I miss you

Знаешь, я тебя ненавижу. Ненавижу за твое леденящее безразличие. Твой взгляд извечно насмешливый, будто ты все на свете знаешь и обо всем догадываешься. И, несмотря на это, тебе похуй. Похуй даже на себя, когда дело касается кокаина - тебе важнее тексты, писать которые ты можешь только под наркотой. И уж тем более, тебе похуй на мои слова, на мои жалкие попытки вправить тебе мозги. Ты лишь окидываешь меня безразличным взглядом, чуть задержавшись на моих губах с этими ебанными, как ты однажды выразился, колечками - а затем качаешь головой и выпускаешь сизый дым от сигареты мне в лицо. - Это моя жизнь, - цедишь ты сквозь сжатые зубы. А я не могу сказать, что ты стал частью моей жизни, и твоя жизнь, которую ты так бессовестно просираешь, стала частью моей. Мне остается только уйти, громко хлопнув дверью гримерки, вымещая на этой ни в чем не повинной двери всю свою бессильную злость. Знаю, что сейчас ты сидишь по ту сторону двери и все так же насмешливо-безразлично смотришь мне вслед. И где-то в недрах темного, тускло освещенного помещения гримерки лежит чертов пакетик с белым порошком, медленно, но верно убивающим тебя. Я ненавижу кокаин. Как и тебя. Но и к твоему безразличию можно привыкнуть. Знаешь, я тебя ненавижу. Ненавижу за наши редкие встречи в тюрьме. Я тогда, как последний еблан, сплавлял деньги надзирателям тюрьмы только за то, чтобы увидеть тебя и сплошным речитативом тупо извиняться. Но это лучше. Смотреть тебе в глаза и каяться в том, каким же я был придурком, ожидая, что ты вот-вот меня пошлешь, намного лучше, чем ежедневно обвинять самого себя и биться головой об стену. Или, что еще хуже, случайно встречаться в коридорах с Крейгом и делать вид, что все хорошо, а на самом деле, я все бы отдал, чтобы увидеть на его месте другого человека. Я ненавижу тебя за холодные стены чертовой тюрьмы, в которых я ловлю тебя, опять же за немалый «гонорар» надзирателям. Ненавижу за приглушенные стоны и красные засосы, которые будут незаметны на моей шее из-за длинных волос. Никогда не буду стричься. Ты больно тянешь меня за длинные пряди, рычишь, как изголодавшийся зверь, а я сцепляю свои губы на твоем члене, стараясь заглушить тем самым дурацкие мысли о том, что веду себя, как шлюха. В эти моменты твои холодные глаза оживают, теплеют, как это бывало на выступлениях, светятся то ли от счастья, то ли от сумасшествия. От нашего общего сумасшествия, разделенного на двоих в темноте какого-то тюремного помещения. Я тебя ненавижу, знаешь. Ты ведь даже не представляешь, что со мной происходит, когда я узнаю, что у нас с тобой будет общий тур длиной в целый месяц. Мы встречаемся перед концертом, и я стараюсь удержать рвущееся бешеным темпом дыхание, а сердце пусть лучше остановится, чем будет выстукивать ритм покруче, чем барабанщик нашей группы. Говорят, что, когда человек смотрит на объект своей симпатии, зрачки у человека становятся больше. Хорошо, что я не вижу себя сейчас. - Ну здравствуй, - нерешительно говорю я, когда мы остаемся более-менее одни. - Здравствуй, - говоришь ты, почему-то упрямо не желая смотреть мне в глаза. Хотя виноват здесь я. - Знаешь, я скучал, - заявляю я, как, блять, тринадцатилетняя школьница на свидании. Ты удивленно выгибаешь бровь. Дальше диалог как-то не клеится, и мы секунд пять стоим в абсолютном молчании, хотя сказать хочется очень много, да и тебе, думаю, тоже. Но тут нас сминает толпа, Эспиноса и Роберт Ортис предлагают сделать совместный снимок. Я стою где-то в стороне, в метрах двух от тебя. Внезапно ты резко притягиваешь меня к себе и кладешь руку мне на плечо. Пока фотограф готовится к снимку, ты незаметно перебираешь пальцами мои волосы и легонько тянешь за их кончики. Черт… Знаешь, я ненавижу тебя за твою спонтанность. Когда, после концерта, ты нагло врываешься в мою гримерку – благо, никого там уже не осталось, кроме меня – и говоришь, что тоже скучал, а еще то, что я мудак. И я смеюсь. Ты припираешь меня к гримерному столу, роняя с него стаканчики и баночки с гримом. Наступаешь на пудреницу, которая ломается с треском, но тебе на это наплевать. Ты тянешься ко мне рукой, сначала дотрагиваешься до волос, а затем тянешь за колечко на губе. Мне всегда это было неприятно, но тебе можно. Тебе все можно. Рваные поцелуи, рваное дыхание. Ты так любишь тянуть мою губу, отчего внизу живота у меня творится какая-то сумасшедшая хуйня. Почему я так на тебя реагирую? Притягиваю тебя к себе ближе, прижимаюсь к тебе бедрами. Ты припадаешь к моей шее, покусываешь ее, вылизываешь пульсирующую на ней жилку и стонешь, чувствуя на своем теле мои руки. Дорвался. Вернее, дорвались – и я, и ты. Ты резко разворачиваешь меня спиной к столу, нагло хватаешь за ягодицы и прижимаешь ближе к себе. Стаскиваешь с меня футболку через голову, покрываешь чувственными поцелуями спину, ведешь языком вдоль позвоночника. - Радке, не тяни, твою мать, - шиплю я, сильнее стискивая пальцами столешницу. Ты спускаешь мои брюки до колен, а я закрываю глаза, чтобы не видеть нашего отражения в зеркале – сейчас я и правда не понимаю, зачем в гримерках делают столько зеркал. Хотя нет, понимаю. Чтобы я не забывал, как я тебя ненавижу, ведь сейчас тебе почти удается вытрахать из меня все мысли о моей ненависти. Остается только одна мысль – черт возьми, как же я скучал. I miss you. Crying out in pain But no one knows how to find you You're lost in darkness Crying out in vain But no one knows how to reach you You're lost in darkness