воду он мог перетерпеть. Насмешки – игнорировать. Поддерживать в себе веру мог молитвой, все еще слыша печальный отклик Тира на его зов и цепляясь этим за ускользающий разум. Он видел кровавые слезы, сбегающие по лицу Ослепленного и Беспристрастного, и понимал, что тот ничем не может помочь ему. Боги велики, но не всесильны, и ни один из них не смог бы наделить своего последователя такой мощью, чтобы тот сумел смести на своем пути более сотни солдат и стражу целого города. Но молчание ненавидимо теми, кто утрачивает в своих глазах легкую добычу. Они… да, они хотели увидеть его на коленях, умоляющего о пощаде, кричащего, как другие узники, желающего отдать все, лишь бы избежать суда и кары. Он лишил их этой радости. Крики бы ему не помогли. Лишь раззадорили его тюремщиков. Он знал, что суд Лускана запрещал… некоторые пытки. Он требовал оставлять осужденных целыми и невредимыми, но на слишком многое в этом городе смотрели сквозь пальцы, а потому пожизненное заключение здесь было равносильно смертному приговору. В этой тюрьме оставалось лишь насилие ради насилия, когда никто не нуждался в признаниях и свидетельствах. Суд состоялся. Пародия на правосудие свершилась. Особый, «милосердный» приговор. Кажется, сначала они сорвали ему ногти с рук. Тогда он еще мог кричать и чувствовать страх, что раны могут загноиться, и он больше не сможет пользоваться ни мечом, ни пером… хотя к чему была та мысль, если в этих застенках никогда не дадут ни первого, ни второго? Он смотрел на кровь, заливающую ладони, и даже собственный крик звучал, как что-то отдаленное. Эта боль была только физической. Он пока еще мог нормально видеть, говорить и слышать. Он помнил красные отблески жаровни. Кусочек неба. Решетки. Кажется, так было сначала… сначала ли? До того, как он тонул в обжигающе ледяной воде, которой заливали его лицо и голову, не давая ни дышать, ни видеть, ни спать. Иногда это был просто поток, как будто сдирающий плоть с его онемевшего лица. Иногда – бездонная чернота колодца, в которую он погружался с головой. Она принимала его в свои объятия, и куски льда царапали лодыжки и почти вывихнутые, едва выдерживающие его вес суставы. Кожа не чувствовала ничего, но боль от горячей воды, которой его окатывали после, была хуже всех ожогов, которые только могли случиться. Они ничего не хотели. Они ничего не спрашивали. И он даже не мог думать, что случится, если за него примутся другие палачи. Эти обратили в пытку то, что другие узники посчитали бы за счастье – свет и воду. Горло горело от недостатка воздуха, разум мутился от поднявшегося жара. Холод донимал его везде – и в камерах, и когда его пытали, и когда вели обратно. Головная боль становилась такой, что хотелось умереть. Позвоночник был похож на раскаленный прут, и парализующая движения пульсация отдавалась в каждом суставе его тела. Он не мог согреться, и тело казалось живым лишь наполовину. Лодыжки и колени были отекшими и мягкими, как у куклы. Кашель рвал горло, и ему казалось, что еще чуть-чуть, и он увидит на изуродованных ладонях первые капли крови из собственных легких. Искры раскаленного железа превращались в звезды, камень – в поглощающие его морские волны, голоса – в эхо. Тюрьма расплывалась и искажалась, и то и дело он видел, как потолок течет, будто воск, и обрушивается на него всем весом ледяных глыб, обжигающим удушьем от холода воды, приносящим короткое забытье обморока, из которого его выдернет новая боль. Кошмарный сон, бред, который никогда не кончается. Не его жизнь и не то, что могло случиться. Под ним проваливался пол, огни становились призраками, а в игре теней он видел лица тех, кого знал. Поначалу в его камере стояла тьма, но когда в ней появился сияющий шар света – он его проклял. Шар не исчезал и вызывал такую боль в воспаленных веках и уставших глазах, что он мог только пытаться зажмуриться и прикрыть лицо руками. Головная боль усиливалась, и ему казалось, что череп напоминает полый сосуд, внутри которого гулко бьется колокол, полный игл. В ушах звенело, и перед взглядом плыли разноцветные круги, даже когда он пытался прикрыть глаза. Боль лишила его сна, и несколько ночей он бредил, потеряв чувство и пространства, и времени. Вокруг был только проклятый слепящий свет, перемешанный с тьмой ледяной воды, в которую его окунали, чтобы он не вздумал заснуть. Была нестерпимая резь в висках, хрипы в горящей от удушья и воспаления груди и горячая болезненная пульсация в обезображенных кончиках пальцев, которые никто не собирался лечить. Потом они сломали ему предплечья, и он больше не мог защищаться от них. Кажется, тогда он и сорвал голос – и тогда же окончательно утратил чувство времени, потому что эта боль была стократ сильнее той, что он уже чувствовал. Он не мог даже пошевелиться, чтобы облегчить ее, и слышал, как хрустят трущиеся друг о друга осколки костей. Этот звук был хуже всего, что ему доводилось слышать за всю жизнь. Он не знал, сколько еще он мучился. Боль сделала его почти слепым и утратившим разум. Он то проваливался в беспамятство, то просыпался, запоминая лишь блеск ножей и решеток и красные искры раскаленного железа. Слеп от света и опять терял сознание от новой боли, чтобы очнуться и ощутить ее вновь. Ему казалось, что он не может даже думать, убегая внутрь себя. Каждая мысль вызывала новый гулкий удар колокола боли о стенки черепа, а каждое движение скручивало его тело от обжигающей рези в спине. Это заточение и было его казнью. Милосердный приговор… милосердный в глазах суда Лускана – пожизненное заключение, во время которого пленник может протянуть едва ли пару месяцев. Он проваливался в беспамятство раз за разом и в какой-то момент уже подумал, что наконец-то умрет, и это закончится. – Мне наплевать на твою войну, – голос Аиши звучит хрипло. Каэлин Голубка слишком, слишком, слишком напоминает ей о ком-то. О том, что могло бы быть. Самым правильным кажется смять эти мягкие белые крылья, наполнить кровью это горло, выколоть эти черные – не голубые – глаза, вырвать с корнем серебристые волосы. Она постоянно вещала о своей великой миссии. О лживой справедливости и любви. Этот проклятый, изгнанный с небес ангел, пошедший против законов всего мироздания, осмеянный сейчас умирающим Миркулом. Ее присутствие вызывало в голове Аиши тупую боль, и сколько раз ей хотелось растоптать ее, сломать ее суставы, чтобы Голубка уже никогда не смогла взлететь. Лживая философия, столкнувшая ее с пути прежнего, сейчас была не хуже. Жалость ко всем и каждому, жалость к тем, кто ее заслуживал и нет. Смешная попытка искупить вину перед теми, кого ее прежнее сочувствие завело в Стену Неверующих и оставило там навсегда. О, Аиша была уверена, что их души являются к Каэлин по ночам и плачут, роняя гнойные слезы на ее хорошенькое лицо. Шлюха. Лицемерная сука. Но Каэлин умеет лечить Сафию и хорошо дерется, а потому раньше оправдывала свое присутствие. Но сейчас головная боль и обжигающий ее глаза свет становятся нестерпимыми, и ей хочется лишь одного – заткнуть ее рот, выдавить ее глаза, обагрить кровью ее крылья, чтобы этот сладкий щебечущий голосок смолк навсегда. И здесь, на кладбище мертвых богов, Аиша наконец-то нападает на Голубку: без предупреждения и быстро, потому что жизнь превратилась лишь в заведомо проигрышную партию, где она может делать все, что хочет – лишь бы посмеяться над собой и посмотреть, как далеко она может зайти. Голод затягивает ее все глубже, будто в бездонный океан, где царят холод и мерцающие огоньки зубастых чудовищ, ползающих по мертвому дну. Проклятие, сгубившее сотни душ. Неутолимая жажда возместить собственное нищенское существование воспоминаний и чувств – чужими, будто вампир, который питается плотью и кровью, чтобы ощущать себя хоть немного похожим на человека. Сила Миркула наполняет ее такой мощью и такой болью, что от нее готовы лопнуть и расплескаться черным гноем все отравленные сосуды ее тела, только что вместившего в себя сущность мертвого бога, позабытого всеми, кроме крохотной горстки последователей. Если она убьет еще и жрицу Илматера – ничего страшного не случится. Просто еще один труп, и еще одна, сладкая, способная хоть ненадолго сделать ее живой, душа. Сафия смотрит на нее в молчаливом ужасе, и не пытается ни помочь, ни отговорить, сжав белые от ярости губы. Но чудовище, созданное ею самой, ликует от радости. «Да, хозяйка! Она наполнит наше Множество!» Миллионы замученных душ, заключенных в одну омерзительную оболочку сияющего мертвенными огнями призрака, распространяющего вокруг себя волны ледяного холода. Они верещат в экстазе, когда видят ее боль и понимают, что на свете существуют пустота и холод большие, чем их собственные. Каэлин отбивается яростно – в черных глазах ангелицы полыхают боль и ненависть одновременно. Слепая вера придает ей сил, когда Аиша со смехом кружит вокруг, уворачиваясь от ловких ударов булавой и читая заклинания. Терпение Аиши лопнуло, и жрицу, когда-то готовую ей помочь, сейчас она желает просто ослабить, а затем поглотить, навсегда заткнув ее лживый, говорящий о справедливости, помощи, любви и правде, рот. Она парализует ее и разбивает ногами крылья, а Голубка, лежа в серой пыли, корчится от боли и кричит, кричит, кричит… Дух Каэлин отвратителен и сладок, как слишком приторный мед. Он вливается в тело Аиши нехотя и медленно, и из всех спутников, что пытались помочь ей в проклятом Рашемене, с ней остается лишь монстр и все еще чудом держащаяся Сафия, бесконечно глупая в своей вере, что может спасти окровавленную тварь перед ней. И Аммон Джерро. Он совсем не узнает ту девочку из Западной Гавани, которая всего лишь несколько недель назад победила Короля Теней. Он понял, что от Аиши ничего не осталось, когда она не узнала его. Ее память превратилась в трепавшиеся на ветру ломкие лохмотья. – Помоги мне добраться до цели, или я сразу отдам тебя этим демонам, – она говорила хрипло, будто простуженная. В ее горле клокотало, будто ее голос был отзвуком крика потревоженных воронов. Ее спутниками вместо живых существ стали легенды и духи. Женщина в красном, падший ангел и чудовище с голосами мертвых. Их смутные очертания ворвались в его мутившийся от слабости разум, крепнувший по мере возвращения ему самого себя. Аммон Джерро будто бы пробуждался от долгого сна. Ему возвращали душу, и девушка, которую он когда-то знал, как Носительницу Осколка, завороженно и жадно смотрела на красно-золотое сияние, струившееся между пальцев из легкой сферы. Его душа была слаще многих других, что ей приходилось видеть. В ней была великая сила, обреченная на вечные муки, и, возможно, в вихре его воспоминаний могла отыскаться ее собственная память. Она бы поглотила его, не раздумывая, если бы в янтарных глазах чернокнижника не промелькнула крупица узнавания. Часть чего-то, что заставило ее