Влечение

      Взяв с полки новый номер JUMP, Саката быстро пролистал серые страницы еженедельного журнала. Под музыкальное сопровождение, коим служил шелест бумаги, да ненавязчивые завывания о вечной любви дуэта из радиоприёмника, мужчина рассеянно следил, как спешащие сменить друг друга картинки сливаются воедино. Но вот беда: любимое чтиво не вызывало желания скорее углубиться в перипетии судеб оставленных неделю назад героев. Гинтоки вообще с большим трудом вспоминал, на каких драматических событиях застряли персонажи из прошлого выпуска.       Сие небывалое обстоятельство, бесспорно, могло быть воспринято как результат тягчайшей душевной травмы от давешних мытарств. Однако оказия прошмыгнула незамеченной, точно бы и не существовало тех неразрывных уз, что крепко-накрепко связывали сердце благородного мужа с мирами оживших юношеских грёз. А всё почему? Возможно, следовало винить кривое расположение звёзд, вспышки на солнце или магнитные бури. Иной раз кажется, что лишь природные явления способны прояснить затмения в сознании обывателя, поддавшегося какому-нибудь массовому помешательству. Однако была и другая, не менее веская причина невзгод, известная с момента сотворения мира, звучавшая очень ёмко и убедительно.       Все беды от женщин.       Саката мрачно покосился на особу, ставшую источником его головной боли. Та стояла у полки с консервами, придирчиво изучая этикетку банки с фасолью. Очевидно, не удовлетворённая тем, что нашла в описании состава продукта, девушка поспешила вернуть его обратно и вместо оного принялась изучать аналог за производительством иной торговой марки. Должно быть, данный претендент сумел создать более выигрышное впечатление, нежели предшествовавший конкурент, за что заслужил место в тележке избирательной госпожи.       Нет, она определённо сошла с ума, эта женщина. Ещё полтора часа назад, когда она в полоумном состоянии признавала в Гинтоки могущественное божество, ситуация не казалась столь дикой и нелепой. Тогда её поведение оправдывала какая-то вколотая дрянь, а сейчас что? Саката более не сомневался, что скверный эффект усыпившего сознание Цукуё препарата сошёл на нет. К ней вернулся былой хмурый вид, в глазах застыло прежнее холодное сосредоточение, а действия изобличали крайнюю скупость эмоций и рациональность мышления. Одним словом, Цукки вела себя так, словно ничего и не произошло. Точно бы она всего-навсего вернулась со школьной экскурсии по ближайшей префектуре и вдруг вспомнила, что холодильник-то, де, пуст и стоит пополнить его недра. А похищение… Какое ещё похищение? Не было в её биографии такого пункта и точка.       Гинтоки с неожиданным злорадством подумалось, что синяк Цукуё вполне заслужен и справедлив. У этой бездушной девицы хотя бы зачатки совести есть?       Как бы в протест существующей реальности озлобленный взгляд мужчины поспешил вернуться к отпечатанным на дешёвой бумаге картинкам. Однако ситуация лишь усугубилась: страницы зажатого в руках журнала предательски застопорились точнёхонько на главе долбаного «Гинтамана». Судя по всему, явившаяся взору сцена служила окончанием некого сюжетного цикла.       Застывший в пафосной позе античной статуи и кривой, точно римский профиль, Гинта-сан покидал только что спасённую юную деву. Её имя, равно как и лицо, не навевали скучавшему Гинтоки ни единого воспоминания о приключившейся с ней тягостной истории. Наверное, это было что-то очень трогательное и печальное. А может, и нет. Какая разница? С такими, с позволения сказать, «художественными дарованиями», коими обладала рисующая мангу горилла, не мудрено, что героини совершенно не цепляли. Гин-сан с превеликим трудом запомнил разве что Гурако и Пони-чан, да и то последней помогло лишь её разительное сходство с мужиком. На лица остальных баб он, во избежание страшных душевных травм, и вовсе зарёкся не смотреть. У Гинтоки прижилась своя оригинальная система, помогающая отличить одну страхолюдину от другой — по размеру груди. В зависимости от этого критерия они получали от Сакаты не слишком мудрёные имена: «Оппай-сан 2», «Оппай-сан 3», «Оппай-сан 5»… Кажется, нынешняя шла за номером 4.       «— Гинта-сан! — кричит четвёрка. — Я не знаю, как отблагодарить вас за помощь! Вам и только вам одному обязана я жизнью... Ах, постойте, куда же вы?       — Какой прекрасный закат, — меланхолично улыбается протагонист, идя навстречу скрывающемуся за горизонтом светилу. — Увидев эту красоту, можно ли желать о чём-то большем?»       Наверное, именно потому, что Гинтоки так и не увидел этой красоты, он от всей души пожелал и Гинте-сану, и мангаке долгой и мучительной смерти.       Что за издевательство над мозгом читателя? Положим, Саката не стоял в первых рядах фанатов этого убогого сэйнёна, а потому не помнил всех деталей сюжета. Но, мать вашу за ногу, в какой момент истории выяснилось, что Гинта-сан — эманация Будды, перерождение духовного Учителя, отринувшего всё земное во имя просветления?! Или показушное равнодушие героя к своим подвигам, перераставшее в бахвальство с налётом философии, раздражает его одного?!       Саката с упоением заскрежетал плотно сомкнутыми челюстями и до того увлёкся процессом, что едва не проворонил возникшую было опасность стереть эмаль в пыль. Вовремя остановившись, он с шумом, больше подходящим для обвала здания, нежели для соприкосновения друг с другом тонких бумажных страниц, захлопнул журнал.       Конечно, он был несправедлив. Автор «Гинтамана» не первый и не последний, кто воспользовался унылейшим из существовавших штампов, превратив своих героев в возвышенных сверхлюдей.       Вряд ли в мире найдётся хоть один человек, ни разу не встречавший эту парочку на своём жизненном пути. Внешние различия могут отличаться завидным разнообразием, но смысловая основа сохраняет удивительное постоянство и верность шаблону, греющее сердца слезливым простачкам.       Вот стоит Он — отважный Герой, достойнейший представитель мужского пола, с телом воина, сознанием философа, душой поэта, сердцем романтика и финансами арабского шейха. Казалось бы, в обычной жизни человек его положения может признать за собой пару весомых достижений, повинуясь хоть уважению к воспитавшим его родителям и людям, оказавшим решающую поддержку. Но нет, не таков наш Герой! Он, конечно, и не вспомнит, как однажды спас ребёнка из горящего дома или сберёг жизнь барышне, что чуть не погибла под копытами потерявшего контроль скакуна. Думается, даже самый опытный психиатр не смог бы найти причин столь избирательной амнезии, ну да не суть. Гораздо важнее пропавших фрагментов памяти оказывается Страшная Тайна Прошлого, которая неотступно мучала бедолагу, лишала покоя и сна, аппетита и желания жить. Единственное, чего она его не лишала, так это готовности всегда и везде напустить туману, с бескрайним надрывом намекая, как ужасна его Страшная Тайна. Надо полагать, что для страдающего Героя, не признающего даже самой скромной своей добродетели, привычка ломать трагедию и завывать на публике становится единственной отдушиной и смыслом существования. И только когда Герой неистово отвергнет любую помощь и увидит, что его мытарства привели в исступление и отчаяние всех нежно любимых им людей, только тогда он испытывает подлинную радость бытия. Страдать самому и делать глубоко несчастными близких — вот его отрада и отдушина, вот цель, определяющая всю его судьбу.       Таков в общих чертах образ Героя. Но как же быть с Героиней? Не слишком ли велика опасность, что она не сможет дотянуться до идеала сложной внутренней противоречивости при всех внешних признаках слабоумия? Опасения кажутся тем более оправданными, что Герой изначально задал очень высокую планку, а для того, чтобы его очаровать, Героиня должна находиться ещё выше. Возможно ли это? Вне всякого сомнения, да, ведь речь идёт о Ней, о Героине.       Если основная характеристика Героя сводится к тому, что он является ходячей проблемой, то Героиня — магнит, собирающий все возможные неприятности. При таком раскладе невозможно представить, чтобы эти двое с самого начала не проявили друг к другу интерес. Они как инь и ян, тьма и свет, две половинки единого целого, которые не могут существовать одна без другой. Только в присутствии Героини Герой чувствует, что весь его богатый потенциал не пропадает зря. Пока он не знал о её существовании, ему лишь изредка удавалось блеснуть драматическими талантами, театрально заламывая руки и читая мрачные монологи. Но только с её появлением мир обрёл истинные краски.       В отличие от иных окружающих лиц, чёрствых и хладнокровных сухарей, потерявших интерес к потугам Героя уже после 258 акта его бесконечной драмы, Героиня готова лить слёзы до тех пор, пока на Земле не случится второй Всемирный потоп. Все знают, что тело человека на 70% состоит из воды, но мало кто в курсе, что 70% всех вод нашей голубой планеты едва ли сравняются с 30% того запаса жидкости, что накопила Героиня. Одна эта удивительная черта данной хрупкой особы делает ей большую честь и вызывает немалый интерес.       