Подлость

***

Когда Ампаро узнает от матери, что в Сочельник вся семья нанесет визит Марьяне Пинеде, она вздергивает нос и недовольно кривит пухлые губы. Нет такого человека в Гранаде, кто не слышал бы этого имени. Всякий скажет: Марьяна Пинеда – вдова, ей больше тридцати лет, и у нее двое прелестных детей – мальчик и девочка. Они послушны, старательны и прилежны: мальчик прекрасно рисует, и мать видит его на скамье Гранадского университета, девочка станет верной, добродетельной женой, а мать уж подберет ей достойного супруга. К тому же, Марьяна Пинеда набожна и смиренна. Каждое утро ее можно встретить в церкви, неважно, в дурную погоду или ясную, неважно, здорова ли Марьяна или больна. Она помнит наизусть как положенные молитвы, так и сверх того, ладно подпевает хору сочным голосом и с чарующим вниманием вникает в жаркие слова проповедника. Марьяна Пинеда, несомненно, жалостлива и безмерно великодушна, она не устает помогать нуждающимся – у нее много друзей, к которым она обращается, чтобы определить на место сирот или ослепших, обезноженных стариков. И хотя ее доходы скромны, Марьяна Пинеда умудряется выделить средства на пожертвования. Марьяну Пинеду никак нельзя упрекнуть в том, в чем женщины любят упрекать других женщин: она не легкомысленна, не болтлива, никогда не плачет по пустякам и без причины и, не водя в дом молоденьких смазливых любовников при муже, не водит их и после его смерти. Более того – она отказывает и почтенным горожанам, благородным дворянам, чье происхождение, если им верить, восходит к католическим королям. Она предлагает им дружбу и одну лишь дружбу. Да, Марьяна Пинеда безупречна, как ангел. По дороге мать, не умолкая ни на мгновение, расхваливает, с каким утонченным, изысканным вкусом устроен сад Марьяны Пинеды и как чисты, уютны погруженные в полумрак комнаты. Отец ей поддакивает, а Ампаро украдкой переглядывается с Фернандо и Лусией – во взглядах брата и сестры она читает свое раздражение. Она хочет пожаловаться Лусии на неизбывную скуку, которая не первый год царит в уединенном вдовьем доме. Но вслух этого сделать нельзя, прошептать, наклонившись, – невероятно неудобно, гребень стягивает волосы так, что у нее немного кружится голова. Ампаро думает, что подобные Марьяне до смешного унылы и нелепы в своем закоснелом благочестии. Они строги, сдержанны, их платья сшиты из добротной, но самой простой материи, сидят на фигуре ни хорошо ни плохо и не открывают лишнего лоскутка кожи. Даже в юности каменные сердца не знают, каково это – заходиться в биении от преисполняющих чувств, а пожелтелым скулам неведом лихорадочный румянец. Эти женщины блекнут рядом с живыми, настоящими, осязаемыми, как Ампаро. Ненавидят их и завидуют, и от зависти стараются увлечь к себе в стылую ловушку безгрешности. Ампаро становится весело от таких раздумий, и она улыбается – мать, сокрушающаяся, что ее дочь часто грустна и угрюма, одобрительно кивает. В доме Марьяны Пинеды их встречает пожилая служанка и представляется Клавелой. Клавела из мадридских простолюдинок, Ампаро определяет это по белой блузке и столь же белой шали. У Клавелы приветливое лицо, особенно Ампаро внушают доверие теплые лучистые глаза под поседевшими бровями. Клавела принимает у гостей верхнюю одежду, забавно хлопочет вокруг них, провожает в столовую. Комната невелика, вдоль стен – шкафы с книгами. Ампаро рассеянно рассматривает переплеты: Библия соседствует со свободолюбивыми и дерзкими романами Гете и Байрона. Накрыт стол на десять персон, на его концах поставлены бронзовые трехрогие канделябры, ведь за окном – непроглядная тьма. Но в столовой вовсе не тесно: мебель из красного дерева изящна и будто невесома. Взгляд Ампаро скользит дальше – по детям. Девочка совсем кроха, но одета, как взрослая. Она напоминает боязливую стрекозу, и брат раздувается от важности, готовый защищать ее. Дети очаровательны, но оставляют Ампаро равнодушной. Она не сразу видит их мать и удивляется, но когда та появляется из глубины дома, Ампаро вздрагивает всем телом. Сердце в груди болезненно трепещет, словно Ампаро задыхается от духоты. Жители Гранады – отвратительные лжецы. Слухи, распускаемые ими, порочат Марьяну Пинеду уже тем, что не передают в полной мере, как она чиста и прекрасна. Глаза ее, как ночь, черны и бездонны, в них не отражаются блики света, они зорки, и ничто не в силах укрыться от взгляда Марьяны. Алый большой рот, будто с трудом умещаемый на лице, испортит любую женщину, но только не Марьяну. Он чувственен и властен. Марьяна Пинеда не идет – скользит, и бедра покачиваются, как у спустившейся с картины нимфы. Марьяна Пинеда приветствует приглашенных ею гостей, и на губах ее распускается сладкий неземной цветок. Она предлагает им сесть, и ее воркующий голос накатывает на Ампаро теплой соленой волной и неумолимо увлекает за собой. Он опьяняет Ампаро вернее хереса. Она изнывает от желания слышать голос еще и еще, упивается им, но Марьяна Пинеда верна себе и предпочитает помалкивать и внимать. Марьяна Пинеда умна и мыслит гораздо глубже, чем другие знакомые Ампаро женщины. Мать спрашивает у нее о моде, Лусия – об украшениях, отец и Фернандо о политике и религии, но у нее на все находится ответ. Марьяна говорит коротко, но пылко и горячо, как в романах. Все ее существо пронизано искренней любовью к Испании. Это странно и ново для Ампаро. Сразу после десерта тенью шмыгнувшая в комнату Клавела уводит детей спать, и хотя им хочется посидеть рядом с матерью, у них нет сил упираться и капризничать. Семья Ампаро задерживается еще на три часа, и весь этот срок Ампаро, всегда словоохотливая, неожиданно для себя молчит. Она боится сказать что-то неуместное и показаться Марьяне глупой малышкой. Единственное, что ей удается из себя выдавить, – благодарность за прием, когда она стоит на пороге. Марьяна сердечно обнимает Ампаро, кожа гладкая и нежная, как кошачья шерстка. Ампаро возвращается домой ослепленная красотой, ошеломленная голосом и опустошенная неизведанными до того чувствами.