остановиться. – Что ты здесь делаешь, Аиша Фарлонг? Он сел на постели, разглядывая хранилище мертвых вокруг: грязные просевшие койки и тусклый свет лампад и свечей. Пятна крови предыдущих узников чернели на полу, устланном циновками. Здесь Нефрис оставила его умирать: печальная участь для всех, кто лишался в Тэйской академии самих себя. Тех самых, у кого по глупости или силой забирали души, отправляя их, подобные всего лишь легким разноцветным сферам, в огромное хранилище на верхнем этаже, которое охраняли заклинания и големы. Опустошенные тела обычно гнили и умирали здесь, в лазарете, где он проснулся. Библиотека из сотен чужих воспоминаний и жизней – наивных юношей и девиц, великих правителей и магов, искателей приключений и ученых. Их тел не осталось, но души, обреченные мучиться в опытах неумелых студентов, существовали до сих пор. Девушка, что когда-то победила Короля Теней, была будто застигнута врасплох его простым вопросом. Он не пробудил спящий разум от кошмара, но зазвенел колокольчиком в причудливом мире ее ужасов. В ее потускневших желтых глазах он увидел безумие, которого прежде не было. – Я собираю разбитые зеркала из утраченных миров и надежд. Я выдавила ему глаза, чтобы он больше не видел моих снов. Он помнил ее совсем другой. Когда в ней было больше жизни, и она не была так жалка, слаба и сломлена, как сейчас. В его воспоминаниях она все еще оставалась героем войны. Девчонкой, в чью грудь еще в млденчестве по глупому недоразумению и ошибке судьбы попал осколок серебряного меча Гит. Эта девочка была колдуньей, которая постоянно вздорила со своей ровесницей и горделиво держалась мага старше ее. Эта девочка была влюблена и держалась за свою любовь изо всех сил, что у нее еще оставались. Эта девочка смогла удержать расколотый серебряный клинок своей волей и смогла разрубить последнюю нить, которая связывала Короля Теней с миром смертных. Аммон Джерро всегда подозревал, что они взвалили на нее слишком много. Вероятно, что-то нарушилось в ней еще до того, как она оказалась проклята, а те, кто был с ней в Рашемене, оказались так же безумны, как она. Он не видел чудовища с голосами мертвых, но видел, как Аиша говорит с ним, точно сумасшедшая. Она смеялась и жестикулировала чему-то, чего не видел никто, и лишь раз ему померещилась огромная тварь: сгусток тьмы в лохмотьях с мертвенно-бледными голубыми огнями, что бесшумно парил над землей. Поначалу он думал, что ее можно спасти. Поначалу. До того, как они оказались на кладбище, где дремал позабытым кошмаром бывший бог мертвых Миркул. Он плавал в пространстве обломков скал, звездных вихрей, туманов и метеоритов, где блуждали потерянные путешественники между миров и беззвучно плыли города гитиянки. Но вместо того, чтобы оставить Миркула умирать дальше, вместо того, чтобы отомстить ему забытьем и вечным упокоением, как сделала бы Аиша Фарлонг, которую знал Аммон Джерро – женщина перед ним поглотила душу умирающего бога. Она тогда изменилась в лице. Она кричала и рвала на груди одежду, будто ее пытали, вливая в желудок раскаленное железо. Ее кожа иссыхала, руки как будто гнили на глазах, и ее тело, слишком истощенное проклятием, стало таким худым, что он видел, как кожа обтягивает челюсти и зубы. Он наблюдал за ее чудовищным перевоплощением, не смея мешать, когда тэйка, как две капли воды похожая на свою мать Нефрис, коснулась его руки. Когда-то он ее предал, и сейчас ей достало ума и силы не мстить ему. Сафия без второго имени от отца смотрела на него серьезно, и ее голос звучал едва слышно. – Уходи, Аммон Джерро. Уходи, или она убьет и тебя тоже. Ганн пытался найти во снах тех, кого она раньше звала «другими». Он мертв, и сны поглотили его. Уходи и найди их на земле. Дельце, о котором она писала Келгару, было едва ли не сложнее всего, во что Нишка ввязывалась за всю свою жизнь. Она никому не рассказывала об этом по-настоящему, кроме Офалы. Та, подумав, решила оказать ей, как она это называла, «магическую поддержку». Нишке хотелось поскорее закончить со всем этим. Война и ее отголоски держали их всех вместе цепкими крючьями, и все эти дела – оставшиеся и провисшие – оказались последней веревкой, которую они должны были разрубить, чтобы наконец-то зажить своими жизнями и прекратить вариться в котле, где судьба через многие годы раз за разом бросала их навстречу друг другу. Казалось чудовищно ироничной нелепостью, что она и Кара встречали до всего случившегося Касавира, Касавир помнил Аммона Джерро двадцать лет назад, Аммон Джерро знал Бишопа до лусканской войны, Бишоп встречал на дорогах Келгара, Келгар – Гробнара, а гном проходил несколько лет назад через Хайклифф и знал Шандру. Из общего круга выпадали только Аиша да гитзерай, которая исчезла так же, как и появилась. И Офала. Она никогда не путешествовала с ними, но была связана так же странно и неразрывно уже многие года. Она тоже знала некоторых из них. Она помнила ее и Касавира. Она слышала об Аммоне Джерро. Из всех долгов, что Нишка когда-либо возвращала в этой жизни, до сих пор за ее спиной оставался один, и сейчас она намеревалась от него избавиться раз и навсегда. – Почему ты – и его спасаешь? – голос волшебника звучит иронично, а пальцы лениво перебирают полосатую шерсть Джарала, когда Нишка скупает все зелья, которые только может найти – невидимости, ловкости, силы – все, что хоть сколько-то поможет ей в том, что она собирается сделать. – Я должна ему отплатить хотя бы за ту жизнь, которая у меня есть, – голос воровки звучит сердито, когда она разглядывает два – на вид совершенно одинаковых – пузырька. – Ты ничего не знаешь об этом, Сэнд. – У тебя есть совесть, мм? – кот недовольно высвобождается из-под руки Сэнда и с мягким стуком спрыгивает с прилавка. А волшебник щурит глаза и почти лениво изучает воровку. – Или ты вдруг решилась на бескорыстную помощь? – Пошел ты, Сэнд. Не твое же дело. – Нишка хмурится еще сильнее и раздраженно щелкает хвостом. – Ты сам хоть раз подвергал свою задницу риску не по просьбе Нивалля? Эльф лишь вздыхает в ответ на слова воровки и возводит взгляд к потолку. – Дорогая, я, в отличие от вас всех, стараюсь проблем избегать. Если кто-то пропал в Лускане, то ему уже не поможешь даже ты. Оставь паладина его судьбе. Нишка звенит склянками неожиданно громко. Красно-оранжевые глаза тифлинга смотрят на эльфа почти зло. Она рассержена, и в мягком лилово-перламутровом сиянии ламп волшебной лавки ее оживленное лицо выглядит взрослым и строгим. Лаковые рожки на лбу блестят. – Знаешь, Сэнд, я иногда не понимала, кто же из вас больший мудак – ты или Бишоп. Он хотя бы предупреждал. Когда-то, еще несколько лет назад, Касавир увел ее с промерзлых улиц, где лежали груды мертвецов, а люди ели чумных крыс и умирали от голода – или от чумы. Он увел ее туда, где была еда и безопасность, тепло и кров. Он не пытался навязать ей собственную веру в Тира, не пытался отдать в храмовый приют, но… он приглядывал за ней. Она была ловкой девочкой и уже в десять могла спрятаться от кого угодно и где угодно. Он позволил Офале взять ее под свое крыло в качестве самого незаметного и лучшего шпиона, а затем и вора. Она была бесценным помощником хозяйки «Лунной Маски». Он дал ей кое-что большее, чем она сама могла представить – надежду на будущее. Не самое благочестивое, не самое беззаботное, но он и никто другой увидел в девочке с рожками не отродье ада, а всего лишь еще одного потерявшегося и почти насмерть замерзшего ребенка, которому была нужна помощь. Она… черт возьми, она даже начала верить, что боги действительно существуют. К его чести, этим могли похвастаться на памяти Нишки немногие паладины и жрецы. Он никогда не говорил о том, что сделал, ни разу даже не упомянул об этом при всех остальных. Она все время ждала подвоха, которого так и не оказалось. И сейчас Нишка намеревалась отплатить ему тем же самым: еще одним шансом на жизнь. Воровка достала из куртки золотую монету Тиморы и поцеловала ее на удачу, а затем вернула обратно, слегка нервно коснувшись пальцами маленького кармашка. Ощущавшийся под пальцами рельеф монеты слегка ее успокоил. Ей пришла пора выдвигаться. Аиша медленно вела острием ножа по коже. Та раскрывалась почти безболезненно, как спелый гранат, выплескивающий алый сок. Смысла в ее действиях так же не было, и когда ее попытались остановить, она лишь наставила нож на Сафию и Ганна – и убралась прочь. На бесцветный теневой план, где на сцене театра гнили трупы и до сих пор стоял обагренный ее собственной кровью операционный стол. Аиша сидела на нем, почти нежно перебирая те инструменты, которыми кромсали ее грудь, и водила кончиками пальцев по дереву. Ей хотелось ощутить эту боль, чтобы очнуться от кошмара, но она не чувствовала ничего. Аиша смотрела на рану и тяжело шлепавшиеся на стол темно-алые капли, которые должны были засохнуть и смешаться со старыми потеками ее же крови. Ей казалось, что порезана не ее рука. Красный… алый… как цветы, как закат… как любовь. Красная женщина. Вот кого она должна убить. Вместе с памятью, не приносившей ничего, кроме боли. Когда гитзерай будто бы много веков назад говорила ей, что она встанет из пепла, словно птица-феникс, что она почувствует вкус свободы, что впервые после войны вздохнет полной грудью, и ей станет хорошо – все было глупостями. Ей не было хорошо. Не было ничего нового, ничего прекрасного. Она провалилась из тьмы в еще большую тьму и лежала в ней, давясь собственной же кровью. Любовь… Они столько твердят ей о любви, забывая, что ее единственная – погребена раз и навсегда. Она умерла в Мердэлейн. Они травят ее единственную огромную рану в душе. Хотя, что там – ее душа и так сейчас похожа на рану, и чем ближе та великая цель вернуть ее, тем отчетливее она слышит неспешную поступь смерти. Та дышит ей в лицо и щекочет языком кожу, будто любовница. Возможно, дух ее любви и витает где-то в забытье, но ее больше нет, сколько бы ни лгали видения. Когда Основательница оправдывается, что виной всему была любовь – она отвечает смертью за смерть, и это кажется ей единственно правильным. О нет, она отвечает даже худшим, чем смерть. Вопль боли, который тогда сотряс пожиравшего ее монстра, был похож на вибрацию. На страшный удар похоронного гонга, звон которого заставил дрожать все ее тело. Это кричал когда-то живой мужчина на самых дальних задворках твари внутри нее. Мужчина, которого проклял и лишил души Миркул. Мужчина, которого она заставила насытить собственную пустоту духом когда-то любимой женщины, ради спасения которой он понес это страшное наказание. Он бился и сопротивлялся, он орал в сумасшествии, будто ожив на краткое мгновение, и поглощенный дух Миркула, его божественная сила, убила в этой измученной обреченной душе последнее, что только могло остаться. Голод теперь принадлежал лишь одной Аише, и этот крик, эта