Слова и смысл

      Скучно.       А? Бенволио, что ты там бубнишь? Мол, какая еще скука? А вот такая. Весьма неприятная шутка, которой непонятно зачем наделил наш мир Господь, отчего иногда так хочется свалить к дьяволу. Бенволио, не будь занудой. Нет, бесспорно, это тебе идет, но абсолютно мне не нравится. Мне очень неприятно, когда меня ограничивают собственные лучшие друзья, которых покусала какая-то мошка из упряжки королевы Мэб и, увы, покусала не во имя мечтаний, слов и любви. Или ты просто очень везучий на дурные укусы. Или мошка была отнюдь не в духе. Бенволио, ты действительно думаешь, что, стоит тебе закатить глаза и посмотреть на меня с легким улыбчивым укором, я поверю во всю серьезность твоих намерений отчитать меня? Нет, мой милый синьор – ни на унцию.       Что? Я невыносим? Что поделать – воистину, не соглашаться бесполезно. Но страдать за это приходится, слава Всевышнему, не мне, поэтому от моей невыносимости – лишь одна приятность. Бенволио, корчить из себя мученика – плохой тон, так что не надо распинаться в том, что я планомерно довожу тебя до белого каления. Если бы ты не хотел того, ты б давно со мной распрощался, уехал бы хоть в Венецию, хоть в Милан. Да попробуй тебя довести – сам успеешь сойти с ума… Смеешься? И правильно – так мне гораздо больше по нраву. Что? Нет, это не комплимент. И уж делать его тебе не собирался. Да, я ужасно добрый, ты разве не знал? Безумно, самый добрый человек Вероны, золото, а не человек! Прекрасное сердце, только вот почему-то его не могут оценить даже друзья! А? Ну ладно, ладно – я опять не серьезен, я снова валяю дурака. Да и как можно быть серьезным в городе, где постоянно шастают по улицам и крышам Бригелла и Арлекин, что даже не понимают, что за маски у них на лицах? Где каламбур слышится вместо воскресной проповеди? Где спесь и гордость уже давно осмеяны в чужих стихах с нарушенным размером? Где смех нужен просто, чтобы жить? Да, я не могу жить без смеха – а ты бы смог? Что? «Я попробовал бы постараться?» Да ну? Да-да, говори, что ты бы продержался бы даже час без улыбки и смешков? А чего стыдиться? Если мне Родетти кажутся смешными, я буду над ними смеяться. А они очень меня на это вдохновляют - даже более моего любезнейшего и худшего троюродного брата. Бенволио, ну на кой черт ты его защищаешь, будь так любезен объяснить? Он умен? Я тоже не совсем болван, хотя, признаться, меня иногда так зовут, но все из-за того, что кто-то не совсем поспевает за моей бегущей мыслью, спешит, но оступается, но ворчит на не свою нерасторопность, а на мою, как вы изволите выражаться, «легкомысленную глупость». Бенволио, ей-богу, сколько на тебя ни ворчи, ты все не злишься. Нет, я абсолютно не против, что ты, я совершенно не желаю, чтоб ты меня сейчас на дуэль вызвал. Ну, вернемся к Парису? Правильно, я тоже думаю, что он совершенно не достоин внимания такой персоны, как я. И нет, я не умру от своего самомнения, даже не надейся.       О чем мы говорили? Честно говоря, я уже несколько позабыл, с чего начался это разговор. Ах, да. Мне скучно. Да, мне скучно в Вероне, такое иногда тоже бывает. А все как обычно: дядя мой, сиятельный герцог, все так же занимается делами города, Валентин все так же крутится вокруг него, ловя каждое слова нашего государя. Почтеннейший граф Парис ди Лодроне все так же почтенно нудит, что я высказываю недостаточно много почтения его особе. Слишком много «почтения»? Полностью согласен. Но все так обыкновенно: я в который раз маюсь откровенной ерундой, даже не пытаясь скрыть это под словами «важное задание», «честь рода» и «я занят серьезным делом», Ромео опять шляется не пойми где и зачем. Ну и ты тоже не отличаешься сейчас от нас с ним. Бенволио, а на что ты рассчитывал, когда рождался в семье Монтекки и подружился со мной? На то, что мы будем паиньками, а я так вообще святым? Знаешь, Бенволио, я и без того хорош. А сарказм не уместен, друг мой, поэтому я с полным правом и по закону человечества и негласного устава нашего с тобой ордена, в котором, увы, только двое, я попрошу тебя больше не пытаться копировать манеру старшего Родетти. В конце концов, у людей с мозгами набекрень можно научиться лишь глупости, но уж никак не вправлению этих самых мозгов обратно.       