***

Следующие три дня Ампаро проводит в полубреде. Она не находит себе места, и чтобы занять себя, берется за вышивку. Багровые, будто налитые кровью, гранаты на золотом блюде – даже узор напоминает ей о Марьяне, но в этом и заключается отрада. Лусия замечает ее рукоделие. – Тебя с детства сложно было заставить сесть за пяльцы. Что стряслось – ты разучилась петь и танцевать? – развеселившись, спрашивает она у Ампаро. Та вздыхает. Лусия со своей канвой пристраивается рядом, и Ампаро благодарна ей за то, что она не пристает с расспросами. Нарушает уютную тишину в их общей спальне Фернандо. Он врывается к ним, забыв, что Ампаро с Лусией – взрослые девушки, и теперь это неприлично, и отец запрещает... Но Ампаро не возражает. – Я влюблен! – восклицает брат. На скулах выступает краснота, прядь волос, прилипшая ко лбу, мокра от пота, Фернандо поправляет воротник, будто он сдавливает шею. – В кого же? – подается вперед Лусия. – В Марьяну Пинеду, – голос его срывается от волнения. – Фернандо, ты безумец! – кричит Лусия, вскакивая со стула. Ампаро укалывает палец иголкой. Если Фернандо безумец, то кто в таком случае она сама? – О нет, сестра, ты ошибаешься, – качает головой он. – Мой рассудок впервые в жизни так ясен! Лусия упирает кулаки в бока: – Марьянита, бесспорно, душка, но ведь она годится тебе в матери! – Сестра оглядывает комнату. – Она нам троим годится в матери. Об этом ты подумал? – Уверяю тебя, Лусия, – это не имеет никакого значения. Я во что бы то ни стало добьюсь ее благосклонности, и она станет моей женой. Завтра же я посещу Марьяну – она должна меня принять! Крылья его носа раздуваются. Лусия внезапно смягчается и треплет Фернандо по щеке. Ампаро закрывает глаза и воображает, что Фернандо удается обольстить Марьяну. Она будет родной, немыслимо близкой, почти доступной – и в то же время еще более недосягаемой. Что же станет с бедной Ампаро? Ах, даже родись она юношей, ей пришлось бы уступить Марьяну Фернандо, как старшему! Фернандо бесшумно удаляется. Ампаро облизывает пересохшие губы и бросается вслед за ним. Лусия изумленно окликает ее, половицы под босыми ногами скрипят, дверь оглушительно хлопает. – Фернандо! – Брат оборачивается, она стискивает его ладонь в своей – холодной и влажной – и шепчет: – Завтра возьми меня с собой, молю. Это доставит удовольствие нам обоим.

***

С Сочельника скоро минет три месяца. Иногда Ампаро чудится, что когда дует южный ветер, на ее губах оседают соленые брызги. Теперь она – желанный гость в доме Марьяны Пинеды. Клавела и донья Ангустьяс не слишком жалуют ее, охотнее привечают Лусию, но Ампаро верится, что Марьяна оживляется, когда видит именно ее. Фернандо по-прежнему сопровождает Лусию и Ампаро, порой навещает Марьяну в одиночку, но она никаким образом не выделяет его среди других мужчин. Фернандо не перестает надеяться. – Но о чем-то же вы говорили, – допытывается он у Ампаро по дороге домой. В последнюю неделю льют дожди, и под ногами хлюпает грязь. – Не о тебе! – отмахивается она. – Мы читали вслух. Она зажмуривается, и глубокий томный голос Марьяны как наяву проникает в душу и задевает ее струны. После месяцев знакомства с Пинедой он производит на Ампаро то же впечатление, что и в первый раз. Марьяна откладывает книгу, проводит тонким пальцем по виску Ампаро и, приблизив свое лицо почти вплотную к ее губам, произносит: – А знаешь, милый мой друг, как мне хорошо с тобой? Когда ты рядом, я молодею на пятнадцать лет. Ампаро готова припасть к ее рту, зарыться руками в жесткие волосы, но Марьяна отстраняется. Ампаро не понимает ее. – Твои щеки красны, – беспокоится Фернандо. – Ты не простудилась? Все-таки довольно промозгло, а ты легко одета. – Вовсе нет! – хохочет Ампаро, а Марьяна все еще склоняется над ней и едва слышно выдыхает: «Как мне повезло встретить тебя в Гранаде...» Ампаро жарко, и с каждым шагом ей все хуже. Большую часть пути она проделывает, продолжая смеяться и опираясь на Фернандо, уже не на шутку встревожившегося. Дома она вдруг начинает плакать, плач со смехом раздирают грудь и горло, и она не может остановиться. – Матушка! Матушка, с Ампаро творится что-то страшное! – Лусия выбегает из комнаты, прижав руки к щекам, а сама Ампаро падает во мглу. Следующее, что она может вспомнить, – мягкая постель и надвинутое на лоб и глаза, пропитанное водой полотенце. – С самого приезда в Гранаду с Ампаро происходит какая-то чертовщина. Теперь плачет матушка, а отец решает, что путешествие по Испании пойдет дочери на пользу.