боль, принесли ей облегчение. Столько силы, столько власти… Голод, кем бы он ни был, наконец-то подчинился ей. Она смогла его обуздать, и все остальное показалось неважным. Губы Сафии дрожат от злости. В карих глазах полыхают огненные искры гнева. – Ты никчемная, отвратительная, ужасная тварь! Все, что она делала, это было ради любви, а ты... ты ничто... ты просто голод... – И что с того? – голос Аиши звучит хрипло и не по-женски – словно все поглощенные ею преступники и убийцы, мертвые боги и твари Рашемена, пожирающие людей, прорываются из ее нутра и искажают слова. – Что с того? Она убила меня, – Аиша делает паузу. – О, даже не так. Ты убила меня. Сафия приходит в ярость, чувствуя себя так, будто из ее тела вырвали что-то очень важное. Ее нутро заполняет холод, и, зная обо всем, она понимает, почему. Ее мать, она сама, Основательница… и Лиенна, белая хозяйка театра «Вуаль». Все они были одной и той же Женщиной в Красном. Разбитая, раздробленная, так и не воссоединившаяся душа женщины, которую когда-то любил Акачи – любимый и верный жрец Миркула, пошедший против своего бога, когда его любовь оказалась обречена на муки в Стене Неверующих. Но остатков души Акачи больше не существовало, и Основательницы – тоже. Аиша отбивалась от магии Сафии и хохотала, как безумная. Она не могла объяснить, почему, но ирония совершенного ею зла кажется ей восхитительной и очень, очень смешной. Поверх тела старухи-Основательницы укладывается труп Сафии, и их души наконец-то обретают единение. А Аиша не чувствует ничего, кроме привычной агонии гниющей души, и сжимает в кулаке духи всех четверых, что могли бы пройти вместе с ней этот путь до конца. Она не замечает, как наблюдает за этой дракой Аммон Джерро и уходит прочь, в никуда. Она решается на сущее самоубийство – спуститься в Хранилище Миркула и пройти к богу смерти в полном одиночестве. Пройти и навсегда остаться там, где обитает Келемвор, потому что ей больше нечего делать в мире живых. Что же поделать, если даже смерть ее не приняла после всего, что она натворила. Все, чего она добилась – это лишь амулет, наполняющий ее такой силой и слабостью, что те кружат голову, как дурман и вино. Свет, исходящий от проклятых паладинов Келемвора, жжет ей глаза, но во тьме она чувствует себя безраздельно сильной. Поначалу в снах Мулсантира появилась новая нота. Она ворвалась на его поляну из снега и хвои далеким запахом моря, озоновым ароматом заклятий, горящих в пожарах роз, дымной страстью корицы и нотой яблок. На вкус в нем была сладость любви и горечь отчаяния, подсоленная едкими слезами – такими едкими, будто они копились веками. Это была Аиша Фарлонг, которую Ганнаев-из-Грез еще не знал. Ее сон отличался от снов девушек и женщин, которых посещали томные любовные видения или мутное болото обрывков их жизней. Ее сон был прекрасен и ужасен, как сказка, которая превращается в кошмар. Героическая баллада, прелестная песнь о спасении мира и уничтожении зла, которая оборачивалась погибшей любовью, страшной тьмой, свернувшейся у сердца, будто ядовитая змея, и расколотым на части разумом, способным стать большей пыткой, чем все мучения ада. В этих снах был человек, которого она любила. Сильный, красивый. Так она его помнила. Возможно, таким он и был. Были ее друзья, по которым она печалилась. Странные и непохожие друг на друга, как вереница обломков в калейдоскопе, они приходили и уходили, позволяя ему наблюдать за ними. Тогда он прятался в самых тайных закоулках ее снов. Он не знал, как горько пожалеет о своем знании и единственной попытке помочь Аише. Тюрьма была сырой и темной. Едва слышно, но назойливо капала вода и пищали крысы. В плотном мраке, густом и грязном, гнили чьи-то раны и кого-то донимала боль. Вонь нечистот, болезни и гноя пропитала даже камни. Низкие потолки, ошметки соломы и темнота, которую разгоняли лишь факелы возле засаленных столов, за которыми играли в карты стражники. Настоящий ад. Нишка пробиралась все ниже и с нарастающим отчаянием, выпив уже второе зелье невидимости, заглядывала в камеры одну за другой. Его тут не было. Она понимала, что узнает Касавира в любом состоянии, но ей не попадалось никого даже близко похожего. Были обезумевшие старики, глядящие в одну точку. Были полуголые грязные женщины, съежившиеся на соломенных подстилках. Были пустые камеры с засохшей кровью на камнях. Были молодые преступники, которых еще не успели сломать – они изрыгали проклятия и метались в камерах, как дикие звери. Но они ей были не нужны. Нишка бесшумно проскальзывала мимо охранников, выбирая моменты, когда отпирались двери между уровнями. Она стащила связку ключей, придерживая их на всякий случай, но пропажу пока не обнаружили. Оставлять за собой цепочку трупов было бы глупо, да и она всегда предпочитала более… изящные методы. За время войны она многому научилась. Магические ловушки после Мердэлейн казались детскими поделками, а стражники – слабаками и недоумками после теней и нежити, которые чуяли живую кровь, словно акулы. Посреди всего этого главной трудностью Нишке по-прежнему казалось не найти Касавира, а вытащить его отсюда. Она не слишком доверяла магии даже после победы Аиши над Королем Теней, и амулет, который дала ей Офала, по-прежнему казался всего лишь простой безделушкой. Полый кусочек сапфира с тонкой серебряной иглой на конце, которая должна была наполнить амулет кровью и активировать его. «Черти возьми, да где же он!» Она уже начинала бояться, что не найдет его. Тюрьма вгрызалась в землю на много ярусов вниз, и если ее не предали – Касавир должен был быть уже где-то близко. Страх нарастал в ней испариной на ладонях и учащающимся дыханием. Голова грозила стать легкой и пустой, будто сухая губка. Нишка взяла себя в руки и проскользнула в очередную дверь. Не впервой. Одна из камер здесь сильно отличалась от других. Из нее шел ослепительный, режущий глаза свет, белый и холодный. Ее зрачки рвануло болью после почти кромешной тьмы, и с непривычки Нишка даже зажмурилась, прикрыв лицо ладонью. Тифлинг прокралась мимо стражников, заглядывая внутрь освещенной камеры, и едва сдержалась от того, чтобы выругаться или зашипеть от возмущения. Она наконец-то нашла его. Живого в нем выдавало лишь болезненное хриплое дыхание. Он лежал, вытянув неестественно изогнутые руки, раздувшиеся и гротескно опухшие под грязной тканью остатков рубашки. Казалось, что вся кровь Касавира осталась на полу – засохшая черная лужа на ледяных камнях. Ей даже думать не хотелось, как и зачем его пытали. Перед Нишкой лежала лишь тень того паладина, которого она помнила, и ей оставалось только попросить Тимору, чтобы Касавир, по крайней мере, помнил если не ее, то себя. Пытаясь отыскать дорогу, он принялся путешествовать по эфиру миров, стараясь обнаружить хоть малейший след в этой совершенно иной реальности. След меча Гит должен был узнаваться безошибочно, и все же Сэнд его не находил. Он расспрашивал обитателей элементальных планов и путешественников Сигила, и однажды даже решился на риск, ненадолго покинув первичный план. Но даже диковинный и ужасный город дверей не смог дать ему ответов. Старые книги уверяли его, что остается и еще один путь, на которой он не мог ступить иначе, чем через травы, дым и снадобья. Сны. Бесценное сокровище людей и других рас. Эльфы не спят, и тем сложнее ему было попасть туда, где его родичи не бывали вовсе. Он мог бы попросить усыпить его, но кто скажет, каким крепким будет этот сон, и правильным ли? И не пропустит ли его память сновидения? Он смешивал горькие настойки полыни, добавлял пустырник и ромашку, листья из сушеных трав Мазтики, которые стоили целое состояние, кофе и мед, корицу и кровь дракона, заклиная их аметистом и горным хрусталем, осколками Луны, упавшими на Торил, и пылью звезд. Он добавлял маковый дурман и пыль призраков, и все же каждый раз не получалось ничего. Сэнд впадал в глубокую летаргию и мог очнуться лишь через несколько часов совершенно разбитым. Пройти в мир снов, недоступный и многим людям, ему удалось лишь единожды. Он видел другого человека. Или не человека? Кожа его отдавала тяжелым свинцовым оттенком, какого не было ни у одной из знакомых ему рас, тяжелые серые веки нависали над темно-зелеными глазами, а седые, с тонкими черными прядями, волосы до плеч прикрывали половину лица. Он выглядел молодо по меркам людей, и наверняка красиво – по меркам женщин. Вокруг них поляну покрывал снег, и Сэнд с удивлением видел блуждающих рядом с ними призрачно-перламутровых росомах и медведей, оленей и снежных барсов. Они брели, будто грезя наяву, и их тяжелые лапы не оставляли следов на ослепительном бриллиантовом покрывале снега. Шуршали горькие серебристо-зеленые травы, и выл ветер. – Кто ты? Я сплю? Где мы? Незнакомец лишь покачал головой. – Ты спишь, и у нас мало времени. Эльфы не приходят сюда. Она тебя знает и идет за тобой. За вами всеми. Берегитесь и готовьтесь, потому что она – чудовище. – Но?.. Что-то ворвалось в этот сон. Между ними пролегла чернота, расплывающаяся, как краска – глухая тень, окрашенная по краям в алый. Он моргнул, и увидел перед собой ее. Аишу. Она стояла перед ним, бледная, как тень, с посиневшими губами и желтой кожей – более жуткая, чем оживший труп. Глаза ее, раньше янтарные, сейчас казались блеклыми и больными. Она будто выцвела. – Ты зря сюда пришел, эльф, – ее голос звучал как шепот, и он понял, что ее одежда и есть та самая чернота. Над землей колыхался силуэт беспросветной тьмы, окрашенный по подолу растекшимися ветвями крови – ослепительно-яркой на белом снегу. Черные волосы Аиши сливались с чернотой ее плаща или дыма, который прятал все, кроме лица. – Где ты прячешься от нас? Аиша… Стой! Что ты сделала с собой, черт возьми?! Он не успел договорить. Жуткий звук, от которого мороз шел по коже, словно мертвые целого кладбища вобрали в прогнившие легкие воздух, раздался за спиной Аиши, и Сэнд понял, что чернота ослепила его. Он закричал, чувствуя, как из него, будто ухватив незримую тонкую нить, вытягивают самое бесценное, что было у любого обитателя Фаэруна. Его душу. Через легкие и сердце словно протянули раскаленную нить, и тянули, тянули, тянули… В несколько секунд он понял, что не помнит ничего из своего прошлого. Кто он. Что он делал. Холод сковал его движения, и нить в его внутренностях показалась обжигающе холодной. Затем его захлестнула паника, и он понял, что не знает ни своего имени, ни дома. И когда вместо его памяти, чувств и души осталась лишь пустота – он умер. А Аиша, насытившись, возвратилась в черную бездну сна без сновидений. Она плыла в пространстве без времени и места, и рядом с ней были ее мертвые. Все они остались в Мердэлейн. Часть лиц и имен стерлась, что-то было утрачено безвозвратно. Один – безнадежно ненавистный и дорогой – по ей самой неизвестным причинам. Второй – лучший из всех среди них. Самый любимый, самый… Она даже не хотела думать о нем. О том, что бы он подумал, увидев ее такой. Мир потерял всякий смысл, и все, что она делала, было лишь ленивой проверкой, как далеко она может зайти. Она утопила саму себя в боли и ненависти к тому, чего никогда не было, и уже наслаждалась этим мучением, которое развязало руки ее потерявшему опору разуму, заставляя творить такие вещи, которых прежняя Фарлонг никогда не сделала бы. Нишка воровато оглянулась на сидевших за спиной стражников. Их было пятеро, и все были слегка навеселе. Они играли в карты. – Я ставлю, что он сдохнет через месяц, – один из них развалился, покачиваясь на стуле. – И никакие боги ему не помогут. Все равно он уже и молитвы свои читать не может. Второй лениво ковырялся щепкой в зубах. – У нас так скоро никого не останется. Надо позвать магов. Пусть подлечат – другие даже не орут уже через два дня, а этот неделю держался. Старик и шлюха почти мертвы – скучно будет. Карта с тихим стуком опустилась на стол. «Черт, черт, черт. Ублюдки». – Я не собираюсь трахать этого святошу, если у нас заберут бабу. – Тебя год подержат без нее – посмотрим, что будет! Стражники загоготали. Разозленная, Нишка бесшумно отступила в тень и выпила еще одно зелье невидимости. Оно отдалось покалыванием по коже и легкой дрожью в руках. Плутовка покружила по комнате и заглянула в решетку двери, ведущей этажом ниже. Там царила кромешная тьма, и уже не было никаких камер. Она видела лишь бездонный колодец, в который спускался огромный канат. Стража не слышала ее шагов. Воровка прикинула, что может убить всех пятерых быстрее, чем они сами поймут, что происходит. Но сначала нужно было сделать кое-что еще. Возле стойки для оружия, на которую лениво опирались копья, стояла тумбочка. А на тумбочке крайне неосмотрительно лежала связка ключей. Выпившие и поглощенные разговором и картами, стражники даже не заметили ее тихого звона. Нишка почти бесшумно заперла дверь и оставила ключ в скважине. Кинжалы тихо покинули ее ножны – тихий шорох, почти неразличимый за стонами узников, смехом и треском пламени. Всех пятерых она убила одинаково. Брызги крови первых двух пролились на заскорузлый стол, попадая в разбавленную спиртом воду. Еще двое подскочили, пытаясь понять, где прячется убийца, но Нишка была ловкой, бесшумной и очень быстрой. Еще одного стражника она обошла со спины и вонзила оба кинжала в толстую бычью шею. К оставшимся, наугад рассекшими воздух мечами там, где она была уже несколько секунд назад, зашла с другой стороны и покончила с ними так же. Пять тел, заливая пол караульной кровью, лежали, уткнувшись в стол. Алые капли падали в быстро набравшуюся внизу лужу с тяжелым неприятным стуком. Теперь оставалось самое важное. Нишка вытащила ключ из тяжелой связки, оставив дверь запертой, а затем принялась подбирать подходящий к замку в камере. Ее руки выполняли привычную работу легко. Она прислушивалась к любым звукам за дверью. Этих стражников она убила, но остальных здесь была полная тюрьма, и они могли начать ломиться к ней в любой момент. Она ощущала, как подрагивает хвост от напряжения и нетерпения. Наконец, ключ подошел к ржавому замку, и тот щелкнул. Тяжелая решетка со скрипом поддалась. Нишка облегченно вздохнула и ворвалась внутрь камеры, а затем стащила с шеи амулет с серебряной иглой. Ладони под перчатками были мокрыми от пота и испуга – ни на одном своем деле она не боялась так сильно. Если магия не сработает, то, черт возьми, ей отсюда не выбраться. Живой так точно. Лицо паладина покрывал лихорадочный румянец, и она лишь потом, сняв перчатку, ощутила, что лоб у него такой горячий, что почти жжется. Он был то ли во сне, то ли в обмороке. Она перехватила его ладонь и поднесла иглу к подушечке большого пальца, непроизвольно вздрогнув, когда услышала между хрипов тихий стон боли и увидев, что ногтей у него нет. Только месиво мяса и засохшей крови. Нишка надеялась, что Офала и жрецы смогут поставить его на ноги. Ее никогда не заботили чужие проблемы, но сейчас она испытывала неподдельную глухую злобу. Если среди всех, кто когда-то был с Аишей, и остался кто-то, кто меньше всего заслужил такие пытки, то это был Касавир. Капли крови проникли в амулет тяжело – словно умирающее тело из последних сил пыталось сохранить то, что у него осталось. Воровка оглянулась на трупы стражников. Этих ей неизбежно пришлось бы убить, и ей крупно повезло, что смена караула будет только через несколько часов. Проклиная свет и то, как тяжел Касавир, она одела ему на шею амулет Офалы. Офала сказала, что амулет сработает, едва коснется кожи, но пока Нишка не видела ничего. Она ощущала себя до крайности глупо, сидя на ледяном полу камеры, слыша шуршание медленно капающей воды и держа на руках полумертвого паладина. «Ну давай уже. Давай!» Облегчение она почувствовала, лишь когда амулет, как и было обещано, засиял мягкими прохладными искрами – алыми и серебряными, которые превращались в гудящий вихрь, подобный снежной метели, скрывавший от них и ледяную камеру в остатках соломы, крови, дерьма и грязи, и обжигающий свет, и трупы убитых ею стражников. Нишка покрепче вцепилась в плечо Касавира и в то, что осталось от его рубашки, а затем задержала дыхание. Когда он понял, что происходит, он попытался уйти. Он знал, что это чудовище будет просто уничтожать миры один за другим, и его ничто уже не спасет. И все же оно выследило его на поляне воспоминаний, отыскало и убило. Он сбежал туда от нее. Сбежал, чтобы предупредить телторов, и встретил там, где раньше было бледное солнце и терпко пахнущая хвоя, пустоту и чудовище, забравшееся слишком далеко. Он наспех перескакивал от нее из сна в сон, отыскивая тех, кто когда-то знал ее. – Тебе не надо было проникать в мои сны, – она шептала, и этот шепот наполнял его сознание клубком нестерпимо кусающихся муравьев. – Так что ты умрешь. Ганн проклял себя за милосердие и доверчивость. За то, что он послушал Сафию, которая пыталась убедить его, что если он, сноходец, создаст для Аиши искусственный сон, в котором она будет счастлива, то поможет ей облегчить страдания и может даже позволить вспомнить себя. Он попытался один-единственный раз, и сейчас платил за это. Ганн тогда попытался вспомнить все, что видел раньше. Сладкое видение, чудесная мечта – он соткал ее для Аиши. В этом видении пахло свежескошенной травой, и были живы все те, кого он уже видел раньше. И, будь она проклята, она даже сначала поверила в этот сон. Она почти узнала их и неуверенно улыбнулась, почти вспомнив мужчину, которого когда-то любила. Но он допустил одну-единственную фатальную ошибку. Он не знал, почему она раскусила обман. Лишь понял, что что-то упустил. Аиша выдернула его из сна, разрушив несуществующий мир, как картонную декорацию. И сейчас она, проклятая тварь, сожравшая дух его матери, гналась за ним из одного мира в другой, а когда настигла – он не смог проснуться. Она прыгнула на него, будто зверь, и опрокинула на землю, обезоружив. Травы под его спиной сменялись снегом, скалами, раскаленным песком, размякшей грязью, холодным металлом и превращались вновь в густые заросли травы. Сон менялся и разрушался, словно никак не мог принять хоть какую-то форму. Щебетание птиц сменялось треском огня, воплями боли, и небо меняло цвет с пурпурного на черный, а с черного на синий и серый. Он отбивался, но чудовище давило на него так, словно было не хрупкой девушкой, готовой умереть от истощения, а тварью, взвалившей на свои плечи весь вес мира снов. Под ее острыми ногтями лопнули его глазные яблоки, и вопль боли, прорвавший паутину снов, был беззвучным, но таким, что его услышал каждый телтор, блуждающий здесь. Они бежали в страхе, чувствуя, что этот вопль принадлежит их защитнику, их сноходцу, чьи щеки сейчас заливала кровь. Он ослеп. А Аиша тяжело, с присвистом дышала, ожидая, когда сможет поглотить этот сладкий, так много видевший дух. Она придавливала Ганна к земле и пожирала его, будто хищный зверь – обагренные кровью руки, оскал на лице, и безумие в глазах. Она насыщалась его воспоминаниями и силой, безуспешно отыскивая среди них саму себя. Еще одно пополнение ее коллекции воспоминаний. Еще один слабый шанс отыскать среди них свои собственные. Кровь Ганна-из-Грез оросила прежде прозрачный лед долины его снов, превращенной теперь в глухую пустоту без единой звезды, и со стороны это выглядело так, будто во сне у молодого ведьмака всего лишь остановилось сердце. Что поделать – некоторые полукровки недолго живут. Он вернулся мрачным и потрепанным, усталым и высохшим изнутри еще больше, чем за все годы своей жизни. Победа над Королем Теней на глазах обращалась в пепел, а ему, пережившему уже три войны, все же было тяжело начинать четвертую. Возраст таил за собой зыбкую тень усталости, ломоту в костях и осознание, кого и когда он положил на алтарь благих целей ради их достижения, и чьей кровью была полита эта дорога. Жена, внучка, дочь, целые деревни и многие жизни. И последнее, что он сделает – убьет девочку, чей крик когда-то помешал ему уничтожить Короля Теней, разрезав пустоту мертвой деревни отчаянным плачем голодного младенца с осколком серебра в груди. Они собрались в той комнате все, больше похожие на отголоски себя прежних. Бледные, измученные тем, что выпало на их долю за эти страшные месяцы. Касавир, все еще не оправившийся после пыток и болезни. Офала, не отходившая от него даже на несколько минут. Келгар, постаревший лет на десять. Нишка – слишком серьезная и хмурая. Место Сэнда пустовало. Гробнара с ними больше не было, как и Элани. Как и Кары. Бишоп тоже был мертв. И Аммон Джерро рассказывал им, оставшимся, во что превратилась Аиша Фарлонг. И рассказывал, что она должна вернуться. У него уже не было ни демонов, ни средств, чтобы поднять из пепла Убежище, отыскать все позабытые фолианты, проверить все, что он знал о древних, как сам мир, заклятьях, способных излечить страшное проклятие, которое настигло Аишу. Осталось лишь то, что он Аммон Джерро помнил сам. Он впервые в своей жизни поверил в ту магию, над которой все чернокнижники бы посмеялись в открытую – в ту, что рождает собой любовь. Он был достаточно стар, чтобы хорошо понимать людей – и достаточно стар, чтобы отличить любовь паладина к Аише от мимолетной страсти, которая порой вспыхивает между людьми слишком разных возрастов и жизней, чтобы продержаться даже недолго. Вопрос был в другом – что может вспомнить чудовище, потерявшее самое себя? Ему казалось, что ничего. Единственным, что могла теперь подарить любовь, была смерть, которая уничтожит и проклятие, и его носительницу. В ней что-то оборвалось, когда она услышала об этом. Шипящие голоса во мраке. Запах крови и пепла на Плане Тени. «Но его нет ни среди живых, ни среди мертвых… и тебе незачем знать