В архивах не найдено

– Это потрясающая удача! – возбужденно вещал Николай Александрович Фандорин, магистр истории, то и дело норовя смахнуть локтем чайную чашку Ангелины. – Отыскались некоторые бумаги Центрального отделения Московского Жандармского управления за апрель 1889 года, а в них – как только сохранился?! – список рапорта Анисия Тюльпанова, личного помощника Эраста Петровича! Это… Это!.. Задохнувшийся от переполняющих его эмоций магистр все же столкнул опустевшую уже чашку, дочка успела подхватить ее на лету. – Извини, Геля. Это же личное свидетельство помощника вашего прадеда, живая ниточка! Каждый раз как в руки Николая Александровича попадала старинная реликвия, он становился чуточку одержимым. Ему казалось, сам Эраст Петрович сквозь века протянул руку своему внуку. Дети, Эраст и Ангелина, в последнее время неожиданно посерьезневшие и явившие недюжинный интерес к истории, требовательно смотрели на отца. – Папа, читай уже! – начальственным, как у Алтын, тоном приказала Геля. «Рапорт губернского секретаря А.П.Тюльпанова, личного помощника г-на Э.П.Фандорина, чиновника для особых поручений при его сиятельстве московском генерал-губернаторе. 8 апреля 1889 года, 3 и 1/2 часа ночи Докладываю Вашему высокоблагородию, что минувшим вечером при составлении списка лиц, подозреваемых в совершении известных Вам преступлений, я с совершенной очевидностью понял, что означенные преступления мог совершить только один человек, а именно судебно-медицинский эксперт Егор Виллемович Захаров. Он не просто медик, а патологоанатом, то есть вырезание человеческих внутренностей является для него обычным и повседневным делом. Это раз. Постоянное общение с трупами могло вызвать у него неодолимое отвращение ко всему человеческому роду, либо же, наоборот, извращенное поклонение физиологическому устройству организма. Это два. В свое время он принадлежал к «садическому» кружку студентов-медиков, что свидетельствует о рано проявившихся порочно-жестоких наклонностях. Это три. Проживает Захаров на казенной квартире при судебно-полицейском морге на Божедомке. Два убийства (девицы Андреичкиной и безымянной девочки-нищенки) были совершены поблизости от этого места. Это четыре. Захаров часто бывает в Англии у родственников, бывал и в прошлом году. В последний раз он вернулся из Британии 31 октября минувшего года (по европейскому стилю 11 ноября), то есть вполне мог совершить последнее из лондонских убийств, несомненно бывших делом рук Потрошителя. Это пять. Захаров осведомлен о ходе расследования, и более того, из всех причастных к расследованию он единственный имеет медицинские навыки. Это шесть. Можно бы и продолжить, но дышать трудно и мысли путаются… я лучше про давешнее. Не застав Эраста Петровича дома, я решил, что нельзя времени терять. Накануне я был на Божедомке и беседовал с кладбищенскими рабочими, что не могло укрыться от внимания Захарова. Резонно было ожидать, что он забеспокоится и чем-то себя выдаст. На всякий случай я взял с собой оружие — револьвер «бульдог», подаренный мне господином Фандориным о прошлый год в день ангела. Славный был день, один из самых приятных в моей жизни. Но это к делу не относится. Так про Божедомку. Приехал туда на извозчике в десятом часу вечера, уже темно было. В флигеле, где квартирует доктор, в одном окне горел свет, и я обрадовался, что Захаров не сбежал. Вокруг ни души, за оградой могилы, и ни одного фонаря. Залаяла собака, там цепной кобель у часовни, но я быстро перебежал через двор и прижался к стене. Пес полаял-полаял и перестал. Я поставил ящик — окно было высокое — и осторожно заглянул