Medicinae Baccalaureus

У Питера Блада были все основания чувствовать себя счастливым. Еще вчера утром он был рабом, по злой иронии судьбы оказавшимся во власти грубого ничтожества, которое дома, в Англии, не удостоил бы даже плевком, и спасенным от окончательного падения лишь потому, что губернатор Стид оценил его врачебное мастерство. И вот теперь он вновь был хозяином самому себе. А благодаря беспечности испанских налетчиков, еще и хозяином целого корабля. Совсем недавно он испытал истинное удовлетворение, наблюдая, как его бывший хозяин, тупой и жалкий полковник Бишоп, прогулялся по доске за борт. А последовавший за этим громкий всплеск довершил удовольствие. К сожалению, жирный боров оказался довольно неплохим пловцом, но один лишь вид того, как он барахтается, неуклюже продираясь к берегу и подпрыгивая на волнах, словно огромная безобразная пробка, обещал надолго остаться в памяти Блада. Возможно, даже навсегда. В свете всех этих событий Блад просто обязан был испытывать радость. Но когда он, пригнувшись, вошел в дверь кормовой рубки «Синко Льягас», чтобы сменить наспех наложенную повязку Джереми Питта, радоваться было особо нечему. Все великолепные удачи прошедшего дня блекли перед тем неумолимым фактом, что раны на истерзанной спине Джереми начинали быстро нагнаиваться, и Блад не мог сделать решительно ничего, чтобы остановить этот процесс. Что за радость обрести свободу и корабль, если нет штурмана, способного им управлять? Что проку в красивой одежде, вновь обретенном самоуважении, отмщении, избавлении от унижений рабства, если все это куплено ценой страданий Джереми? Но в таком случае, разве не умирал он день за днем под плетью надсмотрщика полковника Бишопа медленной духовной смертью, которая была даже хуже смерти телесной? Блад попытался напомнить себе об этом. Но когда, опустившись на колени рядом с койкой Джереми, он начал отделять от его кожи засохшие, заскорузлые от крови бинты, вид рваных ран, открывшихся под ними, сделал подобные рассуждения удивительно бессмысленными. «Я должен был убить Бишопа, когда была возможность», — думал Блад, чувствуя, что при виде страшных ран, нанесенных бамбуковой тростью полковника, в нем опять закипает гнев. Находясь на службе у Рюйтера, Блад не раз видел, как людей подвергали телесным наказаниям. А во времена своего заключения в испанской тюрьме в Севилье он был свидетелем таких чудовищных зверств, что до сих пор старался об этом не вспоминать. Но осознание того, что именно спина Джереми была превращена в кровавое месиво, странным образом делало это зрелище еще ужаснее. Было что-то почти кощунственное в том, чтобы так изуродовать нечто столь прекрасное, а гладкая, по-английски светлая кожа Джереми была прекрасна. Когда повязка, наконец, была снята, Джереми слегка вздрогнул, но не очнулся. Даже во сне его лицо было напряженным от боли, между бровей залегли страдальческие складки. Коснувшись его плеча, Блад почувствовал, что оно было горячим от неуклонно нарастающей лихорадки. И это было одно из немногих мест между шеей и поясницей Джереми, которое не было изранено в клочья. Блад наклонился поближе, внимательно всматриваясь в рваные раны и стараясь не задеть их своими волосами, — это причинило бы боль Джереми, не говоря уж о том, что его собственные, недавно вымытые волосы могли испачкаться в крови, — и сделал глубокий вдох, принюхиваясь. Со стороны это, должно быть, выглядело комично, но зараженные раны пахнут совсем не так, как чистые. Блад мог бы поклясться в этом своей репутацией, если бы она у него была. Отчетливо ощущается кровь, да... и пот... и примешивающийся к ним едва уловимый болезнетворный запах, возвещающий о присоединении инфекции. Но запаха гангрены нет. Что ж, и на том спасибо. И, слава богу, раны не оказались заражены личинками мух, что в здешнем климате встречается сплошь и рядом. Джереми поежился, словно почувствовав на себе взгляд Блада, и вновь зашевелился. Блад отпрянул назад, обнаружив, что смотрит прямо в серые глаза, прикрытые опухшими веками. — Питер? — Ш-ш-ш, — произнес Блад. — Сделай мне одолжение, милый Джереми, полежи тихо, пока я осмотрю твою спину. Он отвернулся, избегая этого настороженного взгляда, в котором ему чудился молчаливый укор, несмотря на то, что он знал: на самом деле его там нет. И выудил полотняную тряпку из принесенной одним из беглых повстанцев чаши с водой. С пресной водой из корабельных запасов. Он не хотел обрабатывать спину Джереми морской водой до тех пор, пока можно было использовать пресную. — Я промою твои раны, — предупредил он. Когда ткань коснулась израненной плоти, Джереми зашипел сквозь зубы и заметно вздрогнул, но не произнес ни слова. Блад работал медленно и скрупулезно, несмотря на то, что обычно гордился своим умением быстро промыть и перевязать рану. — Мы уже отошли на приличное расстояние, — сказал он, стирая запекшуюся кровь с длинного пореза на левом боку Джереми. По мере очищения раны становились видны бамбуковые занозы, застрявшие в ней. — Барбадос остался в трех часах плаванья позади нас, и — благодарение флоту Его Католического Величества! — Бриджтаун сейчас в таком смятении, что они вряд ли смогут погнаться за