его судьбу». Она пыталась что-то записать. Сохранить. Запомнить. Но воспоминания о самом дорогом утекали, будто вода и песок. Сначала она поняла, что ей нечего записывать. Аиша открыла пустую тетрадь, и перо лишь оставило черную кляксу на первой странице. Она выбросила и позабыла несостоявшийся дневник, заставляя себя вспоминать Касавира каждый день, просыпаясь и засыпая с мыслью о нем, и однажды, когда предстоял очередной ночлег, с ужасом поняла, что уже полчаса пытается вспомнить его голос и интонации. То, как и что он говорил ей. Но воспоминание не вернулось. Ни через час, ни потом. Дрожа от осознания непоправимой утраты, слишком возбужденная болью и страхом, чтобы спать – она убежала в теневой Мулсантир, рыская там, словно неприкаянный призрак, и убивая нежить с тщанием увлеченного ребенка, пришпиливающего к листкам бумаги бабочек. Она пожирала духов, бродя по черному песку под серыми небесами, впитывая в себя этот мир – такой же серый и лишенный каких бы то ни было цветов, как и ее душа, постепенно терявшая краски. На опустевших, абсолютно мертвых улицах ей вдруг стало удивительно спокойно. Это было… подобно дому. Ей хотелось остаться здесь, и чтобы никто, никто, никогда – не подумал ее трогать. Духи на один-единственный момент насыщали ее воспоминаниями. Силой. Жизнью. Тем, что помогло бы ей вспомнить. Пытаясь мучительно ухватить ускользающую память, что-то такое, что позволило бы ей выкарабкаться, она проваливалась все глубже и глубже во тьму, как человек, утопающий в трясине. Вслед за голосом из ее памяти ушли его прикосновения. Беспокойные и уверенно-сильные, когда он перевязывал ее раны, нежные и вызывавшие мурашки на коже, когда он любил ее, спокойные и бережные, когда успокаивал. Все стерлось, рассыпалось в прах, и она могла лишь осознавать, что человек, которого она когда-то любила, встает в ее памяти лишь как онемевший дух, чьи черты понемногу расплываются в пустоте и утрачивают очертания. Голод пожирал и его, вымещаемого памятью тысяч душ, что когда-то любили и помнили, и все они загнивали в ней чудовищной мешаниной. Потом она позабыла и его лицо, и вновь, пытаясь восполнить утрату, потянулась за новыми душами, не обнаружив среди них ничего. Ни одного похожего лица, взгляда, голоса – ничего. А потом забылось и то, что все еще отличало его от других – его имя. В памяти осталось лишь одно зыбкое воспоминание – такое зыбкое, что ей самой потребовалось бы время, чтобы отыскать его. То, что когда-то она любила мужчину с голубыми глазами. И почему-то ей было очень важно кольцо на большом пальце в виде шершавой от тонкой выделки, кусающей себя за хвост змеи с сапфировыми глазами. Она то и дело инстинктивно сжимала руку в кулак, чтобы не потерять его. Но не осталось больше ничего. Ни капли. Проснулся он, будто после кошмара. Из сна его медленно вытолкнуло на поверхность: из глухой ледяной тьмы – к теплу и рассеянному перламутрово-оранжевому свету, заставлявшему воздух будто искриться. Первый вдох после пробуждения был похож на глоток родниковой воды. Последнее, что было в его памяти самым ясным и отчетливо связанным с реальностью – это сдирающие с лица кожу куски льда и ухмылка одного из стражников, когда кованый сапог сломал ему правую руку. Кровавое месиво там, где когда-то были ногти. Всполохи белого и цветного, чудовищный обжигающий свет, от которого хотелось выцарапать себе глаза. Он должен был гнить заживо в лусканской тюрьме за убийство их посла, убийства, которого не совершал. Должен был сходить с ума от пыток бессчетное количество дней, а потом умереть в застенках тюрем. Но он… лежал в постели, и его голова не раскалывалась от боли, пусть сознание было мутным, а он сам чувствовал себя чудовищно разбитым. Свинцовая слабость как будто придавливала к мягкой простыне и обволакивала тело теплом, которого он не чувствовал уже слишком давно. Он был… жив. Касавир приподнял голову и ощутил слабую волну обжигающей, раздражающей боли в спине. Горло пересохло и першило, плечи и предплечья ныли, как после переломов. Но руки его слушались, пусть и были перебинтованы до кончиков пальцев, словно восстанавливались после ожогов. В голове стоял звон от головокружения, но он узнал эту спальню. Ту, в которой давным-давно оставался столько раз. Она находилась на третьем этаже «Лунной Маски», в той части здания, куда не имел доступа никто, кроме самых доверенных лиц, потому что там жила Офала. Он узнал и тяжелые винно-вишневые шторы, и изящный столик красного дерева, и тонкий аромат духов и ванили, разливавшийся по помещению. И знал, что постель, в которой он лежал, принадлежала ей. Он ничего не понимал. Он должен был быть мертв. Стояла абсолютная тишина. Он не слышал ни голосов, ни шагов. За закрытым окном виднелось предзакатное – или рассветное? – солнце, а тяжелые часы возле шкафа показывали неопределенные восемь часов. Утро или вечер – не имело значения. Голова кружилась от слабости, и Касавир опустил ее на подушку. О том, чтобы встать, не могло быть и речи. Тело болело, но ему было тепло, и он мог хотя бы слышать свои мысли. Ни звона боли, от которой был готов расколоться череп, ни проклятого света, ни чудовищной рези в уставших глазах. Кто-то вытащил его из ада и дал шанс выжить. Где-то открылась дверь, и в комнату почти бесшумно вошла Офала – строгая, уставшая и как будто постаревшая с их последней встречи. Он наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Ее платье было все таким же открытым и элегантным, каштановые волосы собраны во все ту же тугую причудливую прическу. Она принесла две чашки и поставила их на столик с зеркалом у кровати, не глядя на него. – Офала, – он позвал ее едва слышно, но и от этого тихого слова она вздрогнула, будто услышав призрака. Одна из чашек разбилась с тихим звоном, и женщина, тихо выругавшись, бросила на пол полотенце, почему-то лежавшее возле постели. Она села рядом с ним, аккуратно протирая усталые глаза, густо подведенные краской. Так, чтобы та не размазалась. – Доброе утро, – она говорила не громче, и он даже через боль и слабость ощущал неловкость в ее голосе. – Я рада, что ты пришел в себя. – Что произошло?.. Она пожала полуобнаженными плечами так, будто не произошло ничего удивительного, изящно поддернула тонкий палантин и отвела взгляд куда-то в сторону. За окно. «Боги любят всех нас». Офала знала, что проклятая надпись опять мелькает где-то, будто усмешка надо всем, что сейчас происходило. – Нишка вытащила тебя оттуда. Ты был почти мертв. Жрецы долго бились над твоим исцелением и уже хотели воскресить тебя, но ты мог забыть часть того, что случилось. Я не дала им этого сделать. Ногти восстановятся. Переломы зарастут. Воспаления еще нужно долечить, но они больше тебе не угрожают. Касавир помедлил с ответом, испытывая благодарность и смущение. Он не думал, что у кого-то хватит смелости и самоотверженности что-то сделать ради него. Это спасение было чудом, которого не могло произойти. – Спасибо. Нишка здесь? – Скоро вернется. – А?.. – вопрос повис в воздухе, потому что во взгляде Офалы он прочел немой упрек. – Ее нет, – тень этого упрека слышалась и в ее голосе. – Они ищут ее уже больше месяца и не нашли ничего, кроме окровавленного плаща. Я думаю, что она мертва, но Аммон Джерро принес недобрые вести и говорит, что ее настигло проклятие. Она не помнит никого из нас и стала… чудовищем, – она почти сплюнула последнее слово. Аиша… воспоминание о ней отозвалось мучительной болью старой раны. В груди противно заныло от дурного предчувствия, и он устало смежил веки. Сон не вернулся. Только короткая прохладная темнота. Слова Офалы прозвучали, как нелепость и слишком глупая ошибка, чтобы быть правдой. Или он бредит, и все, слышимое им, является лишь предсмертными видениями умирающего? Он слышал, что образы, возникающие в разуме во время лихорадки, могут быть яснее любой реальности и походить на нее больше, чем сама жизнь. Иначе бы ему не являлся столь нелогичный в своем безумии разворот событий, больше похожий на падение из одного сна в другой. – Что значит «чудовище» и «не помнит»? Офала, этого не может быть. – Я не знаю, – слова прозвучали резче и суше, чем должны были. – Хочешь – расспроси Аммона Джерро. Он говорил, что мы должны убить ее. Он наверняка спал, и ему это снилось. – Ты реальна? И все же не было ни пробуждения… ни сна. Тело сковывала слабость, и тьма без ярких образов и гротескных кошмаров не желала принимать его к себе. Была лишь только эта комната, Офала и он сам. Выходит, это и оставалось его реальностью. Где бы та ни существовала. Офала отвернулась. Голос ее звучал холодно. – Как и все вокруг. Ты устал и болен. Потом поговорим об этом. Он знал, что Офала ревновала к Аише, но они упустили свой шанс. Едкая игла вины кольнула его лишь сейчас, после того, как он понял, сколько она сделала для него, не потребовав ничего взамен. – Что значит «потом»? – Ничего, – она протянула ему оставшуюся чашку, а затем помогла сесть, подоткнув подушку под спину. По позвоночнику вновь пробежал сильный всполох боли, заставивший его судорожно вздохнуть. Боль быстро рассосалась в спине и коленях, оставив после себя лишь мучительную тень. – Пей. Это поможет тебе восстановить силы. Касавир решил не задавать вопросов, убежденный, что произошло какое-то недоразумение. Аиша, его Аиша не могла стать чудовищем. Не в этом мире. Она могла ослабнуть, устать, но обезуметь… нет. Нет. Кроме того, он чувствовал себя слишком слабым, чтобы тратить появившиеся крохи жизни на переживания, созданные из бесплотных домыслов. Он ощущал себя высушенным и неподвижным, будто скелет в пустыне, отполированный песком и палящим солнцем. В чашке, которую дала ему Офала, оказался обычный чай. Неуклюжими перебинтованными руками он не чувствовал, горяч ли тот – лишь увидел пар и поморщился, сделав первый глоток. Чай был крепким и темным, будто коньяк, а сахара в него положили столько, что напиток походил на сироп. – Что с моими руками? – влага слегка размягчила его горло, и голос зазвучал не так тихо и хрипло, а почти обжигающая жидкость будто разносила по телу жизнь. Чуть лучше становилось с каждым глотком. В голове прояснялось. Офала помолчала, и в первый момент ему показалось, что она не услышала вопроса. Наконец, она ответила, и голос ее звучал все так же сухо. Легкую дрожь в голосе он принял за игру собственного воображения. А то и… сон. – Обморожены. Жрецы… почти вылечили их. Держать меч сможешь, но не сразу. Он выпил почти весь чай. Офала вдруг села рядом с ним и убрала его чашку на столик возле кровати. – Прости меня, – она смотрела в окно и задумчиво теребила сапфировое кольцо на пальце. – Наверное, я тогда не должна была так поступать. Он устало прикрыл глаза. Прошлое отдалось внутри болью еще одного старого шрама. Сейчас ему меньше всего хотелось вспоминать о произошедшем, и