Интересно, как там Капулетти? Опять хмуришься? Опять кривишь губы в подобие вежливой улыбки? Больная тема? Не ври, Бенволио, не ври хотя бы мне – иначе я тебя тоже прозову лицемером. Что, это право имеет только Валенцио? Кхе, печально, но думаю, что он не обидится. Хотя, что я говорю – он умудрился даже обидеться на мою очень безобидную шутку. Нет, это не та, которая по поводу его роста, это та, которая по поводу его манер. Правда, очень безобидная, легкая и несерьезная! Не веришь? Что значит «не хватает сил»? Нет, ну правда – это вина исключительно Валенцио, что он вечно обижен самим собой.       Так что случилось? Поцапались? Утром? С Тибальтом? Неудивительно – кошки ужасно цепляются. Чем закончилось? Явилась стража? В кое-то веки вовремя! А ты говоришь, не скучно! Если и стража у нас проснулась, значит, очень скучно. Скучно! Заняться совершенно нечем! Только вот, с тобой беседовать. Нет, что ты, я не против твоего общества – я уже к нему привык. И не надо меня за «милость» благодарить таким тоном.       Может, пойти вызвать на дуэль кого-нибудь из Капулетти? Да, я только Скалигер, увы, не довелось мне родиться под синим гербом, не довелось мне сражаться в войне двух родов не на птичьих правах. Но, отметить так же стоит, что причины у меня тоже веские. Что? Ты не понимаешь? Все просто – я Меркуцио Скалигер, который живет так, как не могут позволить себе короли, и в отличие от всех Капулетти я весел, смешлив и остроумен, как черт. Эй, не надо звать фра Лоренцо, я не нечисть! Тоже мне, верный друг, за любую шутку отправляет к исповеднику. Э? Нет, что ты, друг Бенволио, я не хочу, чтоб ты меня к чертям отправлял, это совершенно исключено! Это как-то непристойно по отношению к милейшему господину Дьяволу, у которого и так боль головная от того, что мы творим с тобой на земле, куда ж ему еще нас в аду терпеть? Я богохульствую? Скорее уж, дьяволохульствую – но такого слова, слава богу, наш падре еще не выдумал и не ввел в список добродетелей и грехов. А о чем я говорил? Про Капулетти? Скучная тема. Что говорить о этих людях? Лишь вбитые в голову глупые догматы о чести, благородстве, которые и понимаются искаженно: ночью втроем добить Монтекки – добродетель, а просто утихомирить спорщиков – несомненный грех. Что усмехаешься ты, Бенволио, так горько? Мол, только Капулетти искривлением этим страдают? Да разве? Чем отличаются Капулетти от Монтекки? Нет. Ничем. Хоть для тебя эта разница, как говорится, налицо. А я вижу, что и там и там – порядки те же. Лишь жажда чужой смерти, да убивающие взгляды в сторону тех, кто устал от войны.       Помнишь Андреини? Конечно, твои двоюродные сводные братья. А знаешь, что они за твоей спиной говорят? Что? Тебя это не касается, да и меня? Смешно. То, что тебя презирают в собственной семье, конечно же, тебя не касается, да, да. Смешной ты, Бенволио, подчас. Слышишь, знаешь – а стискиваешь зубы и улыбаешься. Слышишь, что ты трус, предатель, который позорит род, ведь как это – не вмешиваться в споры? Как это – быть благоразумным? Грех! Воистину, грех. Даже для меня, ведь для меня благоразумие – ненужная вещь. Просто мешающая жить так, как хочу я.       