***
Я ненавижу такую зиму: промозглую, мокрую, словно и не январь вовсе, а какой-нибудь дождливый апрель. В ботинках чавкает, штанины безнадёжно промокли, но я тащусь через весь квартал в кондитерскую, потому что Биллу захотелось пирожных, а Саки пропал с заказом его брата: Тому, в свою очередь, приспичило отведать пиццы. Ни одному продюсеру не придёт в голову исполнять сумасбродные капризы звезды — кроме, очевидно, меня. Я прикрываю глаза, живо представляя себе, как загорятся его глаза, как тронет губы улыбка, как он благодарно протянет «Спасибо, Дэ-э-эвид». Три секунды мнимого счастья. Ради этого я готов переться под мокрым снегом на соседнюю улицу. Я не хочу думать, что это был не более, чем удобный предлог для незапланированного перерыва. Перед тем, как войти в комнату, я останавливаюсь перед дверью и прислушиваюсь. Игры в кошки-мышки, Великая Китайская стена из недоверия. С этими пацанами иначе не выходит. Я слышу голос Густава, киваю самому себе и нажимаю на ручку. В мою сторону одновременно разворачиваются сразу четыре головы. — Ого, — удивляется Том моему виду. — Ты что, в канаву свалился? — Моё-моё-моё, — тараторит Билл, перелезая через близнеца: диван неудобный, углом, и стоит слишком близко к кофейному столику. Колени братьев соприкасаются, и я чувствую, как жжёт мою грудь зависть. Случайные прикосновения. Мне недоступно даже это. Красный треугольник с восклицательным знаком. Не влезай — убьёт. — Твоё, — подтверждаю я, улыбаясь. Билл нетерпеливо выхватывает у меня коробку, окружает её коконом бережных рук и возвращается на прежнее место. Том скользит по нему взглядом — в глазах хитринка, уголки губ подрагивают в едва сдерживаемой усмешке. Я не понимаю, почему. Билл надкусывает пирожное, ставит коробку на столик, а потом подцепляет пальцем крем и водружает его на нос близнецу. Георг усмехается, а братья превращаются в колючий пинающийся клубок. Билл лежит на старшем, щекоча его под мышками; Том, хохоча, отвечает ему тем же. Запыхтев, Билл наваливается сильнее, и я против воли концентрируюсь на обтянутой тёмными джинсами заднице. — Всё, повеселились и хватит, — говорю я и отворачиваюсь. Перед глазами стоп-кадром отпечатывается открытая коробка с практически нетронутыми пирожными.***
Я не люблю вспоминать восхождение звезды под названием Токио Отель. Гамбург, зной, неработающие кондиционеры, бесконечно звонящие телефоны, съёмки, конфликты, бешеный график — шумит мотор, дрожат стёкла. Это потом покатилось легко, по наклонной, с каждым разом всё быстрее, и становилось страшно, что не удержишься, ведь популярность — и гребень волны, и последний фужер в стеклянной пирамиде. Билл шатается по автобусу с забранными в хвост волосами и оранжевой олимпийке. Синие полоски — контраст. Меня посещает пробирающее до костей дежавю. — Хлопья ищешь? — громко спрашиваю я. Он вздрагивает и замирает спиной ко мне. — Нет. Билл не напоминает, что на часах, вообще-то, два ночи, а я стискиваю подлокотники кресла, ведь я — циничный взрослый мужик, наживающийся на детях, и мне не положено думать о той стороне популярности, где у этих самых детей синяки под глазами и влажные дорожки на щеках. Мне должно быть плевать на то, что в душной тесноте турбуса занавеска — издевательство над правом на личное пространство. Я обязан забыть о том, что каждому из четверых моих подопечных иногда хочется просто побыть наедине с собой. — Спокойной ночи, — говорю я. Внутренности скручиваются плотным кольцом. — Спокойной, — отзывается Билл и уходит, возвращаясь в спальный отсек, откуда только что сбежал. Я делаю вид, что не замечаю, как сильно трясутся его руки. Мальчики не плачут, Билли, ты знал это? «Не знал», — отвечаю себе я, буравя глазами потолок, и слушаю всхлипывания парой метров дальше.***