Роковая ошибка, которую может совершить человек, изучающий личность Героини, — это полагать, что он знает о ней всё. К примеру, наблюдая сцену поглощения Героиней завтрак, во время которой она с трудом удерживается от соблазна ежеминутно ронять палочки или случайно воткнуть их себе в глаз, можно сделать ошибочный вывод, будто бы она трогательно беззащитное и наивное существо. Но не верьте, о, не верьте этому обманчивому простодушию! В ней зарыта невероятная сила, имя которой — бескрайняя добродетельность!       Вот, например, ни разу не банальная сцена встречи Героини и Глубоко Несчастного Ребёнка, нуждающегося в помощи сильного покровителя. Что она говорит, когда видит преследующую его погоню? «Держись меня, и мы выберемся из этой передряги!» — радостно сообщает она жертве своего сердечного участия. В такие моменты волей неволей складывается впечатление, будто бы Героиня страдает от прогрессирующей болезни головного мозга, а то и от нескольких сразу. Об этом печальном факте её биографии знают абсолютно все персонажи повествования, начиная от Героя и Отъявленного Злодея, а заканчивая самим автором. Именно поэтому из жалости к бедняжке каждый стремится подсластить пилюлю, заменяя слова «умалишённая», «бестолковая» и «путающаяся под ногами» на «отважная», «самоотверженная» и «добродетельная», вводя читателя в страшное заблуждение.       И вот когда этот трагикомический дуэт оказывается в ситуации «спаситель — спасённый», чего можно от них ожидать? Полноты и искренности чувств? Безыскусного душевного порыва? Может быть, они явят изнанку человеческой души с терзающими её демонами и тенями? Как бы не так! Здешние герои могут броситься в омут с головой, могут творить любые глупости и с умными лицами нести пафосный бред, но поставь их перед сложными и глубокими эмоциями, как они теряют весь свой пыл. Не имея представления, что же им делать с этой неизведанной лакуной чувств, герои тупо решают поступать как всегда, разыгрывая обыкновенный фарс.       Героиня с криками бросается Герою в ноги, поливая ботинки слезами, точно из лейки. Герой сконфужен и раздосадован: ещё бы, ведь натуральная замша очень плохо переносит влагу. Но по сценарию он питает к этой полоумной затаённую симпатию, а потому не может позволить себе пнуть её, отправив в полёт на луну. Поэтому Герой спешит отделаться, вворачивая совершенно неуместную красивую фразочку, из которой фанаты произведения сотворят целый тотем и культ.       А ведь хуже всего то, что ситуация подталкивает делать неправильные выводы. Автор, по простоте душевной верящий, что внушает читателю мысль о бескорыстной помощи, будет жестоко разочарован в своих чаяниях. Публика гораздо охотнее воспримет модель поведения Героини, оказавшейся освобождённой от любых долгов и обязательств. Ну не прелесть ли? Человек взялся разбираться с твоей проблемой ради красоты своей души, а поэтому это не ты чего-то там ему должен, а он обязан благодарить тебя за оказанное содействие в деле его нравственного воспитания. Так то! Ведь дурной пример всегда будет заразительнее положительного.       Гинтоки исторг из себя трагический вздох. Мир — жестокое и несправедливое место. Честно слово, чего ради он рисковал своей жизнью, если в итоге на него забивают массивный болт, а вместо самого банального и простого «спасибо» нагружают неподъёмными пакетами с продуктами? К слову, среди покупок не было ничего, что бы согревало незадачливому спасителю душу, исключая лишь парочку пакетов клубничного молока да старину JUMP. А о том, что он мог отыграться на бессердечной девице, растранжирив её деньги, Саката вспомнил только по выходу из магазина.       Сокрушения необъяснимой рассеянности заняли всё время пути до дома. Когда же они наконец оказались в квартире, Гинтоки поспешил избавиться от тяготившей руки ноши, бросив её у самого входа. До кухни Цукуё пакеты и сама донесёт, не развалится. К слову, зачем она столько всего накупила? Несколько видов рыбы и мяса, три упаковки с яйцами, овощи, фрукты, десятикилограммовый мешок риса… Что за оптовые закупки? Да, для вчерашнего ужина он израсходовал немало продуктов, но не настолько же! А впрочем… Не всё ли равно?       Саката извлёк среди всего добра свои немногочисленные приобретения и прошёл в гостиную. Развалившись на диване и вскрыв пачку с молоком, он было принялся за чтение, но первый же совершённый глоток внёс неожиданные корректировки в его намерения. Оставшееся на языке сладкое послевкусие раскрыло незамысловатую истину — он зверски голоден. И одним клубничным коктейлем тут сыт не будешь.       Досадуя на проснувшийся аппетит, ставший слишком ощутимой помехой заслуженному отдыху, Гинтоки отложил коробку с напитком и журнал на столик, а сам отправился добывать пропитание. Впрочем, хоть он и чувствовал себя ловцом, вышедшим на охоту за дичью, на деле всего-то дошёл до холодильника, в недрах которого таились недоеденные давеча блюда. Он уже было собрался разогреть извлечённые на свет кушанья, когда из-за спины раздался голос:       — Гинтоки.       Даже не подумав развернуться к ней, он продолжил возиться с едой. Как же его достала эта стерва, кто бы знал.       Очевидно, заметив, что мужчина не собирается жаловать её вниманием, Цукуё подошла ближе и встала по правую руку от него. Гинтоки всё ещё делал вид, что не замечает её присутствия, когда она сунула ему под нос толстую пачку денег.       — Забирай и проваливай.       Шок мгновенно стёр из памяти злость, секунду назад властвовавшую над ним. В глубоком потрясении и недоверии он развернулся к ней, едва не задохнувшись от встреченного взгляда.       Холодное презрение. Она смотрела на него, как если бы видела перед собой грязь. Нет, не так. Грязь не способна вызвать у человека столько липкого отвращения. В её глазах он не человек и даже не вещь, а пустое ничтожество.       — Что… — отнявшийся язык отказывался слушаться, и Сакате пришлось прочистить горло, прежде чем продолжить, — что ты несёшь?       — Это твои деньги, ради которых ты так старался. Бери и убирайся прочь.       — Ты спятила?       — Это ты спятил, если думаешь, что я буду жить под одной крышей с подонком, вроде тебя, — прошипела Цукуё, зло блеснув глазами. — Пошёл вон.       — Ты маленькая… дрянь… — Проснувшаяся ярость слишком быстро нашла проторённый путь к сознанию, и сдерживать рвавшуюся наружу агрессию стало попросту невыносимо. Он ей не ручная шавка, чтобы сносить любые выходки. — Что ты несёшь?       — Я не буду жить с тем, кто собирается использовать меня как разменную монету с якудза. Я не продажная девка и не товар. Если хотел получить денег, то забирай эти и сгинь.       — Ты соображаешь, на кого тявкаешь? — прорычал Саката. — Я тебя спас, а ты…       — Спас? — саркастический возглас, в котором каждый звук так и сочился ядом, оборвал его на полуслове. — Меня? Если ты кого и спасал, так только собственную шкуру. Захотел поиграть на два фронта? Пожалуйста! Но не смей… Не смей вмешивать в это дерьмо меня и моего отца! — Её голос сорвался, зазвенев неприкрытой враждой и отчаянием.       — Цукуё, что ты… — Странный крик практически отрезвил пошедший вразнос мозг. В каком-то неосознанном стремлении он потянул к ней руку, но тут…       По кухне разнёсся оглушительный хлопок. Картинка перед глазами помутнела и поплыла цветными пятнами. Саката на автомате сжал в кулаке то, что девушка запустила ему в лицо.       Цукуё трясло мелкой дрожью, грудь тяжело вздымалась, а вырывавшееся дыхание казалось хриплым и болезненным. Мужчина перевёл глаза на собственную руку. Так и есть. Девчонка кинула ему в лицо деньги. Залепи она пощёчину, не было бы так оглушительно больно.       Гнев захлестнул неистовой ревущей волной. Впервые в жизни Гинтоки испытывал яростное, неконтролируемое желание ударить девушку. Наотмашь, чтобы не устояла на ногах, обессиленно падая на пол. Чтобы на скуле выступило красное пятно, а из разбитой губы потекла тонкая струйка крови. Чтобы по щекам бежали слёзы, а в глазах застыл страх и трепет. Чтобы навалиться, грубо вдавить в пол, задрать юбку и…       В последней попытке сохранить человеческий облик, Гинтоки впился свободной рукой в столешницу кухонной тумбы. Древесина угрожающе затрещала, но он не слышал. Полный ненависти взгляд прожигал застывшую перед ним Цукуё.       Нет, долго он так не продержится и попросту прибьёт эту тварь. Или сделает что-то гораздо хуже.       Мысли ринулись к неконтролируемой тьме, к худшей стороне личности, связанной с лютыми инстинктами. Последнее, на что хватило сил, прежде чем перейти столь близкую сейчас грань безумия, — сорваться с места и, не оглядываясь, покинуть кухню. Затем в коридор, обуться, накинуть куртку и выскочить из квартиры, хлопнув дверью. А в следующую минуту бежать по лестнице вниз, задыхаясь от бешенства и рвущегося наружу животного позыва.       Больше он не вернётся. Никогда.