внутрь. Где освещенное окно, у Захарова кабинет. Выглядываю, вижу: на столе бумаги, и лампа горит. А сам он сидел ко мне спиной, что-то писал, рвал и бросал клочки на пол. Я долго там ждал, не меньше часа, а он все писал и рвал, писал и рвал. Я еще думал, как бы посмотреть, что он там пишет. Думал, может, арестовать его? Но ордера нет, и вдруг он там ерунду пишет, какие-нибудь счета подводит. В семнадцать минут одиннадцатого (я заметил по часам) он встал и вышел из комнаты. Его долго не было. Чем-то он там загромыхал в коридоре, потом тихо стало. Я заколебался, не залезть ли — взглянуть на бумаги, взволновался и оттого утратил бдительность. Меня сзади в спину ударило горячим, и я еще лбом ткнулся в подоконник. А потом, когда оборачивался, еще обожгло в бок и в руку. Я прежде того на свет смотрел, поэтому мне не видно было, кто там, в темноте, но я ударил левой рукой, как меня господин Маса учил, и еще коленом. Попал в мягкое. Но я плохо у господина Масы учился, отлынивал. Вот он куда из кабинета-то вышел, Захаров. Видно, заметил меня. Как он от меня тенью шарахнулся, от моих ударов-то, я хотел его догнать, но пробежал совсем немножко и упал. Встал, снова упал. Достал «бульдог», выстрелил в воздух три раза — думал, может, прибежит кто из кладбищенских. Зря стрелял, они, поди, только напугались. Свистеть надо было. Я не сообразил, не в себе был. Потом плохо помню. Полз на четвереньках, падал. За оградой лег отдохнуть и, кажется, заснул. Проснулся, холодно. Очень холодно. Хотя я во всем теплом был, нарочно под шинель вязанку надел. Часы достал. Смотрю — уж заполночь. Всё, думаю, ушел злодей. Только тут про свисток вспомнил. Стал свистеть. Скоро пришли, не разглядел, кто. Повезли. Мне пока доктор укол не сделал, я как в тумане был. А сейчас вот лучше. Только стыдно — упустил Потрошителя. Если б господина Масу больше слушал. Я, Эраст Петрович, хотел как лучше. Если бы Масу слушал. Если бы… ПРИПИСКА: На сем стенографическую запись донесения пришлось закончить, ибо раненый, поначалу говоривший очень живо и правильно, стал заговариваться и вскоре впал в забытье, из коего более не выходил. Г-н доктор К.И.Мебиус и то удивился, что г-н Тюльпанов с такими ранениями и с такой кровопотерей столько времени продержался. Смерть наступила около 6 часов утра, о чем г-ном Мебиусом составлена соответствующая запись. Жандармского корпуса подполковник Сверчинский Стенографировал и делал расшифровку коллежский регистратор Ариетти» Николай Александрович читал рапорт, постепенно начиная сомневаться, а стоило ли читать детям эти ужасы? Дочь слушала внимательно, не выказывая ни малейшего испуга, глаза сына горели азартом, он даже высунул язык. – А дальше? – хором спросили двойняшки. – Дальше? Дальше ничего нет. – Конечно, некрасиво обманывать, тем более собственных детей, но Николай Александрович со второй бумагой уже ознакомился, в папке она лежала первой, это был протокол осмотра места преступления – квартиры несчастного Анисия Тюльпанова в Гранатном переулке. Накануне описываемых в рапорте событий, вечером того же дня, было совершено чудовищное, нечеловеческое злодеяние: убита приходящая горничная Палаша Сидорова и умственно отсталая сестра Анисия, Соня Тюльпанова, причем тело последней подверглось страшному изуверству: горло перерезано, внутренние органы извлечены и разложены вокруг, на щеке, что особо подчеркнуто в протоколе, кровавый поцелуй. Нет, никак нельзя было такое детям читать! – Ну, раз больше ничего нет, мы пойдем прогуляемся, – сказал Эраст (язык не поворачивался назвать повзрослевшего за какой-нибудь месяц сына ласковым детским прозвищем