***

Ампаро полторы недели ждет, пока, чтобы сопровождать ее, из Севильи приедет тетушка Иберия – старшая сестра отца. И не сидит сложа руки. – Первым делом ты едешь в Мадрид, – торжественно объявляет мать. – Ты должна поразить столичный бомонд. Я просмотрела твои платья – они совершенно не годятся. В лавке с тканями они оставляют баснословную сумму, от которой у Ампаро захватывает дух, в мастерской ей шьют три платья по последней моде. Она устает от бесконечного снятия мерок. Иногда ей кажется, что портной на самом деле немец и ничего не понимает по-испански, ей надоедает, что платья всякий раз то малы, то велики. Но результатом матушка довольна, а позже и Ампаро вынуждена признать, что обновки ей нравятся. – Счастливица! – восклицает Лусия. – Я пыталась уговорить отца, чтобы он отпустил меня с тобой, но он непреклонен. – Я без колебаний поменялась бы с тобой местами, если бы мне позволили, – искренне заверяет сестру Ампаро. Ее огорчает, что из-за сборов редко удается видеться с Марьяной. Точнее, совсем не удается. Прибывает тетушка. Она тоже вдова, и хотя с Марьяной ей ни за что не сравниться, Ампаро крепко любит старушку с детских лет. – Ампаро, детка, как ты осунулась, – охает она. – Что же, после путешествия ты себя в зеркале не узнаешь! – Мне так жаль уезжать... – протягивает Ампаро. – Я успела привязаться к Гранаде. – Тогда возвращение будет только слаще, – тетушка чмокает ее в макушку. Вечером накануне отъезда Ампаро улучает минутку и направляется к Марьяне. Дверь ей открывает не Клавела, как обычно, и даже не донья Ангустьяс, а сама хозяйка. – Я скучала по тебе. – Марьяна сторонится и прислоняется к стене, от нее терпко пахнет виноградом и жасмином. – Мать не отпускала меня ни на шаг. – Почему-то Ампаро смущается немигающего взгляда темных глаз Марьяны. – А завтра я покидаю Гранаду. – Фернандо сообщил мне об этом. – Марьяна задумчиво кивает и щурится. – Мне будет тебя не хватать. И останется утешаться лишь тем, что ты расскажешь мне обо всем, увиденном тобой. – Наверняка ты там бывала – хоть проездом, – невольно притоптывает ногой Ампаро. – Может, бывала... – Марьяна склоняет голову к плечу, волосы струятся по спине, как потоки горной реки по камням. – А может, и нет. Ампаро ужинает у нее и едва сдерживает слезы от обиды на отца и мать. Она не ноет, но Марьяна, чувствуя состояние младшей подруги, убеждает ее в необходимости путешествовать и останавливаться в городах хоть недолго. – Ты видишь, как по-разному живут люди. Ты сравниваешь их уклады. Ты учишься делать выводы, думать. А это значит, что ты обретаешь свободу. Свобода – главное, что у нас есть. – Главное, что у нас есть, – повторяет Ампаро. – Я запомню. – В добрый путь, дитя мое, – крестит ее на прощанье Марьяна.

***

Ампаро едет в Мадрид, там танцует до упада на балах, которые задают жители Алемады. Она легко привыкает к роскоши возведенных на этой улице особняков, они не сдавливают своим блеском и размахом. Ее быстро прельщает столичная жизнь. Редкий день Ампаро приходит к себе раньше трех ночи, она чересчур утомляется, чтобы думать о Марьяне и тосковать по ней. Но порой представляет, как ступает по полированному сверкающему паркету миниатюрная ножка и как в пустынной, залитой светом зале змеей извивается в причудливом танце девушка пятнадцати лет – Марьяна Пинеда. Когда ее не приглашают на званые вечера, Ампаро с тетушкой прогуливается по Пласа-Майор, кивая памятнику Филиппу III, может – по Пуэрта-дель-Соль, мимо почтового здания, или прохаживается по бульвару Пасео-дель-Прадо от площади Сибелес до Кановас-дель-Кастильо. К изумлению Ампаро, мадридские аристократы считают ее завидной партией. Тетушка, которой поручено выбрать жениха для нее, придирчиво собирает сведения и отвергает одну кандидатуру за другой. Дон Педро недостаточно богат, дон Хуан, напротив, чрезмерно состоятелен. У дона Диего плохая репутация – он некрасив и, поговаривают, боится женщин, как чумы. Дон Танкредо всем хорош, но его семья враждует с семьей Ампаро в третьем поколении. – Самый сок Испании собирается в Мадриде, – поучает тетушка. – В других городах и искать ничего не стоит. Ампаро с притворством сожалеет, но на самом деле рада этому. Она не хочет замуж, она не любит никого, кроме Марьяны, да и ту помнит смутно. После месяца пребывания в Мадриде Ампаро с тетушкой отправляются в Валенсию. Когда Ампаро молится в капелле Санто-Калис, ее воображение рисует одинокую фигурку в скромном платье. Глаза у женщины закрыты, она слушает орган, и по щекам катятся горошины слез. Это Марьяна Пинеда, и Ампаро чувствует себя падшей и грязной. После Мадрида Валенсия слишком тиха для Ампаро, ей тесно здесь, и она испытывает облегчение, когда тетушка принимает решение перебраться в Ронду. – Мы задержимся здесь, лишь чтобы попасть на корриду, – добавляет старушка. – Затем я передам тебя в руки твоего отца – меня же заждались в Севилье. Ампаро не терпится вернуться в Гранаду и кинуться в объятия Марьяны, но возражать она не смеет. В Ронде не ощущается зноя: благодаря ослепительно белым стенам домов свежо и прохладно. Ампаро теперь вне времени – оно застывает, и в нем можно увязнуть, утонуть, как в янтаре. Она постоянно с беспокойством оглядывается, будто из-за Пуэрта Фелипе V на нее вот-вот выбежит древний мавр. Пласа де Торос полна людьми. Ожидая, пока начнется коррида, юноши еле волочатся на серых неказистых лошадках, и девушки, сбившиеся в кучу, от души потешаются над зрелищем. В ответ эти цирковые кабальеро снимают и подбрасывают в воздух широкополые шляпы. Юношам ничуть не обидно, ведь смех им и нужен. Когда на арену выходит матадор Каэтано, все в восхищении замирают. Ампаро не в силах отвести глаза от того, что расстилается пред нею. Каэтано ловок и гибок. Мулетой он раздразнивает громадных быков, доводит их до бешенства и розоватой пены у пасти и в два счета от них ускользает. Каэтано колет быков острием шпаги, и по черным, лоснящимся шкурам, под которыми перекатываются стальные мускулы, расползаются кровавые змеи. Он опасен и смертоносен. Он свиреп и бесстрашен, будто настоящий воин. Он умерщвляет пятерых. Будь жив Педро Ромере, сегодня он померк бы рядом с Каэтано. Родись Марьяна Пинеда мужчиной, она была бы его братом-близнецом. – На моей памяти не было еще столь великолепной корриды! Тетушке можно верить: с юности она обожает знаменитую на весь мир испанскую забаву и не упускает случая на нее посмотреть. – Каэтано – бог. – Хотя Ампаро говорит это, чтобы сделать тетушке приятно, ей не приходится кривить душой. В Ронде живет дядюшка Ампаро по материнской линии, и они с тетушкой проводят в его особняке ровно один день. Ампаро едва выдерживает это время – она и рада повидать дядю и его семью, но изнемогает от желания пройтись по улицам Гранады, ставшей ей милее родной Малаги. Наконец, Ампаро с тетушкой трогаются в путь.