Касавир лишь слегка поморщился. – Простил. Что было, то было. Он мог бы рассказать о том, что чувствовал, когда Офала променяла его на старого ублюдка, с которым развелась в ту же ночь, но находил это бессмысленным. Может, он и хотел бы забыть о случившемся, но вытравить из памяти клеймо измены было не так просто, как казалось. Обрушить на Офалу все свои боль и гнев, изрыгая проклятия и обвинения в блядстве, ему не хватало ни ненависти, ни сил – как тогда, так и сейчас. Он выбросил в море кольца и забыл о них, потому что без доказательств подозревал, что поступает глупо, и, скорее всего, это действительно выглядело… достаточно смешно. Но что поделать. Кольца, вероятно, проглотили рыбы или украли русалки. «Четыре души, что блуждают во мраке Четыре потерянных снова найдутся Из тьмы извлеченные души забытых». Подобие стиха, выбитого на двери, открывавшей портал к Миркулу, вспоминалось ей подобно глупой считалочке или насмешке. Аиша мурлыкала под нос, касаясь амулета, теперь висящего на ее груди. Тот почти вибрировал от заключенной в него силы. Она слышала его тихий гул в собственном разуме, как чарующую какофонию криков боли, успокаивающую ее воспаленный рассудок. Следуя извращенному порыву, безумной логике, которая властвовала в ее разуме, она бросила обычную безделушку в магический мешок, где мертвая Сафия когда-то заколдовывала кольца и оружие. Аиша зажмурилась, прислушивалась к голосам. Они шумели, будто море в раковине. Тихо-тихо, но если ты прислушаешься, то… да, вот они. Вот голос Сафии. Ненавидящий, страдающий крик. А вот визжит от ужаса Один-из-Множества. Глупая тварь, одержимая могуществом. Только что она поплатилась за наглость и предательство, и ее духи стали украшением ее ожерелья. Какими сладкими были эти души, какими бездонными – воспоминания. Ганна она смаковала и пыталась растянуть, пока он кричал перед ней на бриллиантовом снегу. В нем была сладость и горечь, и его вкус вобрал все грани снов мира. Каэлин была омерзительно приторна. Сафия – горяча и остра, как огонь и железо. Аиша почему-то хихикнула, сидя на операционном столе в засохшей луже собственной крови. То, что получилось из их душ, было полезнее, чем все эти ублюдки вокруг нее. Их эссенции были совершенны, в отличие от них самих. Гладкие камни величиной с кулак дали обычной побрякушке такую силу, что она никогда не чувствовала ничего подобного. Амулет был плоским, как морская галька, и ледяным на ощупь, а под тонкой оболочкой его сердце перетекало и менялось, словно она обуздала огонь и воду. Ох, он так хорошо отгонял Голод и прояснял мысли. Его сила текла по ней, как настоящая кровь, настоящее тепло, настоящая жизнь. Только глаза от света чертовых паладинов и жрецов теперь болели еще сильнее прежнего. Так сильно, что она могла бы убить их всех, потому что они существовали. Пение их аур ввинчивалось тонким комариным визгом в ее слишком чувствительные уши, и ей хотелось выцарапать им глаза, вырвать языки, сжать в ладони гортань. Твари. И все же ни в амулете, ни в поглощенных душах она не нашла ничего из того, что искала. Ее пребывание на земле было бесцельным и глупым, и больше всего она хотела остаться на плане Фугу навсегда, чтобы уснуть и позабыть весь этот кошмар, наконец-то найдя облегчение и прекратив искать. Вряд ли эти поиски привели бы ее к чему-то. Аиша Фарлонг поглотила столько душ, будучи пожирателем духов, что даже голос ее собственной потонул в криках боли и ярости тех, кого она убила до этого. Пробившись через весь Город Правосудия, она наконец-то нашла его. Келемвора. Еще одного чертова бога, который затянул всю эту дрянь. Она стояла перед ним с кровоточащей раной в груди, которая никак не желала заживать, и он возвышался над ней, как статуя. Бог, подобный десятифутовому человеку в облачении гробовщика. Серебряная маска с перламутровыми слезами скрывала его лицо, и голову укрывал капюшон. Город Правосудия, его мертвые и пустые улицы как будто прислушивались к ним. Они были аккуратны и бесцветны, как огромное кладбище. Деревья без листьев. Свет без тепла. Небо без запаха. Камень без цвета. Скорбные, всхлипывающие, плачущие вопли страдающих в Стене Неверующих. – Оставь меня здесь. Я не хочу возвращаться. Бог слегка покачивался, глядя на нее сквозь маску, на которой не было прорезей для глаз. – Я не могу принять тебя, Аиша Фарлонг. Она была ошарашена. Что значит – нет? Сколько можно было бродить? Сколько еще нужно было сделать, чтобы боги наконец-то оборвали ее поиск и убили ее, раз это не под силу смертным?! Сколько?! Сколько?! – Что значит – ты не примешь меня?! Я могу сожрать тебя! Весь твой проклятый город! Серебряная маска не позволяла разглядеть ни мыслей, ни эмоций. В тихом и гулком голосе, подобном басовитому шепоту в склепе, их тоже не было. – Не угрожай богам, Аиша Фарлонг. Это не твоя земля и не твое место. Я принимаю тех, у кого истлевает тело, а не душа. Уходи, Аиша, и возвращайся, когда придет назначенный срок. Ее крик увяз на пустых улицах Города Правосудия. Даже эхо не отозвалось на него. Одни лишь рыдания неверующих стелились по опустевшим улицам, словно причудливая симфония. Где-то среди них был и Бишоп. Только Аиша была уверена, что он молчит. – Ты ублюдок! Чертов ублюдок! Серебряная маска отливает мертвенной белизной и перламутром, как лицо покойника, на котором нет чувств. – Твои проклятия не смогут изменить моей воли, Аиша Фарлонг. Твое время еще не пришло, и я не смогу забрать то, чего не существует. Аиша кричала в темноту, когда Келемвор поднял руку, и ее захлестнуло, словно волной. Ее выносило прочь с плана Фугу, как щепку во время шторма, подбрасывало к небесам и затягивало в воронку вместе с Голодом. И пусть она поглотила Миркула, его сила сейчас была в руках всего лишь изможденного человека, который даже не смог бы вообразить, как распорядиться таким даром. – Ты ничтожество, Келемвор! Ее голос увяз в темноте, липкой, как деготь. Мрак глушил звуки и краски, и она попыталась закричать, ощущая, как перестает дышать и слышать. Ее тянуло и сдавливало, крутило и бросало. Под конец ее словно выбросило из глубокой воды на поверхность. Задыхающуюся, ослепшую, мокрую от пота, одинокую и обессиленную. Аиша Фарлонг, по-прежнему проклятая, очнулась в Теневом Мулсантире. Офала так и не позволила ему спуститься вниз. Да он и не смог бы этого сделать пока что – его первая мало-мальски долгая и самостоятельная прогулка по дому втайне от нее закончилась тем, что он рассек ладони об осколки разбитого горшка с орхидеями. А еще – вывихнул лодыжку, которая добавила новые ноты боли в целый набор тех, что уже донимали его. Он не понимал, почему тело, казавшееся раньше таким послушным и сильным, сейчас так слабо и вяло. Жар донимал его последние несколько дней и все никак не желал спадать. Таких ярких и цветных кошмаров ему не снилось уже давно. Как бы то ни было, они собрались в спальне Офалы – ведь теперь требовалось намного меньше места, чем раньше. И чем дальше шло время, тем больше ему казалось, что это кошмар, стены в котором не прочнее бумажных, и в этом карточном домике сгорят они все. Жизнь рассыпалась и закончилась где-то на последнем воспоминании в тюрьме, а происходящее сейчас казалось чем-то мутным и отделенным от нее. Оно никак не могло стать единым. Оно рассыпалось и распадалось на нити, как песок или старая тряпка, и, выложив спиралью песчинки и разложив в ряд нитки, он не мог получить заново ни морского берега, ни одеяла. О реальности ему напоминала боль в спине, и каждый раз она слегка пробуждала его от забытья. На таких знакомых лицах вместо веселья читались напряжение и боль. Рассказ чернокнижника походил на уродливую сказку, в которой принцесса может сожрать тебя, разорвав заживо, а король – ложиться со своей женой, лишь когда она холодна и неподвижна, как мертвец. А Аммон Джерро говорил, что своими глазами видел, чем стала Аиша Фарлонг. Он рассказывал им о том, как она убила сноходца, вырвав ему глаза, и поглотила дух мертвого бога. Как она убила старуху, умоляющую ее о пощаде, и заставила чудовище внутри нее накормиться душой той, которую оно когда-то любило. Он говорил, что ее желтые глаза потускнели, а волосы осыпаются, и больше всего Аиша Фарлонг похожа на ожившего по недоразумению мертвеца, которого милосерднее всего убить. Почему? Почему, черт возьми? Касавир помнил совсем иное. Ее первый поцелуй, едва ощутимый и несмелый, без объятий и пламенных речей, но сладкий, как воздух по весне. Ее сухие, четко очерченные розовые губы, похожие на лепестки пионов. Ее черные, как смоль, волосы, вьющиеся крупными кольцами, и гладкую белую кожу, и ямочки на щеках. Ее смех и капризы слишком редкие, а потому обаятельные, а не раздражающие. Ее смелость и силу – настоящее чудо, которое только могла создать природа в любой женщине. Она была не груба, а гибка, как бамбук. – Она утратила и душу, и разум. Кем бы она ни была, спасти ее от этого сможет только смерть. Он вздрогнул, как от холода. Тишина. Вот что изменилось. Он заснул и проснулся? Он не знал. Почему они сейчас так смотрели на него и молчали? Строгое лицо Офалы в тусклом свете свечей походило на маску. Татуировки Аммона Джерро сияли. Нишка выглядела серьезной и печальной. Келгар упер взгляд в пол. – Ты меня слушал, паладин? Ее никто не сможет убить, кроме тебя. Он устало потер лоб и сел, ощутив новый всплеск боли, омывший его плечи, поясницу и колени, как колючая волна. Слова давались с трудом. – Аммон Джерро, ты хоть понимаешь, о чем ты говоришь? Почему я? Почему ее нужно убивать? Это была самая длинная фраза, которую Касавир произнес с того момента, как очнулся. – Потому что от той Аиши Фарлонг, которую ты когда-то любил, не осталось ничего. Она не может вспомнить себя, Касавир, и уничтожает все видимое ею, как это делал Король Теней. Он медленно моргнул, пытаясь осознать смысл сказанного. Все это звучало как сущее безумие, как будто его действительно заточили в кошмар, из которого он не мог выбраться. – Разве ее нельзя вылечить? Все проклятия снимаются, почти все обратимо. – Если она не убьет тебя, – голос у Аммона Джерро хриплый и звучный. Касавиру мерещится отзвук горькой усмешки. – Твоя аура сожжет ей глаза. Даже слабая. Как ты заставишь вспомнить того, кто носит в себе голод Стены Неверующих? Она вернется за нами, чтобы забрать наши души, и ее проклятие нужно остановить. Аиша не владеет собой. Касавир слушал, не желая верить его словам, преследуемый ощущением, что происходящее вокруг было одной чудовищной ошибкой, на которую почему-то никто не обращал внимания. Все принимали ее, как должное, относясь к нему с сочувствием, как к тому, кто упустил все объяснения и детали. Он смотрел на Аммона Джерро, ожидая дальнейших объяснений. Впрочем… из отдельных ниток не будет одеяла. Сколько ни старайся. Голова кружилась, и