*******************

      Который час? Сколько времени она вот так простояла? И… он ушёл?       Цукуё как во сне дошла до двери. Сапоги и куртка исчезли, один лишь позабытый в спешке красный шарф остался небрежно брошенным на тумбочке. Девушка всхлипнула, но тут же отчаянно тряхнула головой.       Нет, она не будет жалеть. Ни себя, ни его. Если теперь он её возненавидел, то всё хорошо. Могла ли она ожидать такого исхода? Честно говоря, ей до сих пор не верилось, что он ушёл так быстро, так легко. Неужели она смогла так глубоко его задеть?..       В памяти ожило его лицо, его горящий бешенством взгляд. Багряные, точно открытая рана, глаза беспощадно прожигали душу. Даже теперь, когда его не было рядом, Цукуё чувствовала, как по телу скользят языки пламени, парализуя и лишая голоса, обрекая чувствовать, как от жара покрывается волдырями и лопается кожа. Она точно ведьма на костре, вот только совершенно немая, не способная хоть призрачно облегчить боль криком.       Девушка прикрыла глаза. Глубоко вздохнула и выдохнула. Затем подошла к двери и проверила замок. Как и думала, не заперто. Достав из своей сумки ключ, она просунула его в скважину и повернула несколько раз. Закончив с нехитрым делом, Цукуё пошла обратно, лишь на мгновение замешкавшись, зацепившись взглядом за алый шарф. Что ей с ним делать? Оставить себе? Выкинуть? Девушка помотала головой. Нет, потом, всё потом. Сейчас это совершенно неважно.       Зайдя в гостиную, Цукуё уселась на краешек дивана. Идти в свою комнату совершенно не хотелось, как если бы она стала совершенно чужой. Хотя разве то же самое не касалось всей квартиры? Иначе с чего бы претила мысль расположиться на мягкой софе поудобнее, позволив себе хоть немного расслабиться?       Цукуё тут же поднялась. В голове пусто, ни единой мысли, что ей теперь делать. Чем она обычно занималась после отъезда отца? Готовкой? Нет, сейчас её воротит от одного упоминания о запахах и вкусах. Уроки? Но их больше незачем делать. По дороге домой Цукки всё рассчитала: она прогонит сенсея, а весь срок до возвращения Данзо проведёт не выходя из дома. Да, чтобы придумать план похуже надо ещё постараться, но ей всё равно. Зато не пострадает Гинтоки и 3-Z. Цукуё верила, что отец её поймёт. Чем бы ни закончилась эта история, он будет знать: его дочь не могла поступить иначе, допустив смерть к тем, за кого отдала бы и жизнь.       Что же тогда оставалось? Цукуё подошла к книжному шкафу и сняла с полки первую попавшуюся книгу. Усевшись на пол, она привалилась спиной к дивану, открыв том на случайной странице.       «Профессор пришёл к заключению, что, кроме бусидо — этого специфического достояния Японии, иного пути нет. Бусидо ни в коем случае нельзя рассматривать как узкую мораль островного народа. Напротив, в этом учении содержатся даже черты, сближающие его с христианским духом стран Америки и Европы»*.       Цукуё вновь пробежалась по строчкам взглядом, но слова и их смысл отказывались идти рука об руку. Нахмурившись, она прочла их ещё и ещё раз, пока с удивлением не заметила расположившиеся по соседству «бусидо» и «христианство». Какая причудливая мысль — сопоставлять воинские предписания и религию. Автор, кем бы он ни был, человек чудаковатый.       От дальнейшего чтения отвлекла мысль, что очень хочется пить. Облизав пересохшие губы, Цукки поднялась на ноги и прошла до кухни. Поставив воду кипятиться, она раскрыла подвесной шкафчик, достав банку с зелёным чаем. Поискав глазами заварной глиняный чайник, она нашла его на сушилке для посуды. От нечего делать девушка взяла его в ладони, вертя в руках и разглядывая до тех пор, пока не подоспел кипяток. Цукуё знала, что зелёный чай не переносит стоградусной температуры, теряя многие ценные свойства, однако ждать совершенно не хотелось, а потому, обдав стенки горячей водой, засыпала в распаренный чайник листья и залила их. Подождав пару минут, она слила первую заварку и вновь плеснула внутрь кипяток. Маясь от ожидания, затянула незамысловатую песенку, незаметно подхваченную от Шинпачи, что часто мурлыкал себе под нос хиты Оцу-чан.       Наконец положенное время истекло, и девушка налила чай в чашку. Она уже хотела уйти из кухни, когда взгляд сам собой переместился на груду стоявших поверх столешницы контейнеров с едой. И точно, никто ведь их не убирал.       Поставив чашку, Цукуё принялась складывать пищу в холодильник. Закончив, она поспешила вернуться в гостиную и занять прежнее место, продолжив чтение.       «В эту секунду профессор случайно взглянул на колени дамы. На коленях лежали её руки, державшие носовой платок. Разумеется, само по себе это ещё не было открытием. Но тут профессор заметил, что руки у дамы сильно дрожат. Он заметил, что она, вероятно, силясь подавить волнение, обеими руками изо всех сил комкает платок, так что он чуть не рвётся. И, наконец, он заметил, что в тонких пальцах вышитые концы смятого шёлкового платочка подрагивают, словно от дуновения ветерка. Дама лицом улыбалась, на самом же деле всем существом своим рыдала».       Сильная сцена. Наверное, так и надо описывать серьёзные потрясения и переживания — простыми и ясными словами. Человек, создавший эти строки, хорошо понимает людей. А ей очень хочется пить.       Отложив книгу, Цукуё поднялась с пола, прошла на кухню, взяла чашку и подошла к заварочному чайнику. К немалому удивлению он был горячим. Девушка озадаченно захлопала глазами. Разве Гинтоки заваривал чай? А если и так, как же он до сих пор не остыл? Странно.       Пожав плечами, Цукуё налила душистый напиток в посуду и хотела покинуть кухню, но тут зазвонил телефон. Оставив чашку на столе, девушка прошла в прихожую и сняла трубку. На том конце провода послышался незнакомый мужской голос, желавший поговорить с неким господином Танакой. Цукуё вежливо известила человека, что он ошибся номером, на что получила извинения за беспокойства и короткое прощание. Легонько улыбнувшись неизвестно чему, Цукуё вернулась за прерванное занятие, вновь углубившись в книгу.       «Профессор, полагая, что гостья не пьёт чай из застенчивости, решил, что лучше самому подать пример, чем назойливо, нудно угощать, и уже собирался поднести ко рту чашку чёрного чая. Но не успела чашка коснуться мягких усов, как слова дамы поразили профессора. Выпить чай или не выпить?.. Эта мысль на мгновение обеспокоила его совершенно независимо от мысли о смерти юноши. Но не держать же чашку у рта до бесконечности!»       Метания профессора были не вполне понятны Цукуё, но зато зародили желания отведать чаю. Пустившись с этой мыслью на кухню, она выкинула из заварника имевшиеся листья — мало ли, сколько они там лежат — и поспешила включить электрочайник. Но странное дело, вода в нём оказалась ровно той температуры, что требовалась для заваривания зелёного чая.       Минут десять спустя напиток был готов к употреблению. Цукуё подошла к шкафчику с посудой, но не нашла в нём любимых керамических чашек цвета красной глины, покрытых светлой глазурью. А ведь их было три штуки. Куда же все разом подевались?       Она повернулась к сушилке, но та была совершенно пуста. В лёгкой растерянности Цукуё обежала кухню взглядом и застыла. Чашки стояли на столе: одна с левого края, другая — практически по центру. Подойдя к ним, девушка испуганно вздрогнула, обнаружив в каждой чай. Трясущимися руками она вылила содержимое в раковину, ополоснула и тщательно вытерла, убрав одну на полку, а в другую налив свежую заварку. Мучаясь страшной жаждой, выпила чай одним глотком, не обратив внимания на слёзы, выступившие из-за ободравшего горло горячего жжения. В чайнике хватало ещё на одну чашку, с которой Цукуё решила справиться за чтением.       «Каждый раз, опуская книгу на колени, профессор думал о жене, о фонаре-гифу, а также о представленной этим фонарём японской культуре. Профессор был убеждён, что за последние пятнадцать лет японская культура в области материальной обнаружила заметный прогресс. А вот в области духовной нельзя было найти ничего, достойного этого слова. Более того, в известном смысле замечался скорее упадок».       Девушка оторвалась от отпечатанных на бумаге строчек и потянулась за чашкой, но рука зависла в воздухе, не достигнув цели.       Только сейчас Цукуё заметила стоявшую на столе упаковку клубничного молока и раскрытый номер JUMP. Но по-настоящему напугали вовсе не они, а две совершенно одинаковые чашки с чаем. И если вторая только что принесена из кухни, то первая появилась прежде, чем она достала книгу с полки и уселась читать.       Задыхаясь от ужаса, Цукуё сжалась в комок, пальцами зарываясь в растрёпанные волосы. Голова разрывалась от кошмарных образов воспоминаний, несущих страх и отчаяние одиночества. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, точно полоумная, она тихо заскулила совершенно чужим тонким голосом. Протяжный вой сменился приглушёнными рыданиями и всхлипами, сломившими болезненный дух истерзанной девушки.