***

Едва Ампаро успевает смыть с липкой кожи дорожную грязь и остудиться, на нее вываливается ворох новостей. Кузина Барбарита на днях выходит замуж, дядюшку Гастона мучает подагра, соседка Леандра вздорит со своей несчастной матерью. – Но главное – в Гранаде объявился всамделишный преступник! – выпаливает возбужденная Лусия. – Какой преступник? – недоверчиво переспрашивает Ампаро. – Некий дон Педро Сатамайор, – встревает мать. – Он вынашивает планы убить короля. Дон Педроса уже объявил награду за его голову. – Этот дон Педро очень самонадеян, – фыркает Ампаро. – Фердинанд Седьмой далеко в Мадриде, и отсюда его не достать. – Ах, девочка моя, у этих бунтовщиков такие резвые кони... моргнуть не успеешь, а он уже в королевских покоях с кинжалом в руке. – Матушка ворчит: – Скорей бы уж. Тогда вам с Лусией можно будет свободно ходить по городу. – Я хочу завтра навестить Марьяну, – протестует Ампаро. – Мы расстались в середине апреля, а на дворе конец июня. – Я могла бы запретить тебе, – вздыхает мать. – Но не стану. Тебя и Лусию проводит отец. – А теперь, – Лусия промокает губы салфеткой и встает из-за стола, увлекая ее за локоть, – ты расскажешь мне о Мадриде, Валенсии и Ронде. Из твоих писем я ничего не поняла. Они засиживаются допоздна, и мать три раза велит им гасить свечи, но как только дверь за ней закрывается, Лусия удерживает сестру на своей постели. – А правда, что взгляд Каэтано вынимает у девушек сердце? – Лицо ее светится от любопытства. – Меня сильнее интересовали быки... – Ампаро лжет и чувствует себя виноватой. – А что Марьяна? Ты заходила к ней, пока я была в отъезде? – Да, – Лусия морщит носик. – С каждым днем она становится все более нелюдима и грустна. Называет себя старухой и дурнеет. Донья Клавела и донья Ангустьяс считают, что знамя, которое она вышивает, не принесет ничего хорошего. – Какое знамя? – Внутри Ампаро все леденеет. – Понятия не имею, – пожимает плечами Лусия. – Она его не показывает и запрещает Клавеле и Ангустьяс о нем рассказывать. – Желтозубую и кривоногую Барбару берут в жены, по улицам бродят разбойники, а у Марьяны Пинеды есть какие-то тайны! Кто подменил Гранаду? – Ампаро стонет и закатывает глаза. – Надеюсь, хоть тебе удастся утешить Марьяну, – хмурится сестра. – На нее смотреть тяжко. – Завтра я все узнаю, – теребит волосы Ампаро.

***

Дети Марьяны играют в саду, и оттуда слышится их задорный смех. – Вот уж не уверена, что Марьяна вас примет. Она всех гонит от себя, не дозволяет мне мыть полы в ее спальне, – сокрушается Клавела. – Мы не ломимся туда, – огрызается против воли Ампаро, – а ждем в гостиной. Клавела, разобиженная, уходит. Лусия ошибается: Марьяна вовсе не дурна, боль, отразившаяся на благородном, моложавом лице, как будто даже красит ее, но она совсем для этого не создана. Она выглядит еще скромнее обычного: на ней платье цвета светлой мальвы, за ухом – пышная роза. – Марьяна! – вскрикивает Ампаро и виснет у нее на шее. Та неловко придерживает ее и ерошит волосы. Лусия оттесняет сестру от Марьяны и обнимает сама. – Ампаро, ты похорошела. Марьяна кажется чуть более веселой, чем пару мгновений назад, – добрый знак. – А ты столь же прелестна, как весной. Ампаро хочет окончательно воодушевить ее, но только все разрушает. – Я вдова с двумя почти взрослыми детьми, – темнеет Марьяна. – И ты мне льстишь, душка. – Неправда, – спорит Ампаро; голова пылает. – Я бы не поверила, что тебе больше тридцати лет, если бы не знала, как ты честна. Да и Фернандо... – А вот брата поминать ни к чему, и Ампаро осекается. – Что Фернандо? – Голос Марьяны сер и тускл. – Он... он вчера писал стихи о тебе. – Это выдумка, но отступать некуда: не ей, заигрывавшей с мадридским бомондом, пасовать перед гранадской вдовой. – И декламировал их после ужина. Сравнивал твой взгляд с дрожанием птичьих крыл, а твои зрачки – с лунными лучами. Кстати, он придет к тебе вечером. – Фернандо ничего такого не... – недоумевает Лусия, и Ампаро сердито пихает сестру локтем в бок. – И разве он не прав? – Она, обмирая, гладит Марьяну костяшкой пальца по шее. – Ведь чудо что за шейка... – Фернандо совсем еще мальчик, – нервно усмехается Марьяна. В гостиной сгущается мрачная тишина, ее не разогнать ребячьим крикам, звучащим у фонтана. – Мы могли бы почитать романы, – робко предлагает Лусия, и Ампаро благодарна ей за это. – Помнишь, мы хотели сесть рядом, пустить книгу по кругу и читать, пока не осипнем? – Да... – рассеянно отзывается Марьяна. – Но меня скручивают приступы кашля, для чего мне портить ваше удовольствие? – Тогда послушай, как я путешествовала, – не сдается Ампаро. – Я родилась в Малаге, зимой приехала в Гранаду, жила в Мадриде, Валенсии, дышала воздухом Ронды – он пропитан запахом бычьего пота... – Погоди! – Марьяна прижимает указательный палец к ее рту, и у Ампаро захватывает дух. Никакие вояжи не излечат от этой нездоровой привязанности. Марьяна окликает Клавелу, что-то тихо спрашивает у нее. Когда старушка покачивает головой из стороны в сторону, она сжимает кулаки и кусает губы. Если снаружи раздается какой-либо стук, она жадно подается вперед всем телом, понимая, что это шумят за окном дети, разочарованно поникает. – К тебе кто-то должен зайти? – Ампаро изображает догадку и не дает Марьяне ответить: – Что же, просим прощения, что смутили! Не забудь: Фернандо прибудет к ужину. Ампаро трепещет от негодования и желания растрясти Марьяну, закричать: «Расскажи же, что с тобой! Поделись печалью – я имею право знать!» Но так поступать нельзя ни с кем. К счастью, путь Фернандо и впрямь лежит к воротам Марьяниного дома. – Если у тебя получится выведать, что ее гложет, не молчи, – успевает Ампаро шепотом попросить его. Предупредить о своей уловке со стихами – уже нет.