ему было жарко. Он едва сдерживал свое желание заснуть крепко и надолго, веря в то, что когда он проснется – все будет иначе. – Ей больше не вспомнить себя. Она вскормила собой проклятие Пожирателя духов, и все, на что сгодится даже любовь – упокоить ее вместе с ее чудовищем. Возможно, и так. Когда он проснется… все будет иначе. Ему приснился один-единственный поцелуй. Легкий и едва ощутимый, как касание цветочного лепестка. Соленый, как море. Кольца в его сне поблескивали между водорослей. Их украли русалки. Она возвращалась… домой? Домой ли? Она искала источник своей боли и шла через кровоточащие от ран, кричащие в агонии гибнущие леса, через города, которые ложились ей под ноги, потому что Голод поглощал души так же легко, как раздавшийся до необъятных размеров человек – пищу. Ему было мало живой крови и воспоминаний. Он слишком пристрастился к прикосновению душ миллионов людей, которые питали его собственную пустоту. Сдерживать его и подчинять Аиша могла уже с трудом. Она шла туда, где все начиналось. Она находила одну деревню, поглощала ее подчистую, насыщая голод душами на дни вперед, и шла дальше. Однажды даже вырезала целый городок, потому что он взбесил ее своей ухоженностью и счастливой жизнью. Ей захотелось, чтобы розовые цветы сгнили, а реки стали ядовитыми от обилия трупов, и солнце здесь никогда больше не светило так ярко, как сейчас, вспарывая своим обжигающим светом ее измученные веки. Она питалась случайными путниками. Вскоре за ней направили погоню. Она убила и ее, не поморщившись. Что такое души нескольких смертных после того, как ее оболочка вместила Миркула? Амулет все еще оставался при ней, и вскоре она поняла, что может уснуть лишь под сладкую какофонию этих криков и вздохов, которые неизменно сопровождали ее. Иногда ей казалось, что проклятие даже находит отдохновение в общении с голосами тех, кто прятался в глубине амулета. Он был живым – единственным слушающим, понимающим, знавшим ее другом, на которого она могла рассчитывать. Она сама становилась таким же множеством проклятых и растерзанных душ. Иногда она даже не могла ответить, ее ли воспоминанием было то или иное – или чьим-то чужим. Ее память и души, хранившиеся внутри амулета, внутри того, что было Одним-из-Множества, внутри разума ведьмы, что пряталась в Одном-из-Множества. Они говорили с ней. Твердо Аиша знала лишь то, что ей принадлежал человек с голубыми глазами и светлой кожей. И кольцо. Оно – оно было его, хотя она уже совсем не помнила историю. Аиша прижималась к нему всем телом, пробравшись под одеяло: гибкая, гладкая на ощупь, горячая и худая. Он чувствовал грудью ее острые напрягшиеся соски, ощущал на шее ее прерывистое теплое дыхание, когда легко проводил ладонью по ее спине и бокам. Он чувствовал тонкие полосы шрамов на ее теле и след самого крупного – тот, что пролегал почти между небольших грудей. Девушка дрожала, будто от холода. Полуоткрытые губы были сухими, как пустынные скалы, а янтарные глаза – блестящими, как в лихорадке. Он коснулся поцелуем ее лба – такого же обжигающе-горячего, как все ее тело. – Что с тобой? – он шептал едва слышно. Все равно говорить громко, когда они лежали в одной постели, в полумраке, не было смысла. – Ты заболела? Аиша провела кончиком острого пальца по его лбу, скуле и губам, а потом поцеловала вместо ответа крепче и дольше обычного. Разомкнув губы, она задержалась, тесно вжавшись носом в его щеку – так, словно боялась разорвать единственную связь между их лицами. Он по-прежнему ощущал крупную дрожь в ее теле и теснее прижимал ее к себе. – Мне страшно, – ее шепот был еще тише его собственного. Он бы его и не услышал вовсе, не будь вокруг оглушающей тишины. – Я не хочу умирать. Не хочу войны. Я… я не должна была. У меня больше нет сил. Я не знаю, сколько я еще продержусь… Касавир помнил, что тогда он уговаривал ее потерпеть еще чуть-чуть. Обнимал ее, отпаивал лекарствами, чтобы сбить жар, давал выспаться, разбираясь с делами вместо Аиши, и любил так горячо, как только мог, когда она хотела потеряться в нем вместо того, чтобы пугаться мучивших ее кошмаров. Он делал все и понимал, что это было бесполезно. Он мог заниматься делами Крепости, он мог вести в бой солдат, он мог защитить Аишу в бою – он мог все, на что способен любящий мужчина, кроме одного – спасти ее от самой себя. Она была безмерно уставшей и слишком, слишком часто цеплялась за его плечи, желая только обнять, – так, будто тонула, и в ее жизни больше не осталось ничего. Надлом, который он видел в ней, разрастался все сильнее, оставляя глубокую зияющую рану, которую не могла залечить даже любовь. Ее беспорядочные слезы были знаком медленной агонии, в которой уже тогда начала погибать ее душа, раздавленная свалившейся ответственностью и необходимостью действовать так, как должно, не оставляя ни секунды на раздумья. Они ожидали ее там, где когда-то стоял ее дом. Они знали, что она неминуемо придет сюда, и их осталось вполовину меньше, чем дòлжно. Связывавший их круг разорвался, сгорев в пепле войны, и она была последним, что их сближало. Аммон Джерро сказал, что этот запах болот, тени и неприютного мрака позовет ее за собой, и именно сюда она придет скорее по наитию, чем по собственному желанию. Как хищник на запах крови, как дикий ребенок, тоскующий по живому теплу. Ее появление предвестил запах сырости и пепла, и она вышла к ним, в мертвую Западную Гавань, узнавая и не узнавая их лиц. Тварь на дне ее мертвой души шевельнулась, чувствуя каждого из них. – Аиша, – Касавир позвал ее, и она будто его не услышала. Она стояла перед ними, как оживший мертвец со впалыми щеками и обтянутым кожей черепом. Ее пальцы походили на когти. В ней не осталось ничего от той Аиши Фарлонг, которую они знали. – Что ты с собой сделала, девочка?.. – Келгар так и не достал топора. Слишком смешно и нелепо. Впятером на одну девчонку, которую когда-то любил каждый из них. Так или иначе. Мягкий мох пружинил под ногами, и вода на нем – крохотные хрустальные капли – была подобна слезам. – Ты помнишь мою монетку? – чудовище обернулось на голос Нишки, и впервые на этом лице, потерявшем все человеческое, отразилась мука. Она не понимала, что мешает ей поглотить их. Почему эти души кажутся ей иными, нежели прочие. Монета. Монах. Мужчина с голубыми глазами. Кольцо. Меч. Раскаявшийся убийца родича. Она потерла виски, чувствуя, как воспоминания в ней наливаются болью более сильной, чем вся, что была до этого. Голова пульсировала, славно ее сейчас могло разорвать от теснившейся в слишком узких сосудах потемневшей крови. В глазах темнело, и горло перехватывало так, что она едва могла дышать. – Нет, – ее голос напоминал шорох умирающих листьев. – Вы тоже хотите остановить меня? Я убью вас, чтобы вспомнить. – Ты совсем нас не помнишь? Как ты ухитрилась так впустить в себя Голод? Голос кажется ей знакомым… знакомым… мужчина… нет, нет, монах. Корона… Она вскрикнула от боли, потревожив стайку болотных птиц, и сжала пальцами виски, стараясь утихомирить разбушевавшиеся мысли. Они жалили ее изнутри, словно рой диких ос, и жужжали так назойливо, что хотелось разбить себе голову о землю. – Я не знаю! «Нет-нет-нет… они наши. Они твои. Они твои. Они в тебе». «В тебе…» «…твои воспоминания…» «... Потому что ты сама бесполезна, чудовище. Ты убила мою мать». «…убей их, потому что так будет легче, ты все узнаешь, все узнаешь…» «…узнаешь, узнаешь…» «…ты будешь видеть сны – о, такие красивые сны, и я тоже буду видеть сны, как и мой сын…» – Умолкни!!! Аиша крикнула это еще громче прежнего, и на этот раз ее крик боли отразился звонким эхом от болот. Но амулет замолчал, и его голоса тоже. Она смотрела на их лица и не понимала, что же с ними не так. Почему они… такие живые. Почему что-то внутри нее… мешает. Аиша потерла усталые глаза. – Вы – маски. Я не помню вас, но знаю. Почему вы меня ждете? Он выступил вперед. Его голос смутно напоминал ей о чем-то. Что она пыталась вспомнить? Что? – Потому что когда-то ты должна себя вспомнить. В нем тлел слабый отголосок того света, что она видела у шлюхи-перебежчицы Каэлин. Он резал ее глаза, и все же был… иным. Мягче? Легче? Она не могла этого сказать. От него болели глаза, от него обжигало кожу, и все же она не хотела убивать этого человека, просто потому, что он был. – Ты совсем ничего не помнишь? – в голосе этого мужчины слышалась горечь. Та горечь, которую она слышала… когда? Она сжала ладонями голову вновь. Что-то мешало ей убить его, несмотря на всю силу. Что-то мешало ей убить их всех. Всех. Аиша не понимала, почему именно сейчас она медлит. Тьма в ее разуме, заполненная голосами, как будто сгущалась вокруг чего-то несоизмеримо более важного, но потонувшего в шуме так глубоко, что его ни за что было не достать оттуда. – Кто ты? – ее голос звучал хрипло. – А ты, Аиша Фарлонг? – с ней заговорил тот-которого-она-вытащила. Тот, чью душу не решилась проглотить. Высокий жилистый старик, от которого исходили волны огромной силы и власти, а татуировки на голове светились золотым светом. Он был магом. Его душа была проклята на вечные муки в аду. Женщина рядом со стариком поддернула шаль на плечах. Ее лицо тоже казалось Аише смутно знакомым. Строгое, холеное, и оттого чуть моложе, чем должно было бы выглядеть. Она смотрела на них, как затравленный зверь, загнанный в угол. Она говорила с ними, хотя любых других убила бы, не раздумывая. – Я… Она умолкла, сжав губы. «К черту их всех. К черту их всех. Я убью их и вспомню. Убью и вспомню». «Ты уничтожила мои воспоминания! Ты убила мою мать!» «...