— И победитель… Tokio Hotel! Зал взрывается аплодисментами. Жидкокристаллический экран над сценой мигает разноцветными огоньками и названием группы, словно уверяя нас всех: это не сон. Билл взбирается на приступку, зажимает ладонями рот, осматривает команду невидящим взглядом и тянется обнимать всех подряд, без разбору. Я всерьёз опасаюсь, что у него не хватит рук. Мне хочется угодить в его объятия, но я безнадёжно позади, как и всегда — на периферии его зрения. В ушах шумит из-за непрекращающегося рёва толпы. Я не слушаю, что Билл говорит со сцены, неловко переглядываясь с братом: речь написана загодя и вызубрена до последнего слова. Вместо этого я ухожу в уборную и закрываюсь в кабинке. Дешёвый кафель и железные унитазы — вот она, изнанка безупречной церемонии. Напряжение льётся из моего тела белыми каплями. Я выхожу десятью минутами позже, тщательно мою руки и долго стою перед зеркалом, упираясь ладонями в края раковины. — Да, ты чертовски хорош, Дэвид Йост. Голос отскакивает от стен эхом. Я провожу пальцами по гладко выбритому подбородку, ерошу непослушные волосы и улыбаюсь собственному отражению. Сегодня утром мне пришлось выпить четыре чашки крепкого кофе. С каждым днём просыпаться вовремя становится всё сложнее, но это нормально. В конце концов, каким бы величественным ни был фасад, задники всё равно остаются обшарпанными.***
Иногда я забываю о том, что Биллу уже восемнадцать. Мне всё чаще хочется без причины набрать его номер и потребовать срочной явки. В мой номер, конечно. Можно без сливок. Я стараюсь отвлечься и не искать его взглядом, но голова сама вертится в разные стороны. Я чувствую себя чёртовым сканером, запрограммированным на поиск. Ключевые слова: «лакированная куртка» и «белые брюки». Я замечаю его почти сразу: Билл сидит в обществе брата на диване в углу. Стол уставлен напитками, Густава с Георгом не видно. Близнецы ссорятся — это читается во взглядах и жестах. Между ними разве что не искрит — я видел такое десятки раз. Том не выдерживает первым и поднимается на ноги, наигранно важный в своих безразмерных шмотках. Он уходит в сторону бара, и Билл смотрит ему вслед — клянусь богом, надеется, что обернётся. Не проходит и минуты, как он бежит следом. Я иду за ними, огибая гостей вечеринки и фотографов, которые в погоне за кадром готовы повиснуть на потолке. Близнецы сидят на полу. Билл обнимает Тома за шею, уткнувшись ему куда-то в ухо. Всё, что я вижу — это выпирающие лопатки, словно грозящиеся прорвать серый хлопок майки, и чёрно-белые волосы, вьющиеся по спине спутанными змейками. Я не соображаю, куда он дел куртку, я не соображаю вообще, поэтому просто хватаю его за локоть, пытаясь оторвать от брата. Он неуклюже заваливается набок, пачкая светлую ткань брюк, запрокидывает голову, что-то говорит — я понимаю это только по движению губ, потому что черепную коробку вдруг заполняет гул. Как часто я мечтал посмотреть на него вот так — сверху-вниз, заглядывая в тёмные глаза. Пожалуй, это одно из моих самых целомудренных желаний в отношении него. — Дэвид?.. – подаёт голос Том, и меня прорывает. Я кричу про перебор с алкоголем, недопустимые вольности и прессу. Близнецы одинаково обескуражено хлопают ресницами. Задним умом я понимаю, что перегибаю палку, но уже не могу остановиться: меня несёт. Я дёргаю Билла за руку, поднимаю на ноги, встряхиваю, сжимаю пальцами нежную кожу. Он морщится, перечит, и мне хочется схватить его за патлы и хорошенько оттаскать, а потом трахнуть в одной из туалетных кабинок. Я одёргиваю себя и разом трезвею. — Блядь, — ругается Билл, рассматривая оставшиеся от моих пальцев следы. — Прости, — неловко извиняюсь я. — Урод, — говорит мне Том и уводит брата прочь. Мне хочется провалиться сквозь землю.***
Это стало началом конца. Если раньше моё присутствие не возбранялось устоями их тесной компании, то теперь я стал чужим, лишним, цепным псом Юниверсал. Они оба увидели во мне врага. «Как же так, Дэвид, — говорили их взгляды. — Мы думали, ты свой в доску парень». В почтовом ящике пылилось не одно выгодное предложение, а я, как дурак, осел на одном месте, и дело было вовсе не в золотой жиле, из которой можно тянуть ещё добрых пять лет. Ниже падать было уже некуда.***