***

Далеко за полночь, и Лусия безмятежно спит. Ампаро ей завидует: она лежит без сна и без движения на краю постели, и несмотря на засушливую летнюю погоду ее тело будто оледеневшее. Она мерзнет, но даже не пытается укутаться в покрывало. Фернандо до сих пор нет, и Ампаро снедает тревога. Не одну ее – за стеной гудят родительские голоса. – Время нынче опасное, – причитает матушка, руки ее наверняка сложены на коленях. – Сердце не на месте. – Фернандо молод, и кровь его горяча. – Ампаро готова поклясться, что отец улыбается, тепло и снисходительно, как всегда. – И он не девица, чтобы встреча с Педро Сатамайором сулила ему гибель. Наш сын – истинный кабальеро и сумеет выбраться из переделки невредимым. – Откуда бы тебе меня понять. – Мать принимается за свое извечное и излюбленное: – Ведь не ты его носил под сердцем и не ты его произвел на свет. – Это женский удел – плакать и тосковать без причин. – Отец не так ласков, как прежде, мать злит его. – Если повторится тысяча восемьсот восьмой год, скажи, ты и тогда будешь требовать от Фернандо, чтобы он возвращался тебе под юбку до заката? – Уймись же наконец! – гневается матушка. – Если ты очутился в Мадриде в мае того года и французские псы за месяц тебя каким-то чудом не загрызли, это не означает, что ты великий и мудрый воин. Они продолжают вполголоса переругиваться, и Ампаро трудно расслышать всего. Незаметно для самой себя, она погружается в липкий, как паутина, сон. В нем нет ни лиц, ни имен, ни событий – лишь тьма. Ампаро мутит от нее, она стремится вырваться из пучины, но тщетно. А за спиной – она чувствует – шевелит мохнатыми лапами паук громадный, как боевой бык, и жвалы его блестели бы от слюны, загляни сюда хоть один луч света. – Ампаро, проснись, – негромко зовет ее кто-то, и перед зрачками раскачиваются огоньки. Испуганная, она шлепает рукой по ним. Капля растопленного воска падает на кожу и больно жжется. – Ампаро! Фернандо настойчивее толкает ее, и Лусия беспокойно возится, ворочается, с губ ее срывается легких вздох пробуждения. – Тс-с! – шикает на брата Ампаро, соскочив с кровати, хватает его за запястье и выводит из комнаты. Убедившись, что и родители, и прислуга спят и ни о чем не подозревают, она приказывает: – Теперь рассказывай. Фернандо несчастен, растерян, подавлен, Ампаро и жаль его, и страшно за Марьяну. – Марьяна Пинеда сгорает от страсти. Неужели и ее плоть сводит от неги и истомы? Но почему тогда Марьяна увядает? – И избранник ее – дон Педро Сатамайор! Новость поражает Ампаро, как удар двуручным мечом по шее. – Отчего ты так уверен? – взволнованно выпытывает она у Фернандо. Ведь есть еще надежда на ошибку, недоразумение! – Я читал письма, которые он писал Марьяне. – Брат задыхается, как загнанный конь, как человек, обезумевший от пыток и боли, и Ампаро стыдно перед ним, но иначе она не может. – Я... я видел его! Я говорил с ним. – Лицо Фернандо искажается гримасой, он со стоном ударяет себя в грудь. – Этой ночью Марьяна Пинеда спасла Педро Сатамайора, а я был всего лишь ее орудием. Он поднимает взгляд на Ампаро – лицо до странности светло и умиротворенно – и бережно проводит ногтем по ладони. – Ты не знаешь, какой дон Педро мерзавец и негодяй. Я боюсь, что он дурит Марьяну. Ведь его руки, клянусь, не умеют ласкать. Они способны только мучить. – Рот Фернандо кривится, как у обиженного ребенка. – А после... Марьяна унизила меня. Отослала прочь, назвав неразумным мальчишкой. – Ах, что же с ней стало, – с горечью шепчет Ампаро. – За что она оскорбляет того, кто всегда был ей предан! – Она, должно быть, сама не ведает, что творит. Бедная, обманутая Марьяна! И когда ей понадобится помощь, я примчусь по первому ее зову. – Фернандо смыкает веки. – Это сильнее меня, Ампаро. Ампаро захлестывает нежность, она протягивает руки и привлекает Фернандо к себе, брат утыкается носом во впадинку меж ключиц. Ампаро поглаживает его по перепутанным волосам, по напряженным мышцам спины и сглатывает слезы. – Благодарю тебя, Фернандо, – твердит она. – Благодарю за все, что ты делаешь для нашей Марьяниты.