Ластик). Николай Александрович не мог понять, что творится с детьми, почему они так торопятся взрослеть. И вроде бы все перемены к лучшему: книги читают – за уши не оттащишь, языки иностранные учат, зарядку по утрам делают, чипсы-сникерсы не жуют. Стали стройные, гибкие оба. Образцовые дети, а сердце не на месте. – Чтоб к девяти дома были! – безнадежно крикнул Николай Александрович из кухни. – Хорошо, пап, – ответил слаженный дуэт. В замке щелкнул ключ. – На какое сегодня пойдем? – На бывшее Лазаревское, на Сущевский Вал, там точно должно быть. – Это где? Далеко? – уточнил Эраст. – Уже половина пятого, через час стемнеет. – Успеем. Сейчас на метро до Рижской, там по Сущевке минут пятнадцать. – Геля проверила сумочку, на месте ли унибук. Ох, правильно болело отцовское сердце за детей, Ангелина и Эраст при всей своей серьезности и собранности занимались делом отнюдь не детским – пытались отыскать Райское Яблоко и спасти мир. Легко ли это, когда тебе восемь? Правда, вдвоем у них выходило лучше, чем по одиночке, но все равно с середины сентября, когда профессор Ван Дорн прислал им новый унибук, портативный компьютер и прибор для поиска хронодыр одновременно, и до самой середины ноября брат с сестрой почти не продвинулись. Каждую свободную минуту они проводили, обшаривая с унибуком исторический центр, находя и проверяя, куда ведут хронодыры, в которые еще можно пролезть. Обнаружили пока только две достаточно большие: в апрель 1930 года и в День Победы 1945 года. Туда, конечно, наведались, посмотрели на Москву, на салют и сияющие ярче вспышек в небе лица москвичей, такой был день, такие люди вокруг! Жалко, не расскажешь никому. Профессор, правда, считал, что алмаза к тому времени в Москве уже не было, но взялся перепроверить данные, а детям наказал быть осторожнее, но искать дальше. Легко сказать! Большинство хронодыр совсем маленькие, а те, что хотя бы пятьдесят сантиметров диаметром, таких и вовсе почти нет. И открываются они в основном на кладбищах, в заброшенных склепах, а реже – в подклетах старинных домов. В общем, хорошего мало, а неприятностей, если поймают, не оберешься. Но на сей раз трудностей не предвиделось: на месте Лазаревского кладбища сейчас находится детский парк «Фестивальный», лазающие по кустам дети никого не удивят. Третье транспортное кольцо перечеркнуло и резко изменило лицо города, но юным Фандориным не с чем было сравнивать, они с любопытством поглядывали по сторонам, шагая вдоль заполненной вяло ползущими в вечной пробке машинами широченной улицы, и наконец дошли до обнесенного чугунной оградой парка. Спортивные площадки миновали быстро, прошли подальше в глубь. Где-то здесь, под газонами, под асфальтом, разровненные бульдозерами полвека назад скрывались так называемые «рвы» – братские могилы неопознанных и никому не нужных покойников. Эраст открыл унибук, выглядящий, как дореволюционный учебник математики. – Есть! – Дай посмотреть! – Ангелина отобрала у брата прибор. Дотронулась пальцем до горящей ровным светом точки. Немедленно появилась информация: «22:07 7 апреля 1889 года». Склонившись голова к голове, они медленно продвигались в глубь парка к забранному в строительные леса Храму сошествия Святого Духа, пролезли через щель в заборе к задней стене храма, огляделись. – Где же? – тревожно спросила Геля. Стылые осенние сумерки сгущались, глубокими тенями залегли по углам строительной площадки. – Вон оно! – Эраст указал на круглое окошечко в полутора метрах от земли, ведущее, казалось бы, на лестницу звонницы. Мальчик ловко подтянулся и, взобравшись на леса, заглянул в окошечко, но увидел лишь