Я ненавижу табличку «Не беспокоить» на двери его номера и каждый раз едва удерживаюсь от того, чтобы ворваться без стука. В такие моменты я скучаю по ограниченной площади турбуса. Я никогда не удивляюсь, находя его в комнате Тома. Я часто думаю о том, каково это — быть близнецами. Билл любит плести красивые сказки про особую связь и одинаковые сны, а пресса раз за разом ловит наживку, жадно проглатывая её вместе с крючком. Это продаётся и не вредит старательно срежессированному образу романтичного мальчика. Пресловутые «особенные отношения» видятся мне ненормальной для парней их возраста зависимостью, которую нужно искоренить. Все сказки — ложь. Не могут не быть ею. В свободные вечера Билл ходит с нечёсаными волосами, пьёт пиво и режется с Георгом в PlayStation. Таблоидам это не интересно. Том такой же — и неуловимо другой. Том — понт на понте, дурацкие распальцовки, альфа-самец и оленёнок Бэмби в одном флаконе. А ведь комплексы заедают так, что на улицу не высунется без дополнительной футболки. Смотрит волком, толкает локтями, проливает молоко на недочитанный мною журнал. Я смотрю, как Билл ёрзает по дивану, устраиваясь поудобнее, и мечтаю оказаться на месте его брата. Я хочу, чтобы Билл так же утыкался мне в сгиб локтя и собственнически обнимал за талию. Мне противно смотреть в их сторону, но я не могу отвести глаз, а потому наблюдаю, как он берёт руку близнеца обеими ладонями и целует длинные мозолистые пальцы. Том вздрагивает, но Билл не смущается и не размыкает век. Я читаю по глазам старшего и слепо надеюсь, что это не больше, чем временное помешательство, давшее корни после той афтерпати — назло мне. Демонстративное «Тебе нет места в нашем мире — в нём только он и я». Я знаю, что ошибаюсь.***
Я просыпаюсь с тяжёлой головой, словно с похмелья. Сегодня воскресенье, а значит, у меня осталась всего пара часов, чтобы попрощаться с Биллом. На улице солнечно. Густав и Георг на пару сияют улыбками, собирая сумки для предстоящего отпуска, а мне хочется что-нибудь разбить, лишь бы разрушить ощущение радости, буквально повисшее в воздухе. Какое-то время я меряю шагами студию, на время ставшую домом. В этом месте всегда чувствовался дух общности, сплочённости, чего-то большего, нежели бывает при бездушном союзе продюсера и его подчинённых. Я стал чертовски сентиментальным. Может, это надвигающийся кризис среднего возраста. Мне всё равно. Когда я вижу, что спальное место Билла аккуратно застелено, то забываю, как дышать — воздух отчаянно не желает попадать в лёгкие. Я хватаюсь за дверной косяк, чувствуя хлынувшую в ноги слабость, и закрываю глаза, уверяя себя, что он не мог. Он не мог просто взять и уехать. — Где Билл? — спрашиваю я Густава и, не дожидаясь ответа, врываюсь в соседнюю комнату. Кровать Тома разворошена. Я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть её хозяина среди перекрученных одеял. Я не сразу понимаю, что фигур там двое. Билл вытягивает руку — белую, тонкую, с забытым на пальце кольцом, — и приподнимается, сонно щуря глаза. На нём футболка брата с уродливо растянутым воротом. Беззащитно открыто плечо, перекрутилась на шее цепочка. — Который час? — спрашивает Билл хриплым ото сна голосом, и сейчас он — не дива, не капризный подросток, не улыбчивый любимец публики. Сейчас он просто Билл. Билли. Обычный парень без слоя макияжа на лице, с проблемной кожей, растрёпанными волосами и смешным выражением лица. Том поднимает голову, замечает меня и снова опускается на подушку. Невысказанное сочувствие. Я понимаю, что с меня хватит. Я подхожу к постели и замираю. Билл поднимает голову, и я целую его — в первый и последний раз. Я всё чаще задумываюсь о том, каково это — быть близнецами. Собранные чемоданы и парные ключи от квартиры в Гамбурге. Я ухожу, отирая губы тыльной стороной ладони. Горько-сладкий.FIN