***

Марьяна Пинеда взята под стражу. Марьяна Пинеда бунтарка, революционерка, злодейка. Она любит не короля, а Испанию, свободу и дона Педро, поэтому ее надо заковать в неподъемные цепи и сгнобить в тюрьме, обратить ее в прах, а звук имени – в призрак. – Ее осудили лишь за то, – возмущается матушка, – что она хорошо вышивает. Вот уж правда – при виде узора на знамени дон Педроса плачет кровью. – Приговор объявят смертный, это ясно, – жестко роняет отец. – Но ведь его могут еще и не осмелиться привести в исполнение. Я знаю, я слышал, так бывает, – горячится Фернандо. – Педроса-то расстарается и добьется, чтобы его осуществили. – Отец расстроен. – Дон Педроса – трус, – рычит Фернандо. – Находятся люди, которые будто бы точно осведомлены, что он мечтал жениться на Марьяне. И дал ход делу не из-за знамени, а из-за отказа. – Даже если это ложь, – передергивает плечами отец, – то все равно он занят не тем, чем нужно. Его долг – искать Педро Сатамайора и его сообщников, а не воевать с вдовой. Чтобы не лишиться чувств, Ампаро вжимает пальцы в край стола. Весь остаток дня она мечется по дому, за несколько часов заканчивает вышивать давно забытые гранаты, вечером пытается читать Библию при свечах, но не выходит – слезы застилают глаза, и буквы расплываются кляксами. Ампаро сомневается, дозволено ли ей молиться пречистой во спасение Марьяны Пинеды, и спросить ни у кого не смеет. Лусия бесшумно проскальзывает в комнату, сестры садятся на одну постель и, прислонившись лбами друг к другу и обнявшись, беззвучно рыдают. Утром Ампаро бежит в осиротевший дом Марьяны. Донья Ангустьяс при виде нее заливается слезами, притихшие, перепуганные дети жмутся к ней, ища защиты. Клавела тяжело опирается на кресло, лицо ее бескровно, но она не плачет. – И рада бы, да не могу... Старая, чтобы плакать, сердце иссохло уже... – лепечет она, и Ампаро скорее читает слова по губам, чем слышит их. – Куда ее увели? – Сказали – в монастырь, чтоб отмаливала грехи до казни, – умудряется ответить душимая судорожными всхлипами донья Ангустьяс. – Ее разрешено навещать? – набрасывается на женщин Ампаро. Донья Ангустьяс с трудом кивает. Ампаро приходит в себя только у монастырских ворот.

***

– Вы подруга Марьяне Пинеде? – Послушница, как голубка, скромна и невзрачна. – Надеюсь на это и хочу ее видеть, – распаляется Ампаро. – Я проведу вас до ее покоев, но пустить к ней не могу... – начинает послушница. – Отчего? – перебивает Ампаро и подлетает к ней разъяренной ведьмой. – Марьяна Пинеда молится, – благоговейно шепчет послушница. – Никто не имеет права прерывать чью-то молитву. Когда она кончит, я отопру дверь. Ампаро осознает, что ее вспышка гнева бессмысленно, и нервно хихикает. – Мне так грустно за Марьяну, – произносит послушница. – Когда рядом я или мои сестры, или мать Кармен, она держится стойко и порой шутит, но стоит нам уйти, она рыдает так, что слышно, наверное, во всех уголках монастыря. Словно бы у нее отняли сердце... – Марьяна горда, но не горделива. – А как жалобно она зовет дона Педро... Что за каменный человек – зови меня так кто-нибудь, я переплыла бы реки и озера, но пришла к нему. – Вот я и иду, – бездумно откликается Ампаро и чувствует, как бледнеет. – Как замечательно, что у бедняжки остались вы. – Послушница, конечно, ни о чем не догадывается. Да и что запретное она может заподозрить? Ампаро не мужчина. – Донья Ангустьяс и ее давняя верная служанка Клавела стерегут детей. Они не молоды, поэтому боятся, – зачем-то оправдывается она. В знак согласия послушница часто-часто моргает круглыми, как у птицы, глазами. Дальше они идут в тишине и замирают перед мощными, верно, дубовыми дверьми. Они толсты, но даже через них Ампаро слышит, как истово молится Марьяна. Она припадает ухом к замочной скважине, чтобы не пропустить ни звука. Заглянуть не решается, и без того ежась под пытливым взглядом послушницы. – Я однажды наблюдала за ней, – мнется та. – Мне казалось, что свечение над ее головой – это нимб... Ампаро жестом велит ей умолкнуть. Марьяна обращается к покойным родителям, благодаря их за воспитание в ней храбрости. Марьяна просит прощения у мертвого супруга за страсть к Педро, разгоревшуюся в ней костром инквизиции, и за непозволительную, по его мнению, свободу. – Ты был таким хорошим, а все кашлял и кашлял без конца, – воркует Марьяна над умершим сыном. – И заснул у меня на груди... Голос ее то далек и слаб, то близок и громок – она бродит в волнении от стены к стене. – Когда-нибудь мы встретимся, и я заключу вас в объятья, – Марьяна наваливается телом на дверь, и сердце Ампаро готово треснуть. – Это может случиться завтра, но если мой Педро успеет к закату, я умру всем назло лишь только через целый век! Послушница дергает Ампаро за рукав платья: – Вот! Как же дон Педро еще не вынес из этой стылой дыры ту, которая настолько его любит? Ампаро понимает, что Фернандо, не устающий повторять, что Марьяна обманута, загнана в капкан своим же избранником, прав. – Дон Педро Сатамайор, – Марьяна Пинеда мурлычет, как кошка, – не ты ли сжимал мою голову, как в тисках, и целовал меня, пока я не изнемогала? Не тебя ли прекращали преследовать и хоронили полицейские, когда ты на их глазах падал из седла в обрыв с каменистым дном? Не ради тебя ли я не спала ночами, от усталости колола пальцы до крови так, что они распухали, но вышила золотое знамя Свободы, чтобы, видя его, тебе под начало стекались все патриоты Испании? Дон Педро? – Ампаро живо представляет себе, как Марьяна оглядывается. – Где же ты? Она воет, воет, как зверь, воет, будто у нее распорот живот, а тело разорвано на куски. Волосы на затылке Ампаро поднимаются, по спине сползают капли пота. Послушница достает связку ключей. За дверью не Марьяна Пинеда. Там беснуется демон. Ампаро страшно предстать перед ним. – Нет, нет! – мотает головой она и разворачивается. – Она безумна! – Донья, куда же вы? – озадачивается послушница. – Ведь ей нужно ваше утешение! – Молчите обо мне! – бросает Ампаро напоследок.