глухую тьму, достал из кармана складной швейцарский ножик, поковырял щелку между рамой и переплетом, постучал рукояткой ножа тут и там, и оконце нехотя открылось, пахнув влажным апрельским воздухом. – Что там? – Геля не утерпела, подобрала одной рукой подол шерстяной юбки и теплого белого пальто и ловко забралась наверх к брату. – Да ничего тут нет, тьма египетская. – Погоди, это седьмое апреля восемьдесят девятого года? – Одна тысяча восемьсот восемьдесят девятого, – поправил Эраст. – А что? – А то, что мы на Лазаревском, то есть Божедомском кладбище! И сейчас, через каких-то десять минут, убийца нападет на Тюльпанова! Давай его предупредим! – Да ты что! Нельзя же в историю вмешиваться! – А оставить раненого человека, истекая кровью, ползти через все кладбище можно? Ты просто трусишь! Вот этого Эраст стерпеть не мог. – Ладно, предупредим. Он тогда, может, отобьется и не так сильно будет ранен, уползет и выживет. Полезли. Он помог Геле влезть в окошко (лезть пришлось ногами вперед, ведь там, в прошлом, надо прыгать), потом пролез сам. Было сыро, грязно, холодно и очень страшно. Вокруг чернели голые силуэты деревьев и могильные кресты. Геля, поежившись, взяла брата за руку. Эраст во всем черном почти полностью растворился во тьме, а она в своем белом пальто казалась неприкаянным призраком. Стараясь не шуметь, они двинулись прочь от могил на слабый свет в окне флигеля близ кладбищенских ворот. Прильнувшая к стене напряженная фигура Тюльпанова была едва различима. – Ты иди чуть впереди, – Эраст отпустил руку сестры. – Тебя он не испугается, а меня почти не видно. – Да я ж свечусь, как привидение, – вздохнула Геля и пошла вперед, но, не доходя шагов семь до флигеля, остановилась и тихо тоненько позвала: – Анисий? Анисий Питиримович? Фигура у окна дернулась, вздрогнула и повалилась с ящика, мелко крестясь. Девочка подошла ближе. – Не бойтесь, Анисий, я предупредить вас пришла! – Господи, спаси и сохрани! – зашептал Тюльпанов, продолжая креститься. Теперь Геле было видно, что он совсем молодой, из-под картуза топорщатся мальчишеские хрящеватые уши. Она решительно шагнула к губернскому секретарю, взяла его за руку и быстро уверенно заговорила: – Послушайте, Тюльпанов, вам угрожает большая опасность! Убийца рядом и скоро нападет. Прошу вас, не маячьте под окном на свету! Прячьтесь! – Кто вы, барышня дивная? – прошептал Анисий. И тут Геля сама себе удивляясь, ответила: – Я Ангелина. Господь вас храни! Сказала – и побежала к деревьям, где ждал Эраст. – Что ты так долго? Пойдем, я тебя к церкви отведу, а сам посмотреть вернусь. – Я тоже посмотреть хочу! – Тебя видно издалека! – яростно зашептал брат. – Я пальто сниму, под ним серый жакет, не замерзну! Спорить было бесполезно. Пальто нещадно свернули и сунули Эрасту за пазуху. Притаились подальше от залегшего за ящиками Анисия, и буквально через пару минут кто-то тихо-тихо постучал в дверь флигеля. В освещенном проеме показалась долговязая фигура, ночной посетитель скользнул ей навстречу, обнял неожиданно завалившегося патологоанатома и аккуратно опустил его на пол. Ангелина сперва не поняла, что случилось, а когда поняла, судорожно закусила руку, чтобы не заорать, прижалась к брату. Эраст посмотрел на нее расширенными от ужаса глазами. Хотелось убежать прямо сейчас, но зашумят, выдадут себя – и тогда все, парой трупов будет больше. Убийца недолгое время пробыл в доме, вскоре он открыл дверь, спиной вперед вытаскивая на улицу труп Захарова. Тут-то из засады появился Тюльпанов, выхватил револьвер и завопил: – Руки вверх! Вы арестованы! Неизвестный резко обернулся, в руке блеснуло