…but I reached and you were gone ©.
(Hymn for the missing)
…И ветры замерли от холодов.©
…Реквием волн начинается с крика чайки. ©
— Она ушла на пристань. И парнишку прихватила. Сказала, совсем ушла. Беги, беги скорее, может, успеешь, — торопливо кричала ему вслед соседка.
Очертания берега, детский смех (не Бэя, не его); Мила, стягивающая на груди новую пламенно-огненную шаль, неотрывно смотрящая на берег, возле которого завершается погрузка корабля.
Он замер в двух шагах от нее, безотчетно стараясь как можно тише перевести дыхание. По тому, как напряглась ее фигура, он понял, что сейчас она обернется.
— Я почти надеялась, что не увижу тебя. Но, может, это к лучшему.
— Мила…
— Я ухожу. Навсегда.
Свежий бриз уже успел окрасить румянцем ее щеки, зажечь беспокойный пламень в глазах.
— Мила… Мила, нет… ты… ты не можешь…
Она слушала его дрожащий голос. Скользила по мужу взглядом, спрашивая себя, как могла когда-то любить его. Да и любила ли? И — его ли?
Или обманывала себя…
Или он обманывал ее.
Потому что ей казалось, что за его мягкостью, за его добротой, кроется внутренняя сила, но это оказалось обманом. Там скрывалась трусость. Война лишь сорвала с нее покров, выбросила наружу то, что он носил в себе. И с тех пор каждый день, каждый час ей становилось все сложнее поверить, что было время, когда она не знала, кто он, каков он на самом деле. Каким останется.
И сейчас он делал то же, что и всегда — прятался от правды. Не надежду видела она в умоляющих карих глазах, а все то же сводившее ее с ума стремление укрыться, забиться в нору, спрятаться. То, что делало его глухим к ее словам, к ее просьбам, то, что помогало ему, наверное, выжить, но с чем она не хотела жить.
Попытка отстранить рукой, хоть на полшага, действительность.
А он все не умолкал. Он что-то говорил, умолял, упрашивал, а она бесстрастно рассматривала растрепанные морским ветром мягкие с ранней (слишком ранней, хотя разве он был когда-нибудь хоть наполовину так молод как Киллиан будет всегда?) проседью волосы, налитые слезами карие глаза (которые никогда не вспыхнут отвагой, не загорятся задором и весельем Киллиана), дрожащие губы (которые никогда не умели складываться в дерзкую улыбка пирата), тонкие руки (которым не под силу взяться за что-то, кроме так легко рвущейся нити), которые то судорожно стискивали палку, то прижимались к его груди, то, казалось, вели с ней отдельный разговор — все тот же жалкий, умоляющий, лепет.
Пыталась вспомнить, как когда-то от одного прикосновения к нему, от одного звука его голоса разливалось в груди трепетное тепло.
Он не умел сердиться, он был терпелив, добр, ласков.
Когда-то это восхищало ее.
Теперь — не вызывало ничего, кроме брезгливой, нетерпеливой, раздраженной жалости.
— Бэй будет со мной, — прервала она мужа хладнокровно, радуясь тому, что ветер слишком силен, чтобы пытаться говорить тише. Как будто, чем громче она скажет эти слова, тем быстрее Румпельштильцхен умолкнет и заковыляет прочь. Прочь из ее жизни, из ее совести, из ее ответственности.
Мила хорошо знала мужа, и сейчас она бы могла, закрыв глаза, описать все то, что отразилось при ее словах на его лице.
Описать, как он замолчал, как растерянно — пока только растерянно, будто удивляясь, как могли почудиться ему такие слова, — смотрел он на нее. Как, когда она ответила ему долгим взглядом, под его тяжестью обвисла, поникла вся его фигура. Как совсем иначе, дрожа всем телом, вцепился он в свою палку. Как покачал головой, а прерывающееся дыхание заменило ему слова.
— Сына я заберу с собой, — повторила Мила. — Так будет лучше для него, — все же прибавила она.
Он наконец смог заговорить.
— Ты не можешь… ты не можешь забрать его, — голос показался чужим им обоим.
Она чуть усмехнулась.
— Без него я не уйду. Ему будет лучше со мной, мы оба знаем это.
Он медленно покачал головой.
— Я не оставлю его.
И как будто эти слова напомнили ему что-то, придали ему силы, он выпрямился, и теперь в его голосе звучала нелепая (ведь он был Румпельштильцхеном), но неподдельная непреклонность.
— Я не позволю. Не позволю тебе.
Мила подавила удивление, пожала плечами.
— Он лишится сегодня одного из родителей. Думаешь, будет лучше, если это буду я? Со мной он будет счастлив. А ты…
Она на миг запнулась, но, взглянув в его глаза, ощутила вновь, как предательски подступает к сердцу что-то непрошенное. Ненужное. Неудобное.
Высказать все сейчас, чтобы нельзя было сделать шага назад. Отсечь все разом.
— Румпель, сейчас я только презираю тебя. А могла бы возненавидеть, да только — не получается. Но запомни одно: если ты не хочешь услышать однажды эти же слова от Бэя — дай ему уйти со мной.
Он полуслепым жестом вытянул руку — как будто пытаясь защититься от ее слов.
Что-то в этом жесте, в его молчании, вновь кольнуло ее. Может быть, вспомнились —наверное, в последний раз — те, первые, самые счастливые дни.