***

Алькайсерия залита солнцем и затоплена людьми, несложно затеряться в пышных пестрых платьях, зонтиках и шляпках. Ампаро, прокладывая себе дорогу, расталкивает мужчин и женщин, стариков и детей. Попадаются знакомые девушки, кто-то приветливо машет ей рукой, кто-то манерно сердится на то, что из-за Ампаро выпачкано платье, но чтобы избавиться от назойливых подружек, ей достаточно угрюмо посмотреть на них исподлобья. «Каждая из вас была вхожа в дом Марьяны Пинеды. Как вы смеете сейчас, когда она в беде, смеяться и кокетничать?» – Ампаро едва удерживается от обвинений. Себя же она не обвиняет, а проклинает. Пытаясь отвязаться от кузины Габриэлы, Ампаро чудом не сшибает с ног дона Педросу. У дона Педросы блестящая лысина на макушке, а белобрысые, жидкие волосы придают ему еще более жалкий вид. Он сухощав и, чтобы поравняться с Ампаро, ему пришлось бы привстать на мыски. Его бескровный рот скалится в снисходительной усмешечке, а блеклые глаза вора ни на чем не останавливают взгляд. Пальцы как будто все время треплют что-то, они бледные и склизкие, как у мертвеца, как паучьи лапы из давешнего сна. Внутри Ампаро все восстает от ненависти. Подойти бы, ударить по холодной щеке, только она знает, что после дубовые двери в монастыре захлопнутся уже за ней. Почему Ампаро не кошка? Она бы выцарапала Педросе глаза, и он умер от нагноения шрамов. Почему Ампаро не бык? Она бы взяла Педросу на рога и продырявила ему печень. Почему Ампаро не мужчина? Она бы всадила Педросе нож в сердце по самую рукоять. Что же, тогда она соткет новое знамя Свободы, вышьет на нем красными и золотыми нитями имя Марьяны Пинеды и удушит им дона Педросу. И хотя за это шею, уж верно, сожмет гаррота, никто в Гранаде не обругает ее. Расправив плечи и подняв голову, Ампаро незамеченной чинно проплывает мимо.

***

Ночью накануне казни Ампаро даже не дремлет, подложив ладонь под отяжелевшую голову, глядит, почти не мигая, как чуть колышется свечной огонек. Утром, спускаясь к завтраку, она ощущает себя вывалянной в песке и перегревшейся на солнцепеке. – Ты сошла с ума, – всплескивает руками мать и касается ледяными пальцами ее щеки. – У тебя же жар. И это не говоря о том, что удушение гарротой – зрелище не для девушки твоего происхождения. Лицо Ампаро и впрямь горячечно красное – ей видно свое отражение в начищенных, сверкающих столовых приборах, но на площадь она рвется не для развлечений. Ампаро с усилием подавляет желание упрекнуть мать в жестокости ее слов. – И Фернандо с рассвета куда-то запропастился, – злится матушка. – Нет, Гранада – проклятое для нас место. Как только эта сумасшедшая история забудется, мы уедем в Севилью. – И бросим детей Марьяны в нищете? – хрипит Ампаро. Горло будто покрыто трещинами. – Им неоткуда ждать помощи, кроме как от нас. Марьяна Пинеда не значит для матери столько, сколько для Ампаро, ей важнее крепость, вместе с отцом собранная по камушкам за годы брака, но сердце у нее большое. Матушка вздрагивает, как от удара, и замолкает. Шумно дышит и поправляет седую прядь, упавшую на морщинистый лоб. Лусия переводит непонимающий взгляд с матери на сестру, вздыхает, чтобы что-то вставить, но не решается. – Ампаро, ты всегда отличалась своенравностью, – чеканит мать, – но сладить с тобой легче, чем с Фернандо. Ты нездорова и нуждаешься в отдыхе. Я запрещаю тебе покидать сегодня твою спальню. Ты хорошо меня услышала? Она тихонько стукает по тарелке зубцами вилки, давая понять, что разговор окончен. Ампаро первая возвращается к себе. Портьеры плотно занавешивают окна, и в комнате – полумрак. Глаза Ампаро зудят после бессонной ночи, но она откидывает ткань. Отворачивается на мгновение от слепящих, хлещущих лучей гранадского солнца, а после перебарывает себя и распахивает раму. Жарко. Знойно. Удушливо пахнет цветущая акация. Ампаро напрягает слух – не шуршат ли на лестнице чьи-то шаги. Но, видимо, Лусия не решается ее побеспокоить и сидит сейчас на софе в гостиной, перелистывая пахнущие пылью книжные страницы. Спуск по древесному стволу дастся Ампаро не так свободно, как в детские годы в Малаге, она непременно порвет и замарает платье. Пройтись по городским улицам в таком неопрятном виде – неприлично и позорно, но Марьяна в эту минуту подвергается позору куда более варварскому, и ради нее Ампаро с готовностью обречет себя на унижение. Она снимает туфли, аккуратно складывает их у кровати и заносит ногу. – Донья, что же вы делаете-то? – Всплеск рук и восклицание звучат, как гром. Ампаро оступается и, уцепившись за спинку кровати, изгибает шею. Кончита, служанка, ходившая за ней с сестрой в Малаге и за хозяевами отправившаяся в Гранаду, стоит в проеме и упирает кулаки в крутые бедра. Она уверенно пересекает комнату и больно хватает Ампаро за локотки. – Убирайся прочь! Она пробует вывернуться, но Кончита хоть и стара, крепка, как бык, а Ампаро изнеможенна. – Чуяло мое сердце, что замышляете вы что-то, – хмыкает Кончита. – На плечах вашей матушки столько лежит, где ей уследить за вами. А я все замечаю и вижу... Она притягивает Ампаро к себе. – С Сочельника вы сама не своя, донья. – Кончита баюкает ее на обвислой груди, как дитя. – На уме одна Марьяна Пинеда. Разговоры на нее переводите – нет бы о Мадриде да о Ронде трещать, как полагается. Будет вам, донья, не печальтесь. Таким шалым, как Марьяна, смерть в радость и облегчение. – Лжешь ты, лжешь, скверная старуха, – сдавленно сипит Ампаро. Марьяна жила бы еще сто лет, если б не чужая подлость. Служанка принуждает ее сесть. – Скверная, очень скверная, – соглашается она. – И отсюда вас, пока матушка не дозволит, не выпущу. Ампаро вскидывает голову – Кончита перегораживает проход к двери. От обиды тяжело дышать, не то что реветь и ругаться. До казни Марьяны Пинеды остается два часа.