нами. — Значит, мы и правда сделали это? — спросил Джереми. Крохотные капельки пота выступили у него на лбу. Он снова прикрыл глаза и стиснул пальцы в кулак. — Но как, черт подери, нам это удалось, если мы остались без лодки Нэтталла, а о наших планах пронюхал Бишоп? — Эй, а разве я не говорил тебе, что мы все равно удерем и заберем тебя с собой? — ответил Блад. — Тебе следует больше прислушиваться к моим словам. Ты обнаружишь, что я почти всегда прав. На мгновение Джереми почти улыбнулся, но когда Блад взял в руки пинцет, позаимствованный им из того скудного набора медицинских инструментов, что имелся на корабле, и выдернул первую занозу, эта слабая улыбка исчезла, и он снова сдавленно охнул от боли. — Боже Всемилостивый! Если ты так же лечил губернатора Стида от подагры, я поражаюсь, как он до сих пор не приказал высечь тебя! Скрипнув зубами, он приподнялся на локте и принялся вертеть головой в тщетной попытке разглядеть собственную спину. — Тише! — Блад снова схватил его за плечо и мягко уложил обратно. — Если ты не будешь дергаться, я покончу с этим гораздо быстрее. Поскольку испанцы – варвары и мясники по своей природе, у них в запасах не нашлось ни капли лауданума. Во всяком случае, у этих испанцев не нашлось. Иначе я бы дал его тебе. Он яростно сморгнул с глаз внезапно навернувшуюся влажную пелену и чуть ли не силой заставил себя вытянуть следующую занозу. Это было просто смешно! Он не переживал так из-за того, что приходится причинять боль пациенту, со времен своего первого курса в Тринити-колледже. Но ведь это был Джереми, и только по вине Блада его выпороли. Во всяком случае, его вина была достаточной, чтобы он мог вволю корить себя за то, что случилось. Потому что если бы он, Блад, не втянул его в это дело, Джереми никогда не узнал бы о готовящемся побеге, его бы не схватили и не подвергли допросу. Джереми лежал молча и неподвижно до самого окончания этой долгой и болезненной операции. Но когда Блад извлек последнюю занозу и положил ее поверх маленькой горки из окровавленных бамбуковых щепок, он заговорил снова: — Твоей вины тут нет, ты же знаешь. — Разумеется, — согласился Блад, криво улыбнувшись. — Это у идиота Нэтталла сдали нервы, и он подставил тебя. Впредь тебе стоит быть осторожнее. — Постараюсь. Сейчас, когда болезненная часть перевязки была окончена, глаза Джереми начали медленно закрываться, и он почти повис на руках у Блада, пока тот накладывал чистые бинты поверх его плеч. — Теперь сядь, чтобы я мог перевязать тебя, — велел Блад. Он подвинулся поближе к койке, чтобы Джереми мог опереться на него, пока он перебинтовывает его спину и грудь. Нетронутая кожа на груди Джереми плавно скользила под его ладонями, а светловолосая голова молодого человека теплой тяжестью склонилась на плечо к Бладу. — Вот так, хорошо. Осталось совсем чуть-чуть. Он сосредоточился на перевязке, стараясь не обращать внимания на эту гладкую кожу и щекочущие прикосновения светлых волос к своей шее. Если бы он мог думать только о повязке и воспалении… о запасах провианта, и о том, куда им следует плыть, и что он будет делать с одиннадцатью пленными испанцами, которые все еще были заперты в трюме в ожидании своей участи… тогда, должно быть, мысли о том, насколько мягкими могут оказаться волосы Джереми, стиснутые между его пальцев, и о том, как здорово было бы прижаться к этому мускулистому телу, оставили бы его наконец. До сих пор это не срабатывало, но, может быть, на этот раз... За два года, проведенные в испанской тюрьме, человек способен узнать о себе многое, включая и то, чего он предпочел бы никогда не знать. То, что слишком легко всплыло в памяти, стоило ему почувствовать тело Джереми под своими руками. Блад закончил завязывать последний бинт и опустил Джереми обратно на койку, чувствуя облегчение и сожаление одновременно. — А теперь тебе лучше поспать, — сказал он. Джереми, который, казалось, уже наполовину задремал, снова улыбнулся. И на сей раз это была настоящая улыбка, а не болезненная гримаса, как прежде. — Теперь мы свободны, — сказал он, обращаясь больше к самому себе. — Конечно, свободны, — набравшись дерзости, Блад протянул руку и мягко отвел прядь волос с лица Джереми. — И ни Англия, ни король Яков никогда больше не наложат на нас свои грязные руки. — Отлично, — Джереми закрыл глаза и слегка поерзал, пытаясь найти безболезненное положение для своей спины. — Питер? Спасибо тебе. Но я так и не спросил, — добавил он, — где ты раздобыл такой камзол? Слегка застигнутый врасплох этим вопросом, Блад провел рукой по кружеву на своем новом черном с серебром камзоле. Он и не предполагал, что Джереми обратит на него внимание. — Бывший капитан любезно одолжил его мне. Он, правда, еще об этом не знает, но я уверен, что, узнав, будет только рад возможности оказать мне услугу. — Да, мы у него в долгу, — пробормотал Джереми. — Тебе очень идет черный цвет. Наверное… — тут он зевнул, — наверное, именно поэтому ты и выбрал его, но все же... — его речь была прервана очередным зевком, и спустя мгновение он уже спал. Блад моргнул, строго напомнив себе, что это замечание не значило ровным счетом ничего, и отправился благодарить дона Диего за камзол.