*******************

      Он шёл, с силой вдавливая подошву и тут же отталкиваясь, выбрасываясь вперёд, точно под ногами лежал не жёсткий асфальт, а пружинящий батут. Шаг твёрдый, неровный, скачкообразный, будто нервное напряжение можно избыть из тела, как пыль из грязного мешка, если хорошенько встряхнуть. Занемевшие пальцы крепче сжали пухлую пачку денег, бесцельно комкая бумагу, пропитывая потом от взмокшей ладони, хотя тело и жалил промозглый озноб. Он мог бы идти так вечно: без мыслей, без чувств, без смысла.       В голове — хаотичное копошение звуков, возня, жужжание, крики. Мир потух, как гаснут в конце представления освещающие сцену софиты, а переливающийся радужным блеском хрусталь на роскошной люстре в центре зала засыпает мёртвым сном. Картинка перед глазами надтреснула, и глубокий разлом пополз вниз, на ходу обрастая сетью ломаных кривых, словно что-то разъедало поверхность изображения изнутри. Грубая линия кракелюр прорезала краску, и теперь она слезала иссохшимися лохматыми клочьями, за которыми багровел наспех закрашенный подмалёвок.       Он рвался вперёд, совершенно позабыв, что оставил позади. Люди, вещи и образы, казавшиеся понятными, разом обесценились, потеряв форму и содержание. Дорога, что вела вперёд, дома по обе её стороны, мужчины и женщины, спешащие куда-то — он видел их, но не различал меж собой, словно по отдельности они и не существовали. Казалось, точно ему показывают зажёванную плёнку, вынуждая до острой рези в глазах следить за скачками одних и тех же зацикленных кадров...       ...Сквозь протяжный вой пробивается влажное чавканье грязи, раздувающейся склизкими пузырями, лопающимися с громким хлюпаньем, разлетаясь бурыми брызгами под ногами. Сильный толчок, за ним другой, третий, и вот земля исполосована, точно огромная лапа рвёт её изнутри. Тёмные борозды разрастаются, проглатывая срывающиеся с обвисших краёв комья почвы, возбуждённо дрожа от удовольствия и предвкушения. Треск заполняет собой всё пространство, отдаваясь пульсирующей болью в висках, подкатываясь к горлу острой тошнотой. Лёгкие не справляются, и кажется, что он вот-вот загнётся от удушья. Но паника давит сильнее физической слабости, и он плетётся, еле влача ноги, пока не спотыкается о проломленную глыбу асфальта, вылезшую посреди дороги, точно выкорчеванный пень.       Падая, он выставляет вперёд руки, чем спасает голову от неминуемого удара, хоть и ценой содранной с ладоней кожи. Он поворачивает кисти вверх и видит сочащуюся кровь, мешающуюся с угольно-чёрной пылью. Воздух переполняется душным запахом перегноя, живот скручивает резкий спазм, и мокрая от пота рубашка липнет к выгнутой дугой спине. Судорожный вздох, перед глазами мигают белые пятна и яркие вспышки, среди которых, возможно, затесалась и его душа, исторгнутая из тела, пока выворачивающиеся наизнанку внутренности подгоняли новые приступы рвоты.       Он стоял на коленях и клонил голову так низко, что концы жёстких белёсых волос вывозились в песке, стелившемся плотной дымкой у самой земли, как мошкара, копошащаяся над поверхностью пруда. Шершавые песчинки ложились на язык при каждом тяжёлом вдохе, мешаясь с желчной горечью, провоцируя сухой кашель. Он приподнялся и с отвращением сплюнул, черня минутную слабость последними словами. Осознавая, что лишь зря теряет время, вскочил на ноги и, игнорируя слабость и головокружение от истощения организма, ринулся вперёд.       Подземные толчки усиливались, угрожающе креня тротуар под подошвой, делая каждый последующий шаг всё более шатким и неустойчивым. Но страх подстёгивал гибкой плетью, разветвлённой на дюжину хвостов, каждый из которых оканчивался железными крючками. Впиваясь в тело, они не причиняли так много боли, как тогда, когда резким движением отрывались от кожи, вырывая кровоточащие куски плоти.       Жаль, что жизнью нельзя обменяться, как, например, меняется коллекционными карточками «Yu-Gi-Oh» детвора из младшей школы. «Отдам свою Морковку-Чемпиона за Номер-107*. — Ты шутишь? В какой вселенной морковь не уступает в цене роботу-дракону? Вот подгонишь левую ногу и правую руку Запечатанного Демона*, тогда и поговорим!»       — Хочешь предложить свою жизнь обречённому на смерть? Это попытка спасти или навек проклясть?       Голос мелодичный, слегка вкрадчивый, но неизменно проникнутый теплотой. Чего не скажешь о лице: посмертная гипсовая маска, снятая с покойника, и та выглядит живее добродушной улыбки, прибитой к бескровному лику, как редкая бабочка приколота к доске энтомолога.       — С годами люди умнеют, набираются жизненного опыта и сил, чтобы однажды взять ответственность за совершённые ошибки. Вижу, к тебе это не относится. — От непринуждённого смеха учителя в жилах стыла кровь. Напряжение выкручивало суставы и сводило мышцы тягучей ломкой, перемалывавшей волю в сухую крошку, бесцветный порошок.       — Заткнись, — угрожающе прорычал Гинтоки, подаваясь корпусом вперёд, расставляя ноги шире, а правой заступая вперёд, готовясь к нападению. Собеседник наблюдал за его действиями с нескрываемым интересом и тем умилённым благодушием, с коим присуще хвалить ребёнка за красочную мазню, окрещённую юным дарованием гоночной машиной.       — Превосходно! Пусть и безоружный, ты готов ломать кости и душить противника голыми руками. А где не достаточно рук, там всегда можно впиться зубами и терзать противника, как дикий зверь. Признаться, я лишь сейчас понимаю, сколько времени потратил впустую, обучая тебя владению мечом.       — Ложь. Он бы никогда не сказал такого.       — Откуда тебе знать? Должно быть, теперь, когда меня нет, легко гордиться тем, как хорошо ты меня понимал. Где проходит граница самообмана? Быть может, ты сам хотел моей смерти? Испугался, что однажды и я, единственный по-настоящему близкий человек, отвернусь от того, кому нет места ни в одном из шести миров*? Полагаю, можно поздравить тебя с тем, как удачно сложились обстоятельства.       Гинтоки не ответил, но глаза, намертво прикованные к улыбающемуся собеседнику, потемнели от пустой, выжигающей душу ненависти.       — Не знаю, какая кармическая цепочка привела к появлению выкидыша, вроде тебя. Не человек, не демон, не животное… Помнишь, я рассказывал о горе Сумеру и населяющих её альбиносах*? Ты делал вид, будто не слушаешь, но даже беглого взгляда хватало, чтобы раскрыть неумелое притворство. Равнодушие и скука сходили с лица, ты опускал веки, и мир зримый, мир пустых надежд и иллюзий исчезал, уступая место видениям другой земли, не столь красочной и шумной, но полной мягкого света и тепла… Из жалости я рассказывал сказки, что так тебе нравились, но в душе мы оба знали: они не про тебя. Мальчик с глазами убийцы, падший дух из глубин ада в теле ребёнка... И это с тобой мне следовало поменяться жизнями? Смешно. Смерть милосердней судьбы безымянного выродка, заброшенного в почву, на которой ему не прорости.       Нижняя челюсть мужчины с сухим щелчком опала к груди, подрагивая и болтаясь, словно слетевшая с петель дверь. Рот разверзся неестественно широко, и алые стенки глотки, блестящие и влажные, напоминали открытую язву, сочившуюся гноем и кровью. Из горла вырвался кашляющий смех, и челюсть накренилась ещё ниже, отчего захлёбывающийся надрывным хрипом звук всё больше походил на собачий лай...       — Ну-ну, Кирин, успокойся! Что на тебя нашло?       Оглушительный шум сердцебиения, отдававшийся в ушах звоном оголтело колотившей по алюминиевой кастрюле поварёшки, вывел Гинтоки из транса. Сознание постепенно возвращало предметам законные очертания, заменив учителя красавцем-лабрадором с лоснящейся шерстью, в свете фонаря отливавшей золотом. Выгнув спину и низко клоня голову, пёс напряжённо кривил мягкие губы, обнажая острые клыки и коротенькие зубы. Низкое горловое рычание сквозило странной внутренней борьбой, будто агрессия претила духу животного, и одна безысходность подталкивала угрожать противнику нападением. Собака то и дело беспокойно косилась на хозяйку, почтенную, но весьма энергичную пухлощёкую даму, словно справляясь о её благополучии.       — Ума не приложу, что это с ним, — суетливо причитала женщина, — раньше он никогда себя так не вёл. Извините за беспокойство.       Она поспешно поклонилась Гинтоки, искренне сожалея о поведении питомца. Однако жест, что для любого человека — лишь форма вежливость, подействовал на разгорячённого пса, как удар палкой. Резко вскинув голову, он зашёлся пронзительным лаем. Шерсть по позвоночнику вздыбилась жёсткой щетиной, точно иголки у дикобраза, яростная гримаса перекосила от природы вытянутую морду, вдавив её к переносице грядой нависавших складок. Челюсть распахивалась и смыкалась с громким клацаньем, с неё свисали и срывались к земле прозрачные капли густой слюны. Но больше всего завораживал взгляд: выкатившиеся далеко вперёд глаза позволяли отчётливо рассмотреть, что в чёрных зрачках, окружённых узкой карей каймой, разлилась дикая, стихийная злоба. Не пошлая людская мстительность, но чистый инстинкт, лишённый примеси жестокости из удовольствия.       — Кирин, место! Сидеть! — впустую прикрикивала женщина, насилу удерживая рвущуюся собаку. Рассердившись на своевольное животное, что не казалось хоть сколько-нибудь заинтересованным волей хозяйки, она в сердцах воскликнула: — Вот негодник! Останешься сегодня без ужина, а ночь проведёшь в конуре на улице!       — Хороший у вас пёс, верный.       Саката усмехнулся самому себе, поспешно отходя в сторону. Лишившись причины стресса, собака быстро успокоилась и обернулась к хозяйке, ликующе гавкнув и завиляв хвостом. Дама ещё пыталась отчитывать питомца по всей строгости, однако с каждым словом дребезжавшая от наигранного гнева интонация теплела, вылившись в умилённое воркование.       Гинтоки с минуту стоял, отстранённо наблюдая за окончанием сцены, происходившим без его участия, после чего развернулся и пошёл прочь. Кирин, да? Мифический зверь, отделяющий правду от лжи, встающий на защиту невиновных. Какая ирония — встретить его именно теперь, когда он бросил девчонку на произвол судьбы.       Мужчина скривился, сознав, что всё ещё сжимает в руке пачку денег. Сунув её в карман, он взамен извлёк мобильный телефон и, найдя нужный номер, нажал кнопку «вызов». В трубке послышались оптимистичные гудки, прервавшиеся ещё более оптимистичным голосом:       — Ха-ха-ха-ха-ха, Кинтоки, друг, вот так новость! Нечасто ты звонишь поболтать по душам!       — Я насчёт малолетки.       — Совет да любовь! Возраст согласия в Токио — 17 лет, стало быть, нет никаких рисков, что аудиенция твоего даймё* в замке химэ-сама потерпит фиаско…       — Ищи ей другую няньку, готовую выносить истерики и крики. Меня это больше не касается.       Воцарившееся молчание затянулось надолго, и Гинтоки уже собрался прервать звонок, когда из трубки раздался непривычно спокойный голос Тацумы:       — Надумай я спросить о причинах такого решения, ты же мне не ответишь, так?       — Именно. — Криво усмехнулся Саката.       — Кроме того, выбирая между бесплодными спорами с тобой и любовью милашки Орьё-чан, — на заднем плане послышались ласковые заверения объяснить Тацуме истинный смысл выражения «любовь до гроба», — я обязан отдать предпочтение своей ненаглядной. Ты же знаешь, как строптивы девушки из кябакура*: только отвернёшься, а они уже вытряхивают деньги из какого-то другого толстосума.       — Кладу трубку.       — Нет, подожди! — Сакамото явно забеспокоился. Послышалась какая-то возня, сопение и бубнёж, прилично расшатавшие нервы Сакаты, не слишком расположенного следить за бессмысленными трепыханиями старого приятеля. Однако прежде чем Гинтоки успел озвучить все известные ему речевые обороты, существование которых не признаёт цензура, собеседник удовлетворённо хмыкнул и бодрым тоном огласил: — Так! Прежде, чем жизнь разведёт вас с химэ-сама по разным берегам реки, скажи мне вот что: ты сейчас где?       — Где? — переспросил Саката, не особо рассчитывавший получить такой вопрос, а потому на автомате выдав своё местоположение.       — Отлично, недалеко от метро! Подходи на станцию минут через 15, один из моих людей передаст тебе особый презент.       — Отвяжись. Я сыт по горло чужими подачками…       — Что, и от хорошей порнушки откажешься?       — Чё?       — Тебе явно надо расслабиться, снять напряжение, а это беспроигрышный вариант…       — Беспроигрышный вариант — это взять твой подарок и, пользуясь правилом буравчика, запихнуть его в…       — Ты должен это увидеть, — Тацума говорил тихо и задумчиво. Должно быть, поэтому за его словами остро чувствовалось второе дно и какая-то дикая, чужеродная ему усталость. — Когда посмотришь, тогда… тогда и поступай, как знаешь. Против воли тебя всё равно не удержишь.

*******************

      Если бы в руки Окиты Сого попала «Тетрадь смерти», её триумфальное шествие по земле закончилось на ближайшей помойке.       — Но почему, о великий? — спросил бы какой-нибудь заурядный прыщ с фамилией Закияма или Ямазаки — какая разница, когда вместо мозга анпан, начинённый вопросами, вроде «какого цвета бельё на старосте класса?» — Если не вы достойны стать Богом этого прогнившего мира, то кто?       — Заки, с кем, по-твоему, ты разговариваешь?       — С лучшим из явленных в нашу эпоху, лучезарным Королём Садизма.       — Тогда слушай внимательно, а ещё лучше записывай. Повелеваю убить Хиджикату, и если его кровь ещё не провоняла уксусом и табаком, то сгодится как чернила.       — Господин, мы убили Хиджикату, но из него потекла не кровь, а майонез. Что нам делать?       — Как я и думал, он не человек, а простая соусница. Нельзя его выбрасывать с обычным мусором, иначе останки пойдут в переработку на вторсырьё, а «Хиджиката версия 2.0» мне не нужен. Сожгите тело, а прах смойте в унитаз. Пусть порадуется с того света, что организацией похорон какой-то майонезной банки озабочен сам Король.       — Будет исполнено, о повелитель.       — Что до титула, я знаю, о чём ты думаешь: Бог звучит лучше, чем Король. Однако быть Богом прогнившего мира — значит и самому отдавать гнильцой, тогда как Король Садизма — звание, не имеющее изъянов, независимое от правил, навязанных жалким клочком бумаги.       — Сир, червяку, вроде меня, не дано постичь ход вашей светлой мысли. Но теперь, когда вы всё так доходчиво объяснили, даже грязь на ваших сапогах, какой и являюсь я, смогла проникнуть в глубину дум, открытых лишь разуму величайшего из мудрецов…       Такими мыслями развлекался Сого, силясь отогнать скуку. Получалось из рук вон плохо, а оттого даже театр кровавых фантазий, баловавший изощрёнными постановками казней и пыток, выдавал третьеразрядный шлак.       Поморщившись, Окита скосил взгляд на Кондо, сидевшего справа, с головой ушедшего в решение сложного алгебраического уравнения. Но приглядевшись, Сого сразу нашёл, где тут горилла зарыта: порхающая над листами ручка выписывала отнюдь не математические вычисления, а завравшиеся загогулины, лгавшие глазам творившего их поэта, рядясь нежнейшей любовной поэмой. Со своего места Сого видел строчки перевёрнутыми вверх ногами, однако набросок голого мужика на полях стиха, обнаруживавший явные сходства с Отаэ, сам подводил к выводам о содержании чарующей поэзии.       Повернув голову налево, Окита упёрся взглядом в сосредоточенного Хиджикату, исписывавшего четвёртый лист мудрёными завихрениями из цифр и формул. Бегло просмотрев записи, лежавшие так, что их можно было свободно прочесть, Сого тут же приметил маленькую ошибку, закравшуюся в начало примера. Должно быть, Хиджиката попросту не заметил, что написал вместо минуса плюс, и теперь погряз в неравенстве, решение которого если и было достижимо, то верным уж точно не являлось. Но, как и положено настоящему другу, Окита открытием делиться не спешил, предоставив Тоширо шанс самому убить мозг тщетными попытками.       Место за противоположной от Сого стороной низкого стола обыкновенно занимал Ямазаки. Однако сегодня оно пустовало: набравшись смелости, по капле копившейся вот уже второй год, Заки всё-таки решился предложить Таме готовиться к экзаменам вместе. Не понятно, чем руководствовалась девушка, когда давала согласие. Ей, лучшей ученице класса, имевшей возможность посещать дорогущие подготовительные курсы, не было смысла тратить время на возню с не слишком сообразительным Сагару. И всё же Тама часами просиживала с одноклассником, терпеливо растолковывая, что, где, как и почему. По мнению Окиты, личность Ямазаки особой погоды не делала, и Тама с той же готовностью занималась бы с Элизабет или Мадао, стоило её об этом попросить. Но Заки не был бы Заки, если бы не оставался глух к доводам разума, довольствуясь слепой надеждой. Ну а Сого не был бы Сого, если бы вместо банановой кожуры, подбрасываемой идущим по краю обрыва товарищам, он вдруг принялся раздавать дружеские советы.       Резкий стук в дверь прервал монотонный поток мыслей. Сого переглянулся с одноклассниками и, убедившись, что никто из присутствовавших лиц гостей не ждал, пожал плечами и встал с места.       Не заморачиваясь формальностями, вроде попыток установить личность незваного визитёра, заглянув в глазок или осведомившись через дверь, он открыл замок и потянул ручку на себя.       — Йо, Соичиро-кун, — вяло поприветствовал Гинтоки и тут же принялся снимать обувь, как бы намекая, что уже пригласил себя зайти внутрь. Сого, вытесненный на небольшую приступку, которой начинались апартаменты, смотрел на учителя без тени эмоций.       — Данна, вы что тут забыли?       — Решил навестить любимых учеников, проверить, всё ли у них в порядке. Хорошо ли устроились, хватает ли денег, плотно ли питаются на завтрак, обед и ужин, — Саката договаривал фразу как раз под конец ревизии холодильника. Видимо, некоторые продукты вызвали у альтруистичного педагога сомнения в своей доброкачественности, а потому он мужественно извлёк их наружу, намереваясь лично проверить пригодность к употреблению.       — Пришли бесплатно поесть? — полюбопытствовал Окита, наблюдая за резвыми действиями Гинтоки, уверенного взбалтывавшего омлет.       — Поразительно. С таким интеллектом тебе уже стоило из Токийского университета выпускаться, а не из задрипанной старшей школы.       — А этот чего здесь забыл? — Вошедший Хиджиката с подозрением уставился на занятого делом Гинтоки.       — Это же очевидно, — покачал головой Сого, дивясь недогадливости одноклассника, — он тут ради вас.       — Что? Зачем?       — Данна сказал, что его достали бабы, и он пришёл искать утешения на широкой мужественной груди замкома.       — Чего?! Ты что несёшь?!       — О, сенсей, а вы тут какими судьбами? — Просиял заглянувший на огонёк Кондо.       — Это всё магия любви, тянущая сердца верных голубков друг к другу. Кондо-сан, нам стоит взять пример с жанра «Гет» и отойти в сторону, не мешая этой страстной паре окрасить финал истории в голубые тона.       — Ты больной?! — взревел Хиджиката. — Хочешь что-то красить, так вперёд, можешь вот прямо сейчас брать кисть и краску и начинать! Сам, не вмешивая в это дерьмо других!       — Не получится, Хиджиката-сан, — Окита развёл руки в сторону, — я вроде как страстно влюблён в девушку. У меня и её портрет на стене висит.       — Какой ещё портрет?! Ты это о фотографии Кагуры, пришпиленной дротиком по центру лба?!       — Именно. Что может быть романтичнее юноши, вздыхающего, глядя на нежные черты дорогого лица.       — Дай уточню: «нежные черты» — это пририсованные маркером рога, клыки, тройной подбородок, синяк под глазом и огромный прыщ на носу?       — Все влюблённые склонны приукрашивать объект воздыхания, — мечтательно изрёк Кондо. — Я тоже частенько грежу, как Отаэ-сан хватает меня за кадык мускулистой рукой и, сверкая алчущими крови глазами, тащит прямо к алтарю…       — Будьте смелее, Кондо-сан. Было бы гораздо интереснее, если бы нээ-сан не стеснялась и сразу брала вас за #$@*.       — Ну что ты, Сого, это только после церемонии, — смущённо залепетал Исао, поднеся ладони к пылающему лицу и водя по полу ножкой.       — В общем, дерзайте, Хиджиката-сан. Докажите, что вас не зря прозвали дьявольским замкомом, коварный вы искуситель.       — Какой я тебе замком?! Я по сюжету школьник, недоумок!       — Думаете, кто-то об этом помнит? Готов поспорить, что никто и не заметит, если мы изменим парочку второстепенных деталей.       В комнате воцарилось молчание, прерывавшееся лишь интенсивным чавканьем Гинтоки.       — Сого, что ты делаешь? — украдкой прошептал Кондо, боязливо озираясь по сторонам. — Нам не положено говорить о таких вещах.       — Класть я хотел, что мне положено, а что нет. Этот шлак уже ничего не спасёт. У нас есть лишь один выход — закончить историю прямо здесь и сейчас, — кухню озарил свет сказочно милой улыбки на ангельском личике Окиты. — Давайте, Хиджиката-сан, пожертвуйте своей задницей ради спасения невинных.       — Почему я должен делать нечто подобное?! И вообще, — тут Тоши развернулся к Гинтоки, который давно закончил с омлетом и под шумок планомерно вычищал холодильник, — ты-то чего молчишь?! Тебя устраивает такой поворот?!       — Отвяжись! — рявкнул Саката, дожёвывая подвернувшийся под горячую руку огурец. — Знаешь, когда я последний раз ел? В четвёртой главе!       — Да вы счастливчик, данна. Мне удалось перекусить в середине первой, и то лишь потому, что чайна поделилась обедом.       — Ты его украл, идиот. И потом, нашёл, кому жаловаться. Мы с Кондо-саном уже забыли, как выглядит нормальная пища.       — Можно подумать, ты это когда-нибудь знал. — Хохотнул Гинтоки. — Для справки: нормальная пища не может одновременно напоминать отход пищеварения и свернувшегося калачиком ленточного червя.       — А я всегда ношу с собой бананы! — встрял Кондо, с беззаботной улыбкой доставая из небытия целую ветку жёлтых плодов. — Кто-нибудь хочет?       Не успел он закончить вопрос, а Гинтоки уже припрятывал снедь во внутренний карман куртки, чей объём удивительным образом соответствовал размерам отхваченного добра.       — Берите-берите, у меня ещё есть. — Исао громко рассмеялся и в подтверждение своих слов принялся отчищать кожуру с нового банана, занесённого в его руку не иначе, как невидимым перстом провидения.       — Чёрт возьми, да что здесь происходит?!       — Это называется рекап-эпизод, — деловито прокомментировал Окита.       — Почему мы не пригласили Шинпачи? — возмущённо осведомился Гинтоки. — Он в этом деле большой мастак… «Земля самураев — много воды утекло с тех пор, когда нашу страну так называли…»       — Да вы издеваетесь?! Что это за рекап-эпизод, в котором вспоминают, кто и когда последний раз ел?!       — Мы здесь не только ради этого. — Кондо поднял большой палец вверх и подмигнул, стреляя звёздочками из глаз. — Я должен признаться, что прилетел на Землю с планеты Гори-гори, чтобы предупредить о нависшей над человечеством опасности. Тоши, только ты можешь спасти людей от вымирания. Ты был избран, чтобы положить конец вражде, длящейся веками, поженив гори-гори-принца на принцессе вражеского племени орангутангов Отаэ-сан…       — Вот прямо всё бросил и побежал вас сватать! Что это за чушь?!       — И правда, Кондо-сан, не выдумывайте лишнего. Хиджиката-сан избран совсем не для этого. Есть лишь один способ разорвать порочный круг: принести замкома в жертву богу яоя. Если мы обставим всё так, будто предыдущие главы существуют лишь для отвода глаз, а на самом деле данна с самого начала желал овладеть телом Оогуши-куна, то сможем выбраться из этой трясины прямо сейчас. Подумаешь, потеряем парочку читателей, зато толпы слешеров будут нашими.       — Захлопнись! Хочешь слеш — твори его сам! И вот ещё что, — тут Тоши поостыл и, достав из кармана брюк блок сигарет с зажигалкой, закурил, — я знаю, чего ты так завёлся. Из-за пейринга.       — Пфф, не смешите. Меня постоянно пихают в одну койку с чайной, и ещё один дерьмово написанный фанфик ничего не изменит.       — А я не о вас с Кагурой и говорю, — Хиджиката усмехнулся, с удовольствием наблюдая за тем, как чернеет лицо Сого. — Я о нас с Мицубой-доно.       — Тэмэ… — прошипел Окита, — не смей осквернять имя моей сестры своим грязными намёками.       — А я тут причём? — Тоширо выдохнул сигаретный дым, лениво поведя плечами. — Все претензии наверх. А так это лишь вопрос времени, когда нас соединит косая чёрточка, намекающая на романтические отношения.       — Я с удовольствием помогу тебе соединиться косой чёрточкой с могилой. Сдохни, Хиджиката.       — Ну-ну, будет тебе, Ягами-кун. — Гинтоки, украдкой вздохнув о слишком быстро опустевших полках холодильника, наконец-то обратил внимание на происходящее. — Твоя сестра в надёжных руках. К тому времени, когда раненная черепаха, еле влачащая сюжет вперёд, дотащит пассажиров до пункта назначения, они будут походить на высушенные сливы, морщинистые, ходящие с клюкой и костылями…       — Что это за сливы-инвалиды?!       — Короче, это всё не имеет значения. Важно лишь одно: мне нужно попасть в вашу квартиру.       — Ты к кому обращаешься, недоумок?       — Будем мыслить логически: нас здесь пятеро. Меня списываем со счетов ещё до начала игры; Соичиро-кун живёт один, кроме того, я и так у него дома. Призраку зверски убитого здравомыслия надоело ждать звёздного часа, и он ушёл глушить горе вместе с отшельником озера Тоя. Остаются два породистых придурка, снимающих соседние апартаменты: горящая горилла и её персональная сваха. Вот и к кому я могу обращаться, а?       — Эй, титул «гори-гори-принца» не значит, будто горилла горит! — возмущённо воскликнул Кондо, выпятив нижнюю губу. — Полыхает, как факел, лишь её сердце! Впрочем, другому поленцу тоже, бывает, достаётся немного огоньку…       — Всё это прекрасно, но дымящиеся поленца не помогут попасть в квартиру. Мне нужны ключи.       — Я не собираюсь пускать тебя в своё жильё, тем более, когда там никого нет. Зачем ты вообще… Эй, Кондо-сан, вы что творите?! — Хиджиката хотел было выхватить связку, которую Исао любезно протянул сенсею, но Гинтоки оказался проворнее, завладев яблоком раздора вперёд Тоши.       — Занесу в ближайший час, — сочтя, что они обо всём договорились, Саката вышел обратно в коридор, надел обувь и уже собрался выйти, когда скрипящий от раздражения голос Хиджикаты поставил перед ним вопрос.       — Я помню, чем мы тебе обязаны, но прежде, чем вот так запросто врываться в чужую квартиру, может, хоть скажешь, что будешь там делать?       Саката раздосадовано фыркнул и, повернув защёлку на дверной ручке, выбросил в воздух обрывок информации, содержание которой Тоширо вряд ли успокоило:       — Порнуху смотреть.