***

Срок наступает, и об этом возвещает размеренный, неторопливый бой часов. Им невдомек, что они неумолимо приближают страшную в своей несправедливости смерть. А если бы представляли, что с того? Их дело маленькое – знай себе гуди вовремя и отсчитывай ровно столько ударов, сколько нужно. Испаряются еще минуты. Ампаро не шелохнется. Никто ей не сообщает, удушена ли Марьяна или судьи прозрели и обнаружили тщательно скрываемую ранее сущность Педросы. Или растягивают ее мучения на долгие часы, понося в присутствии всех жителей Гранады. Ампаро чувствует на себе внимательный, изучающий взгляд Кончиты. Каково же ее лицо со стороны? О, разорвать бы грудь, обнажить ребра и раздавить сердце – так оно саднит. Тишина, осевшая в доме, внезапно нарушается, слышится дробный топот твердых подошв по паркету. И сквозь шторы, сдвинутые Кончитой, солнечным лучом пробивается сияющая надежда. В горле Ампаро комом застревает нервное хихиканье, она срывается с кровати. – Куда вы, донья? – еле успевает опомниться служанка. – Горе твоим глухим ушам, Кончита! – от волнения Ампаро взвизгивает; теперь ей стыдно за омерзительную брань. – Это же походка Фернандо, он несет на руках Марьяну Пинеду! Она, босая, сбегает вниз по лестнице, ступени холодят ей ноги. Да, да, Марьяна Пинеда в гостиной, робко, как девственная невеста, жмется к плечу Фернандо, не верит пока в спасении и не смеет радоваться ему. «Но Фернандо помогал дону Педро, – скажет ей Ампаро. – Разве возможно было сомневаться, что он не придет?» Приветственный, ликующий возглас умирает на губах, не родившись. Лицо Фернандо, мужественного и сурового... в слезах? Глаза Лусии блестят так же лихорадочно и неестественно, как у Ампаро, сестра стоит у софы, книга, открытая точно посередине, отложена. Отец безобразно хрустит пальцами. Спицы в руках матери так и мелькают, но она сухо всхлипывает и пропускает петлю за петлей. – Я пришел к ней, едва рассвело, – бесцветным голосом шелестит Фернандо, не называя имени – и без того все ясно: – Чтобы увести оттуда. Мы бы переправили ее с детьми в Севилью, к тетушке Иберии. Оттуда – дальше, где тише и безопаснее, куда она пожелала бы. Да и монахини бы безропотно нас выпустили из обители. Они сами облепили ее, как мотыльки благоухающий цветок, и умоляли подчиниться мне... Обещали показать потайной ход, о котором известно только им... – Тогда почему ты позволил ей умереть? Голос Ампаро отнимается, она не может выдавить из себя ни звука, и отчаянный вопль принадлежит Лусии. Фернандо скалится так, будто его скручивает жестокая судорога: – Дон Педро... Подлец. Он уехал с либералами в Англию и забыл, предал Марьяну. – Братом овладевает кипучая, разрушительная ярость, у него не сразу получается справиться с собой, но он находит в себе силы продолжать: – Это-то и разбило ей сердце. Она никак не могла унять плач и просила скорее умертвить ее. – Боже праведный, Боже праведный, – повторяет белая, как известь, мать. – Твердила, что как только она умрет, дон Педро в тот же миг по-настоящему полюбит ее и будет терзаться до конца дней своих. – Несчастная! – Кажется, отец с секунды на секунду сломает себе пальцы. – Но когда ее, коротко остриженную, вывели на площадь... – Фернандо глубоко вздыхает: – Она была совершенно спокойна. Марьяна улыбалась палачу, клянусь! И до самого последнего мгновения в ее зрачках горела победа. Лусии становится дурно, ноги ее подгибаются, она беспомощно откидывается на софу. Клубок шерсти скатывается с колен матери, она, подобрав юбки, суетится вокруг дочери, охает, велит Фернандо налить воды из графина, достает откуда-то флакончик с нюхательной солью. Никто не обращает внимания на Ампаро. Она медленно оседает на пол. – Но моя Марьянита не была создана для страданий! – кричит до хрипоты Ампаро и, раздирая мантилью из воздушной, тонкой ткани, наконец рыдает, рыдает навзрыд.