я во сне, во сне... во сне…» Амулет говорил на разные голоса, и ей было больно, так больно. Аиша не знала, кто она. Все услышали этот звук – стон умирающего, переплетенный с дыханием всех мертвых этого мира. Тьма с гибкими мерцающими нитями развернулась за спиной Аиши, и чудовище жадно лизнуло воздух, раздраженное и подзадоренное близостью того, чью душу ему раньше запретили испить. – Аиша! Кричал тот мужчина, который пытался поговорить с ней. Тот, у которого были голубые глаза. Он стоял совсем близко к ней и одновременно был дальше, чем на другом краю мира. Казалось, что сколько бы она ни шла – ей ни за что не преодолеть те ничтожные шаги между ними. – Остановись! Она действительно остановилась. Лишь на долю секунды, чтобы позволить твари почуять эту душу, в которой могло быть столько воспоминаний, так нужных ей. Она чувствовала ее запах, холодный и свежий, и даже ее вкус с тонкой нотой крови. Надлом и боль прятались внутри, как обворожительная бархатная изнанка, которую она так любила пожирать в других душах. Ей был нужен он, и никто другой. «…я любила тебя сильнее, чем кого-либо… Акачи, мой Акачи… что ты сделала с ним, тварь?» Она сделала к нему всего один шаг, разворачивая спирали стонущей твари позади нее. Она уже протянула к нему тонкие щупальца, которые должны были забрать эту душу, но не успела. Касавир услышал короткий тихий свист, и Аиша вдруг вздрогнула, изменяясь в лице. Она коснулась кончиками пальцев впавшей груди и рухнула на одно колено, как подкошенное деревце. Чудовище исчезло. За ее спиной стояла побелевшая от боли Нишка и сжимала в руках арбалет. Так крепко, что его, казалось, не сможет отобрать и целая армия. На сухих губах Аиши выступила кровь, и он кинулся к ней, когда увидел, как она неловко пытается опереться на руки и встать, невзирая на то, что тело не слушалось ее. Размокшая грязь промочила и вымазала его колени, но какое сейчас до того было дело? Какое дело было до того, что от этого падения его спину пронзили огненные искры боли, разливаясь по пояснице и бедрам? Ее кровь перемешивалась с бурой жижей, и его ладони тоже испачкались в крови. В ее крови. Он не верил своим глазам, и все же узнавал ее. Руки были слишком медленными, слабыми, неловкими, чтобы помочь. «Ее никто не сможет убить…» Звуки отошли на второй план, будто все они находились глубоко под водой. Как в безумном сне, он коснулся кончиками пальцев щеки Аиши и увидел, что ее плоть обугливается и тает под его прикосновениями до кровоточащего блестящего мяса, что она поддается, как масло под горячим ножом. Он отдернул ладонь и попытался ее переложить, но след его рук теперь остался у нее на плечах. – Что же ты наделала? – его голос был почти нежным. Он говорил, наклонившись почти к самому ее лицу, и чувствовал, что начинается дождь. Крупные капли падали ему на лицо и руки. – Я умерла, – голос был едва слышен. Ее обескровленные губы казались еще тоньше тех, что он помнил. – Убей Пожирателя Духов, пока она слаба! – Аммон Джерро подошел к нему и, кажется, говорил еще что-то. Он не слушал Джерро. Не было никакого Пожирателя. Была Аиша, которую он любил во время всей проклятой войны. Его сломленная, несчастная девочка, на плечи которой свалилось куда больше, чем она могла вынести. Она и так уже была почти мертва, и Джерро ошибся, сказав, что лишь он смог бы убить ее. Обычный арбалетный болт пробил ее позвоночник, и даже попытайся любой жрец воскресить ее – это не вернуло бы прежнюю Аишу. Она больше никогда не смогла бы ни ходить, ни чувствовать. Ничего. Аиша кашлянула кровью и попыталась отереть губы, но руки не слушались ее. Она хрипло дышала, прикрыв глаза. На землю капал почему-то соленый дождь. Он размывал кровь на ее лице, падая в густую траву тяжелыми алыми каплями. Это были ее слезы, которых не проливалось уже так давно. Она лежала в грязи возле его колен, едва дышащая, и отчаянно пыталась вспомнить это лицо и руки, от прикосновения которых Голод почему-то съежился в глубине души, как побитая собака, скуля и не смея показываться дальше. Ей было больно – чудовищно больно, потому что прикосновения его пальцев оставляли на коже длинные выжженные полосы. Такие, будто бы по телу медленно водили раскаленным металлом. У него были голубые глаза. Она их помнила. Кольцо принадлежало ему. Было что-то большее. Что-то… она не знала, что, но она не должна была допустить, чтобы Голод убил и его тоже. – Я… помню тебя… – она кончиками пальцев коснулась его щеки, оставив на нем кровавый след ладони. Ее рука обуглилась, и она как будто даже и не заметила этого. Лишь поняла в первую секунду, что кожа под ладонью была горячей на ощупь. «Я любила тебя сильнее, чем кого-либо прежде». Аиша прикрыла глаза, отдаваясь тому, что чувствовала. Ее спине было холодно, но чуть ниже плеч она не ощущала ничего. Ее тело было легким и невесомым, и внезапно тьма, наполненная сотнями голосов, показалась ей тихой и упорядоченной. Она понимала, что происходит. Она чувствовала, что время на исходе, и ей было нужно что-то сделать с этой ужасной библиотекой, с этим жутким хранилищем внутри нее самой. Она решилась на то единственное, что еще могла. Уничтожить его. Она заставила чудовище обратиться к этим душам. Чтобы оно вспомнило их и поглотило заново, и шло все дальше, между обсидианово-черных полок, переполненных воспоминаниями и обрывками душ, словно органами в кунсткамере. Кто-то что-то говорил ей, но Аиша заманивала раздувающееся от воспоминаний чудовище глубже и глубже, пока не осталось ничего, кроме крошечной частички ее «я». Частички, все еще способной что-то делать. Она манила его туда, где начиналась еще большая тьма. Подчиненное и сломленное, ее проклятие слишком нуждалось в ее голосе и воле. А потом она обняла пустоту и ощутила, как ее физическое тело распадается в жуткой обжигающей боли, словно каждая клеточка погрузилась в кислоту. Пожиратель духов уничтожал самого себя, не в силах больше существовать без нее. Он метался, пытаясь вырваться наружу, бился о стены ее разлагающегося заживо тела, но даже ослабевшая оболочка Аиши Фарлонг держала проклятие слишком крепко. Любовь прочнее любых заклинаний, воли всех богов мира, и страшнее любого наказания оказалась надежной тюрьмой. Касавир в который раз просыпался от кошмара. Прежде любимая женщина превращалась на его глазах сначала в освежеванный, а затем в обугленный, вычищенный до скелета и рассыпавшийся в прах труп. Ее красивое лицо было изуродовано и разбито, и он даже не смог уберечь последних мгновений, в которые другим позволялось выбрать, сколько красоты сохранит память от любимого лица. Это было не сном – это было воспоминанием, которое он не мог забыть. Он никогда не говорил Офале о том, что Аиша снится ему до сих пор, и когда он резко просыпается посреди ночи, а потом несколько часов кряду сидит у окна, не чувствуя холода, словно грезя наяву, как сейчас – причина лишь в ней. Стылая тоска въелась в него, как слой пыли, и больше всего ему хотелось, чтобы это оказалось всего лишь сном. Вот только кошмар все никак не кончался. Пожалуй, ему было даже проще остаться в нем навсегда, если бы он знал, что такова плата за то, что где-то в другом мире Аиша проживет совсем иную жизнь. Не появится никаких чудовищ, не будет никакого проклятия, и она вернется в Крепость-на-Перекрестке живой и невредимой, принеся весь о победе над Королем Теней. Нишка заглядывала к ним, как беспутная дочь, за которой не следили оба родителя. Келгар погрузился с головой в дела управления кланом Айронфистов. Аммон Джерро исчез. Он был бы рад уйти, забыв и Невервинтер, и собственную – в очередной раз – провальную любовь, но возраст, неприкаянность, война, пытки и потребность хотя бы в самом слабом тепле пересилили даже обиду предательства. Он не знал и не интересовался, изменяет ли ему Офала, но все же на душе становилось чуть-чуть легче, когда она вспоминала, что иногда стоит обнять его. К ее чести, она все же больше не пыталась сбежать от него к очередному дворянину за деньгами и статусом, несмотря на то, что они так и не узаконили отношения, сойдясь на любви к своим мертвым, и чуть-чуть – друг к другу. Просто они оба слишком хорошо знали, что нужно делать, когда кого-то рядом кошмары заставляют вздрагивать от боли. Это было гнусно, тошно и вдвойне тяжело из-за того, что он сломался перед самым последним испытанием: он не вытерпел обычного одиночества. Его подразнили слабым, но таким отчетливым призраком счастливого будущего, возможности окончить борьбу, и вырвали это из рук так грубо, как могли. И лучшим, что ему осталось, была элегантная и верная шлюха, которую он заставил себя уважать. В конце концов, они знали друг друга… да, теперь уже – одиннадцать лет. Она заботилась о нем, и он о ней – по мере сил – тоже. А еще, несмотря на все слова, уверяющие что боль легче переживать поодиночке, что с этим следует покончить, все они – и Офала, и Келгар, и Нишка, и даже Аммон Джерро – появлялись к осени в Невервинтере. И позабытые, запылившиеся за год могилы вновь становились аккуратными и опрятными, а один-единственный дом в Квартале Торговцев на набережной ждал поздних гостей. И только тогда, в этом доме, в их уставших глазах, уже после ужина, за разговорами и новостями, мерцал отголосок того огня, что согревал их когда-то во время самых страшных бед. Потому что связавший их круг был неразрывным.Часть 1
7 декабря 2013 г. в 20:02
Он почти бездумно бродил по полю, утопая по пояс в травах.
В густых лесах нехоженых земель Рашемена, среди их диких пустошей, такие безлюдные и продуваемые всеми ветрами лощины встречались нередко. Обитателями тут были одни лишь духи, которых он знал с младенчества, поскольку был взращен ими вместо людей и не знал других родителей.
Духи бродили здесь едва заметными силуэтами, погруженные в свои собственные воспоминания, иногда даже не видя его. Временами они были нормальны. Временами бесповоротно сошедшими с ума от старых горестей.
Ганнаев-из-Грез уже стал для них частью существования, такой же естественной, как деревья вокруг. Его пребывание рядом с ними исчислялось всего лишь несколькими секундами жизни мира: годы для смертных и короткий полет мотылька для телторов. И все же они успели привыкнуть к нему.
Травы в лощине, серебряные от измороси, пахли горько и едко, будто мороз только усиливал их и без того резкий запах. Стволы сизо-зеленых елей и сосен скрипели от холода. Льдинки цеплялись за кожу и мех и превращались в прозрачные капли влаги на сапогах и одежде. Ганн уходил сюда, чтобы многое обдумать. В эту серую, холодную и вместе с тем небывало спокойную землю всех бесплодных мечтаний, несбывшихся надежд и изломанных судеб.
Зыбкая тишь бесконечной серо-туманной дали, пронизанной слабым солнцем, успокаивала его, и ему нередко казалось, что где-то здесь же притаилась его память. Все ее страницы. Будь она книгой, то стала бы так же несуразна, как его прошлое, хранившееся в глубинах разума. Все воспоминания начинались бы на одной странице и заканчивались на другой, а между ними пролегали другие воспоминания, лишенные всякой связи между собой и, напротив, переплетенные крепче мерзлых дубовых корней. Или между этими обрывками памяти прятались бы целые бездны тьмы, кляксы из черноты и крови, и страницы, которых не смог бы прочесть никто, кроме него самого.
Ей он никогда не показывал этого места. Он знал, что она уничтожит его.
«Джерро!
Мы искали ее повсюду, но так и не нашли ни следа.
Признаться, это ставит в тупик даже мой несравненно острый ум. В Мердэлейн мы разобрали все до последнего камня и, смею думать, разве что не искрошили в щебень каждую статую и колонну, но там осталось лишь то, что д̀олжно – засохшая кровь и пыль.
Ее плащ брошен там и более не связан с ней. Я думаю, она мертва.
Возможно, твои демоны смогут что-то разузнать. Я буду путешествовать по ближнему эфиру и расспрашивать обитателей, что произошло, но она будто испарилась вместе с этими горгульями, что забрали ее.
Найди ее, если сможешь, и узнай, что с ней случилось. Или мне стоит сказать остальным, что ее больше нет, и нам пора жить своей жизнью.