*******************

      Полученный в дар от Сакамото диск ничем не выдавал своего постыдного содержания. Девственно белый конверт хранил столь же чистый лазерный носитель, отражавший свет игривым радужным бликом. Гладкая поверхность имела редкие царапины, наводившие на мысль, что видео вряд ли могло похвастаться большим количеством просмотров. Повертев диск и так, и этак, Гинтоки не обнаружил более ничего, что бы могло подсказать особенности поджидавшей его киноленты.       Зная Тацуму, Саката вполне мог представить, что приятель действительно прислал ему материалы, не предназначенные лицам младше 18 лет. Сверх того, Гинтоки чувствовал в себе силы выдержать подобный вызов судьбы. Да, после он сполна отплатит горе-шутнику, лишив Орьё-чан заманчивой возможности собственноручно искоренить свидетельство принадлежности Сакамото к мужскому полу. Но сейчас ему плевать, и даже если Тацума всего-то и хотел, что продемонстрировать миру специфическое чувство юмора, Гинтоки сможет временно примириться с долбящимися в телевизор гигантскими буферами, стремящимися проломить экран…       Гинтоки мотнул головой и стиснул зубы, прогоняя навязчивую картину, что против воли подсовывало воображение. Голые девицы его никогда не пугали, однако мысль, что он может найти среди участниц знакомое лицо…       Нет, не может, точно не может. Сакамото редкостный кретин, но даже он не стал бы так легкомысленно отзываться о записи, на которой…       Чем дальше, тем тяжелее давался вошедший в привычку сарказм. Гинтоки мысленно дал себе затрещину за поощрение нервозности, которую сам же и накручивал до предела. Включив телевизор и вставив диск в проигрыватель, он без колебаний нажал на «плэй». Наверняка это будет запись одной из серий «Dragon Ball», которую Сакамото отправил в качестве напоминания о вечных светлых ценностях, вроде дружбы и верности…       С первых секунд стало ясно, что съёмка велась без расчёта порадовать толпу избалованных кинозрителей. Размытый кадр долго угнетал немой безжизненностью, и единственное движение, нарушавшее чёрно-белую статику, — это резкие скачки крупных зернистых точек, облепивших экран, точно рой мух гниющий кусок мяса. Пару раз картинку располосовывала череда дребезжавших линий, и тогда изображение корчилось и шалело, наслаиваясь поверх самого себя, бесконечно множа одну и ту же застывшую гримасу.       Гинтоки пристально всматривался в очертания предметов, ища деталь, за которую стоило ухватиться взглядом. Однако единственное, что попадало в объектив камеры, — это несколько машин и массивная бетонная балка, служившая подпоркой для крытой стоянки. Саката зло скривился и уже потянулся к кнопке перемотки, не желая и дальше бесплодно таращится в пустоту, когда в правом нижнем углу экрана мелькнула какая-то тень. Вскоре возня повторилась, и тёмное пятно стало разрастаться в размерах, прорвавшись на сцену безликой толпой. Паршивое качество записи истолкло присутствующих в грязное-серое месиво, смазанное до грубых очертаний. Не удавалось даже сосчитать, не то что распознать хоть какие-то внешние черты или особые приметы.       Группа то ли из семи, то ли из восьми мужчин в странных тёмных одеждах расположилась полукругом, после чего здоровенный детина, ростом на голову выше других участников действа, протолкнул в центр хрупкую женскую фигурку. Тонкая и поникшая, словно ивовая ветвь, она низко склонила голову, крепче обнимая за плечи жмущегося к ней ребёнка. Нервно скачущая по экрану рябь сообщала всему изображению лихорадочное мельтешение, но даже ей не удалось скрыть ломкой дрожи, сотрясавшей маленькую девочку. Обвив руками талию женщины, она уткнулась светловолосой головкой ей в живот, то ли ища защиты, то ли боясь отпустить и навсегда потерять.       Шли минуты, оборачивавшиеся бесконечностью, но люди так и не меняли положения, и казалось, что вязкое напряжение растекается по венам тягучей смолой. Должно быть, они что-то обсуждали, то кивая в сторону застывшей женщины с ребёнком, то поворачивая лица к сгорбленному старику, расположившемуся с левого края полукруга, недалеко от бетонной колонны. Тот долгое время стоял недвижимо, и ни единый жест не выдавал, будто он слышит обращённые к нему слова. Однако в какой-то момент он поднял развёрнутую ладонь вверх, и вот уже остальные мужчины обратились в камень, не смея и шелохнуться.       Старик говорил недолго. Не прошло и пары минут, когда верзила, грубо вытеснивший женщину в центр, вышел вперёд, схватил ребёнка за шиворот и резким движением вырвал из материнских объятий. Девочка, мгновение назад бившаяся в ознобе, вдруг обмякла, как тряпичная кукла. Она не пыталась вырываться и броситься назад, не кричала и не заливалась слезами, а лишь безмолвно следила за тем, как могучая рука, способная разом проломить крохотную головку, заносит над ней кинжал…       Воздух заволокла душная пелена. Казалось, он знал финал задолго до этого дня и минуты, много раньше их встречи и прежде звонка Сакамото, беспечно предложившего пустяковую роботёнку. Возможно, эта сцена преследовала его с первого в жизни вздоха, проникнув в лёгкие с кислородом и напитав собою кровь.       Но как тогда получилось, что он совсем о ней позабыл? Как мог он отмахнуться от чужой боли, позволив легкомыслию каждодневной скуки выветрить отравленные воспоминания? Мысли бурлили и лопались, как горячие пузыри кипящей лавы, и чудилось, словно кто-то затягивает железный обруч вокруг головы.       А кадры вставали перед глазами снова и снова, и даже когда он доставал диск из проигрывателя, даже когда швырнул Хиджикате ключи, предварительно едва не выломав дверь в квартиру Сого, даже когда понапрасну пытался дозвониться Сакамото вот уже десятый раз, даже когда бежал по улице так, словно гнался за прошлым, он видел только одно.       …Женщина оттолкнула удерживавшего её человека и с силой, немыслимой для существа столь тщедушного и слабого, вырвала кинжал из ладоней убийцы. Замахнулась им и резко, не колеблясь и доли секунды, вонзила себе в грудь. Чёрное пятно стремительно расползлось по платью, пока тело медленно оседало вниз. Девочка рванулась вперёд, но опомнившийся громила вцепился в её запястье, потянув на себя. Она извивался ужом, противясь грубой хватке, брыкалась, билась, бросалась вперёд, но чужая рука впилась в неё с той равнодушной жестокостью, с какой металлический капкан вонзает острые клики в лапу животного. Пустая борьба ничего не могла ей дать, но девочка вряд ли была в силах это понять. Беззащитная малютка напоминала птичку с переломанными крыльями, подхваченную свирепым ветром, чей порыв закинул её на оголённые электропровода. Немой вопль искривил рот, и вот беззвучная запись, сопровождаемая лишь тихим жужжанием проигрывателя, разодрала слух криком, принадлежавшим не девочке, но умиравшей в ней душе. Картинку раздробили дёрганые волны, сползавшие к нижнему краю экрана каменным оползнем, в котором — один и тот же кадр, то же лицо, то же отчаяние, та же задушенная жизнь. Телевизор потух, и последнее, что Гинтоки увидел в чёрной зеркальной поверхности, стало его собственное отражение. И как он удержался, чтобы не разбить монитор?       