И от этого на краткий миг он перестал быть Румпельштильцхеном, который должен был как можно скорее уйти с пристани и оставить ее навсегда в покое. Он стал Румпельштильцхеном, каждый жест, каждая интонация которого были дороги ей, были выучены наизусть (и еще не забыты), наполняли нежностью, когда он был далеко, и она ждала его возвращения, и вспоминала, перебирала в памяти все связанные с ним мелочи…
Мила крепче стянула вокруг шеи платок. И выговорила жестче, чем собиралась, чем сказала бы, не вспыхни в ней эта последняя искорка прошлого:
— Тебе пора бы уже понять, и мне жаль, что приходится говорить тебе это. В тебе есть что-то, что убивает любовь. И в Бэе убьет. Самое безопасное для тебя — отпустить его.
Он давно уже опустил голову и сейчас выговорил так, будто каждое слово удерживало его от тянувшей на дно бездны:
— Нет. Мой — сын — не — останется — без — отца.
Мила глубоко вздохнула. Конечно, можно было просто не слушать Румпеля — чем мог бы он помешать отплытию?
Но что-то подсказывало ей, что лучше покончить со всем этим раз и навсегда.
Лучше для них всех.
— Хорошо. Я оставлю его. Ты объяснишь ему, что я умерла, и вы заживете
по-прежнему. И что дальше, Румпель? Что станет с ним через семь лет? Ты станешь умолять не забирать его? Сбежишь? Спрячешь его? Или сам искалечишь его, чтобы спасти?
Она уже молчала, но ее слова становились все громче и громче. Обступая Румпельштильцхена, показывая все то, от чего он — она была права — не сможет уберечь сына.
Женщина смотрела, как струились по его щекам слезы, как вырывались из груди подавленные рыдания.
И считала про себя, отсчитывала минуты, которые тянулись перед и между ними, отделяя ее от того мига, когда она сможет навсегда захлопнуть дверь в старую жизнь и его мир.
— Пора.
Он неуклюжим рывком подался вперед, к кораблю. В его искаженном лице, полубезумных глазах засверкало то, чего Мила никогда не видела в нем раньше. Отчаяние. Готовность на безумный поступок.
И Мила поняла это, поспешно огляделась и облегченно выдохнула при виде спешащего к ним Киллиана.
***
— Тебя на борт не приглашали, — с изысканной вежливостью сообщил пират, преграждая потешному калеке дорогу и изящным жестом вынимая из ножен саблю.
Тот на миг замер, будто ослепленный блеском стали на солнце, но тут же молча рванулся к кораблю.
Киллиан выразительно приставил острие к его груди.
— На твоем месте я бы задумался, — широко улыбнулся он.
Полоумный прядильщик сделал было шаг назад, но тут же — к удивлению Джонса — вновь слепо подался вперед.
Мила порывисто положила ладонь на руку Киллиана, останавливая его, но тот и так уже опустил саблю, с насмешливой улыбкой разводя руками.
— Тихо, тихо, приятель. Поверь, у меня руки так и чешутся всадить в тебя клинок, да не хочется даму огорчать неприятным зрелищем… Если поднимешься на борт, то увидишь ребят, которые моей деликатностью не отличаются.
Муж Милы, ничего не отвечая, просто уставился на него. Потерявший терпение Джонс ухватил его за плечо и, развернув в сторону берега, подтолкнул так, что тот кубарем полетел на землю.
— Вот так-то лучше. Сделай одолжение себе и нам — сохрани свою шкуру целой и невредимой до нашего отплытия, а там можешь хоть Темному магу в дуэлянты напрашиваться, — со смехом посоветовал пират. — Твое дело.
Развернувшись, Джонс предложил руку Миле, но, прежде чем уйти, она взглянула на мужа.
***
Она приблизилась к Румпельштильхцену, присела возле него.
—Так для него будет лучше, — тихо проговорила Мила без прежней силы и жесткости. — Я не оставила бы его, но и сама остаться не смогла бы. А тебе не защитить его. Не удержать от беды.
Он прерывисто дышал, смотрел мимо нее. Она тоже перевела взгляд на океан.
— Я бы сказала, — еще тише произнесла она, — что мне жаль, но эти слова стали бы ложью, едва я произнесла бы их.
Она поднялась и, не оглядываясь, прошла, под руку с Крюком, на борт корабля.
— Ну же… идем домой, сынок.
Бэй медлит, всматриваясь в вычерненное спустившимся — когда? — вечером море.
— Я хочу туда, — тянет он вполголоса, указывая вдаль. Там еще можно разглядеть крошечный парус. Наверное, еще можно…
— Нет, нет, сынок. Мы пойдем домой. Домой, — повторяет он, судорожно сжимая в руке ладошку сына.
Бэй разжимает пальцы, и его ладонь выскальзывает из руки отца.
А на западе догорает зеленоватый закат.
И на ладони горсть песка.
А внутри отчаяние. Не то, огненное, бурлящее, лишающее рассудка, толкающее на безумие, которое, наверное, испытал бы он когда-нибудь.
Холодное, спокойное, устраивающееся поудобнее в сердце — потому что теперь отчаянию есть место, потому что некому будет прогнать его, потому что оно пришло надолго.
Может быть, навсегда.
Негромко кричали чайки.
А рядом бесшумно опустилась ночь.