лезвие. Анисий вскрикнул, скорей удивленно, чем испуганно, но оружие опустил, недотепа. А душегуб не растерялся, хотел полоснуть Тюльпанова по горлу, да только сберег Бог, успел Анисий уклониться, скользнул влево, хватая руку с ножом повыше запястья. Вспомнил, все-таки, чему японец учил, дернул, выворачивая. Да только противник оказался сильней, руки не разжал, а толкнул ею Тюльпанова в грудь, в солнечное сплетение, тот согнулся, задохнувшись. Ангелина еще сильней впилась зубами в руку, боясь поверить, что вот сейчас, на ее глазах, перережет неизвестный горло губернскому секретарю, но тут над самым ухом у нее раздался громкий свист. Убийца подскочил как ужаленный, оглянулся и побежал прочь от дороги в глубь кладбища. Геля оглянулась на брата, тот показал ей полицейский свисток, который они всегда брали с собой на всякий случай, как и компактную аптечку и немного старинных серебряных монет, рубля на три, тоже профессор Ван Дорн оставил. Тем временем Тюльпанов поднялся, по скуле к подбородку стекала кровь, однако рана была пустяковая, точно не смертельная, огляделся. Никого не увидал, выстрелил пару раз в воздух. Побежал на улицу, крича: – Городовой? Кто свистел? Где вы? Дело срочное! Но улица была пуста и безлюдна, плюнул Тюльпанов и побежал сколько хватало сил по Божедомке в сторону Самотечной. Эраст натянул на стучащую зубами сестру пальто, хотя ясно было, дрожит она не столько от холода, сколько от страха. – Пойдем отсюда скорей! Пусть сами разбираются! Геля кивнула и опять вцепилась брату в руку. Тихонько пробрались назад к церкви, пролезли в оконце и только тогда облегченно вздохнули: – Дома! Бензином пахнет, машины гудят, так и не выбравшись из пробки, – хорошо! Пока шли назад к метро, молчали, и недолгие десять минут в вагоне молчали тоже, а когда вышли к Церкви Всех Святых на Кулишках, тут Геля и разрыдалась, обняла брата и никак ее было с места не стронуть, еле-еле довел ее Эраст метров двадцать до ближайшего кафе, усадил, заказал два кофе с молоком и чизкейк. Сидели долго, пожалуй, больше часа, пока слезы у Гели не иссякли, а за ними иссяк и поток спешащих с работы взрослых. За окном крупными пушистыми хлопьями в желтом свете фонарей начал кружиться первый снег. Дома ничего, конечно, никому не сказали, доделали кое-как уроки и легли. Только заснуть ну никак не получалось. В спальне родителей бубнил телевизор, это мама включает всегда, а папа ворчит, что лучше бы музыку слушали. Геля прошлепала босыми ногами в комнату брата, села на кровать. – Не спишь? – Нет. Я все думаю. А вдруг история изменилась? – Я тоже думаю. Знаешь, давай папину папку достанем: если Анисий не умер, рапорт должен был измениться, так ведь? Код к сейфу в кабинете Николая Александровича оба отлично знали, и не потому что лазили туда, а просто папа сам, не рассчитывая на причуды своей памяти, назвал его жене и детям, на всякий случай. Вот и пригодилось. Закрылись в комнате Эраста и при свете ночника стали разбирать диковинные с завитушками буквицы. Вот только никакого рапорта губернского секретаря в папке не оказалось, а были там только протокол осмотра квартиры губернского секретаря А. П. Тюльпанова от 7 апреля 1889 года и протокол осмотра квартиры чиновника для особых поручений при его сиятельстве московском генерал-губернаторе Э. П. Фандорина от 8 апреля 1889 года. И в обоих говорилось о зверских убийствах с последующим расчленением. Геля снова разрыдалась, не удержался и Эраст. Так, сидящими, обнявшись, и плачущими над папкой бумаг, их и нашла Алтын. Она долго ругала Николаса, что таскает домой всякие ужасы, поила детей валерьянкой и