Что и как говорить, какой реакции ждать от неё и как вести себя, об этом Гинтоки не думал. Мысли потеряли былую ценность и просто перестали существовать. Поэтому ворвавшись в квартиру, на ходу скидывая сапоги и вбегая в гостиную, он застыл на пороге, едва завидев сидящую на полу Цукуё, как если бы совершенно не ждал её увидеть.       Девушка выглядела потерянной и испуганной, словно видела в его лице прямую угрозу. В широко распахнутых глазах читался страх ребёнка, заплутавшего в непроходимой чаще. В дремучем лесу, где мрачная гуща листвы скрывает от глаз небо, где каждый шорох и треск сухой ветки таит опасность, где среди диких зарослей обрывалась тропа, а вместе с ней — надежда. Он мог окликнуть и протянуть руку, пообещав вывести куда бы ни пожелала, да разве же она пойдёт за тем, кому не может доверять?       Гинтоки постепенно приходил в себя, всё отчётливее сознавая простейшую истину: для Цукуё он совершенно чужой. Пара недель знакомства и два дня совместного проживания — вот и всё, что их связывает. А если учесть, что он только и делал, что пытался её оттолкнуть, вывод напрашивался сам собой.       Гинтоки ничего о ней не знал. После рассказа Сакамото ему казалось, будто он понял, что движет этой девушкой. И в ту же ночь, словно в насмешку над его самоуверенностью, Цукуё разрушила иллюзорное прозрение. Нежные прикосновения, тихий голос, покой, которого не чувствовал так давно, и тепло объятий, что так хотелось назвать родными. Как бы он не желал вернуть прежнего себя, насмешливо взирающего на Цукуё и видящего перед собой лишь вздорного подростка, но процесс оказался необратимым. За какие-то десять минут невинной близости она перестала быть обычным раздражающим ребёнком и обрела новое, совершенно неизвестное ему имя.       А потом похищение и последовавшая за ним ссора… Казалось, что тонкая нить, едва успевшая протянуться от сердца к сердцу, оборвалась, и её призрачные концы растаяли в воздухе, лишив шанса когда-нибудь соединить их узелком. Да он и не хотел этого, больше всего желая избавиться от связанных с ней воспоминаний.       И вот теперь эта запись из далёкого прошлого вернула его в самое начало. Перед ним сидела девушка, чью жизнь Гинтоки знал лишь по осколкам, фрагментам без начала и конца. Какое он имеет право влезать в её душу и тормошить то отчаяние, с которым она научилась жить? Саката ничего не ведал о том, чего Цукуё стоило перешагнуть через боль и идти дальше. И не ему, человеку, который только и делал, что сторонился её, выворачивать чужое сердце наизнанку, ожидая доверия и откровенности.       — Что… что ты здесь делаешь? — Заслышав собственный голос, Цукуё поморщилась, словно ругая себя за слабость, и постаралась нахмуриться. Однако Гинтоки слишком хорошо понимал, чего она добивается, и даже если бы теперь ей удалось изобразить страшное негодование, он бы всё равно не поверил.       Вздохнув, он с самым непринуждённым видом, на который только был способен, прошествовал к столику и уселся на полу рядом с ней.       — Не мог же я уйти, оставив здесь свой JUMP. — Заметил он, открывая журнал на произвольной странице. — И, кстати, — тут он положил на стол деньги, — эта сумма не покрывает и десятой части того морального ущерба, что ты мне нанесла. Не надейся так просто от меня откупиться.       — Ты должен уйти, — приглушённо просипела девушка.       — И сделаю это с великой радостью. Но только после того, как твой отец возместит мне все убытки.       — Гинтоки... уйди.       — Ха, — он усмехнулся с привычным нахальством и, не отрываясь от процесса имитирования чтения, заявил, — а ты повтори всё то, что сказала мне раньше. Тогда, пожалуй, и уйду.       Дыхание Цукуё, частое и шумное, словно дававшееся тяжким трудом, на несколько секунд стало единственным, что он мог воспринимать. Затем с её губ сорвался странный звук, то ли резко оборвавшийся хохот, то ли всхлип, и лишь затем она еле-еле выдавила:       — Проваливай…       — Ничего не слышу.       — Забирай деньги и… — тут голос оборвался, но Цукуё, сражаясь с собой, всё же удалось вернуть прежний шаткий контроль, — и убирайся прочь…       — Больше эмоций. Куда делся прежний накал страстей, а?       — Я… — Она едва держалась, шатаясь на грани между истерикой и абсолютной фрустрацией. Когда Гинтоки повернул к ней голову, то встретил остекленевший взгляд, подрагивавшие губы, трясущиеся плечи… — я тебя ненавижу… Не смей больше здесь появляться…       Цукуё не успела договорить речь, окончание которой грозило нервным срывом. Отшвырнув журнал, Гинтоки в один момент сцапал её за талию, насильно прижимая к себе. Девушка настолько ослабла, что даже не попыталась сопротивляться. Сложив руки у него на груди, она обессилено приникла головой к мужскому плечу.       — Дурочка, — шептал Саката, гладя её по спине, высвобождая заколки из светлых волос, — неужели и правда думала, что я куда-то уйду?       Цукуё ничего не ответила, замотав головой, хотя в нынешнем состоянии это могло значить всё, что угодно. Но Гинтоки и не ждал ответов и объяснений. Вдруг стало совершенно не важно, что там было раньше и что ещё ждёт впереди. Наверное, завтра утром она встретит его прежним холодным взглядом, сделав вид, будто ничего не произошло. Наверное, он даже ей подыграет, не захотев, чтобы внешне их отношения хоть как-то изменились. Должно быть, это единственный способ находиться с ней рядом, не рискуя выдать истинных причин, обративших обязанность защищать в желание и потребность. И пусть даже после Гинтоки ещё не раз проклянёт свой порыв, заклеймив его безумием и минутным помутнением, но…       Он хотел её обнимать. Хотел, чтобы она жалась к нему, ища успокоения, безмолвно прося о поддержке и отдыхе, которого не могла позволить, оставшись наедине с собой. Хотел, чтобы она покорно принимала его беззастенчивые прикосновения, когда он с жаром очерчивал контуры гибкого стана, ещё не позволяя себе откровенных посягательств, но уже не скрывая рвавшейся наружу страсти. Может быть, это и неправильно, и слишком скоро, и безосновательно, и ещё чёрт знает что, но он хотел быть нужным не кому-то, а именно ей — девушке, что так нужна ему самому.       Естественность, которую Гинтоки чувствовал в их близости, высвобождала наружу ту откровенность, что он привык прятать не только от окружающих, но и от самого себя. Лаская её талию, сжимая плечи, зарываясь ладонями в мягкие волосы, он безотчётно повторял себе: «Моя, только моя».       «Профессор пришёл к заключению, что, кроме бусидо...» — здесь и далее цитаты по рассказу Акутагавы Рюноскэ «Носовой платок».       Отдам свою Морковку-Чемпиона за Номер-107 — речь идёт вот об этом:       Морковка-Чемпион — http://i.ebayimg.com/00/s/MTYwMFgxMTA5/z/nacAAOSw8vZXLzQR/$_3.jpg       Номер-107 — http://i.ebayimg.com/00/s/MTAwMFg3NTA=/z/f50AAOSwgApW~eFH/$_3.jpg       Запечатанный демон — http://g-search1.alicdn.com/bao/uploaded/i2/TB196zVKFXXXXX7XVXXXXXXXXXX_!!2-item_pic.png       Шесть миров — согласно буддийской концепции, жизнь в колесе сансары обрекает на муки бесконечного перерождения и вращения среди шести уровней бытия: 1. Мир богов; 2. Мир демонов и полубогов; 3. Мир людей; 4. Мир животных; 5. Мир голодных духов; 6. Мир адских существ.       Гора Сумеру и населяющие её альбиносы — рай и его обитатели в буддийском понимании.       Даймё — титул князя в средневековой Японии, владельца земель и господина для служивших ему самураев.       Кябакура — японский хост-клуб. Именно в таком заведении работает Отаэ.