ужасным обжигающим горло коньяком Мартель, спать наконец уложила с собою, изгнав провинившегося мужа коротать ночь в комнате Эраста. Приложение. Документ, которого не было, да и быть не могло в бумагах Центрального отделения Московского Жандармского управления. Эраст Петрович, простите меня, коли сможете, что не убил я гада этого Пахоменку еще на Божедомке, дрогнула рука. Ах, если б успел, все было б по-иному, да только… Что об том… Но хочу я перед Вами повиниться и объясниться, да лично явиться – мочи нет, хоть и горе у нас с вами одно, а поди, вдвое горше выйдет вам на меня теперь смотреть. Давеча на кладбище, куда я, дурак, никому не сказавшись, убежал, видение мне было, Эраст Петрович. В десять минут одиннадцатого (я заметил по часам), следил я за Захаровым, я ж думал, он это – Потрошитель. Вдруг, голос ангельский, и зовет меня по имени. Я напугался, с ящика сверзился, вижу – стоит ангел Господень, весь в белом и светится, и говорит тихо, ласково: – Не бойся, Анисий, я предупредить тебя прислан. Убийца близко, на тебя нападет, спрячься скорей! Не ослушался я ангела, а он растаял, и точно! Пришел от сторожки кто-то, постучался к Захарову, да я не понял зачем. А после, как стал он труп-то выволакивать, сообразил, хотел его, гада, арестовать, закричал, стой, мол! Он обернулся, я смотрю – Пахоменко это, я удивился, не ожидал. А он со скальпелем на меня! Но Вы, Эраст Петрович, кланяйтесь за меня господину Масе, через одну только его науку и спасся, не убил меня душегуб. Ударил только поддых, я упал. Думаю – все, зарежет, что ему еще один труп. Но опять уберег Господь, свистнул кто-то, будто городовой. Пахоменко испугался и убежал. А я пока встал, его уж и след простыл. А городового-то и не было никакого – опять чудеса! Побежал я к Сухаревке, извозчика взял – и к Вам, а Вас нет, господина Масы нет, дверь открыта. Я вошел, но не кричу, вдруг Ангелина Самсоновна отдыхает. А на душе неспокойно, муторно, вынул револьвер. Прошел в гостиную, а там он. Ну, тут уж я не задумался, выпалил в него, гада, сколько ни есть зарядов в револьвере, и все успокоиться не мог, щелкал, щелкал, когда патроны кончились… Увидал я Ангелину Самсоновну, лежит будто тюк, опоздал я. Тут вовсе помрачение на меня на шло, накинулся я на труп Пахоменки и лупцевал его, и плакал, а все одно – убитых не воротишь… Нет, не могу про это. Одно только и хорошо, что не успел он Ангелину сильно искромсать-изувечить, как Соню мою. Вы же у меня на квартире были, видели, а мне не довелось, но вообразить сие нетрудно… Вот и сейчас пишу, а самого всего трясет. Самое-то ужасное, Эраст Петрович, что когда очнулся я от ярости-то, пошел за жандармами, такая тишина и пустота на меня снизошла. Шел, как мертвый, и думал все про вас: не переживет, не переживет. А когда сказал мне знакомый поручик Смольянинов, что с моей Сонькой-то приключилось, я сквозь этот морок и оцепенение думаю: вот и хорошо, один теперь буду, женюсь. И ненавижу себя за эту мысль теперь, а все же была она, хоть огнем выжигай. Невнятно пишу, путано, простите меня, да только не могу я теперь работать, ни вам, ни людям в глаза смотреть не могу. Сломалось что-то в Анисии Тюльпанове, не починишь. А потому прощаюсь я с Вами сейчас, не поминайте меня лихом, простите, если сможете, хоть и нет мне прощения. Уезжаю я нынче же на Валаам в монастырь и буду там за грехи свои Бога молить. За упокой душ безвинно убиенных и за ваше, Эраст Петрович, здравие, буду молить пока не выйдет срок мой и не призовет меня Господь. Кланяйтесь Масе-сенсею. Прощайте. А. П. Тюльпанов Писано числа 9 месяца апреля года 1889 в городе Москве.