А черт, не хочу о печальном, не хочу о глупом, не хочу об этих дураках думать. Не хочу. Плохо мне от глупости людской – тошнит. Мало тех, кто хочет сочинять стихи о мудрости – многих лишь на лирику о любви сил хватает, хоть и на том спасибо. Любовь… Ты веришь в нее? Нет, не веришь, впрочем, как и я. Ромео верит? Ромео во многое верит. Но с ним хотя бы можно поговорить. А то, знаешь, многие в Вероне даже не слышали о Данте и Тристане. Спросишь, а в ответ – «Почто ты про всякую дрянь талдычишь?» Смешно, верно? А потом считаю себя учтивыми-учтивыми, благородными-благородными, такими всеми из себя. И из умений только шпага имеет ценность. Эх, прекрасное passado, увы, не учишь ты людей. Хотя, может, оно и право – таких и могила ничему не научит. Вот только не надо твердить мне про прекрасные личные качества, кои присутствуют у всех. Напомнить, что внутри у этих людей? Хорошо, что с ходу вспомню. Валенцио – пьяный грубиян, в котором примечательна лишь храбрость, чтоб резать правду-матку в любом обществе. Тибальт? Кошак, знающий только «кровную месть» да лезвие шпаги, кошак, что невероятно уперт, спесив и невероятно горд, не имея на это прав. Братья Чертелли? Крысы, сговорившиеся лестью с кошкой, охотники за падалью да трусы. Братья Андреини? Что значит – «замолчи»? Нет, Бенволио, они тоже не ангелы, хоть и Монтекки. Я выбрал сторону, я выбрал друзей, да. Может, я и воздержусь от того, чтоб говорить это им прямо. Но сейчас-то? Ладно, как хочешь, друг Бенволио – твои родичи, слава Богу, не мои. Вернуться опять к Капулетти? Что – и про них нельзя?! Бенволио, ну ты какие-то очень жестокие ограничения ставишь. Но, впрочем, как желаешь. Могу им даже комплементы поделать. Да-да, я хочу сказать: Капулетти - замечательные ребята. А в братьев Родетти я вообще практически влюблен. Сколько раз я над ними шучу, а они принимают за чистую монету, горят желанием отправить меня на тот свет со скорым конем-мечом, оставаясь в дураках! Это так забавно, Бенволио! И ладно Валенцио – он склонен скорее язвить, нежели пылать, но Тибальт! Блах-хородный король кошек. Ей-богу, в этом своем амплуа он превосходен. Ах, великолепный вышел бы из него Капитан, не находишь? Серьезное бахвальство, горячность да «ужас из адской долины». Я это ему обязательно скажу. Не думаю, что он этому обрадуется, но все равно скажу. И подарю ему на именины широкополую шляпу да шпагу, припаянную к ножнам. Не скажешь, когда празднуем мы память святого Тебальдо? Болван ты, Бенволио – даже святцы своих кровных врагов не выучил! Ну что «Меркуцио»? Да, я безбожно издеваюсь над тобой. Почему над тобой? Потому что Родетти сейчас, увы и ах, меня не слышат. А ты вот здесь. Опять смотришь на меня с легким укором и улыбкой.       Терпеливый ты человек, Бенволио. Мы знакомы десять лет – и до сих пор ты готов выслушивать мою болтовню, подчас пустую, подчас не очень. Готов слушать эти выспренные бредни, эти бесконечные импровизации во имя смеха. Наверное, потому что ты, как я, любишь смеяться над этим миром. Разрешишь пофилософствовать? Я клянусь – без лишних силлогизмов! Разрешаешь? Мир тебе, мой добрый синьор!       Мне часто хочется сказать одну вещь… В нашем городе все слишком серьезны. И из-за этого все мы гуляем на острие безумства. Монтекки убивают Капулетти, Капулетти режут Монтекки. Что я вижу? Кровь. И смех застрянет в горле. Я вижу, как мы пытаемся что-то придумать, чтоб не умереть от тоски. Мы врем или бросаемся в самый центр драки. Мы празднуем пир во время чумы, чтоб просто выжить. И мне от этого… смешно. Да, Бенволио, мой смех трудно назвать добрым, впрочем, это ты и без слов прекрасно знаешь. Моим друзьям ведь достается больше от меня, так как не способны вы от меня уйти или бросить мне в лицо перчатку. Но я не могу не смеяться. Мой смех – моя шпага, мой щит и моя броня. И мне противно, когда все требуют от меня серьезности. Для меня это – гибель. А я не желаю умирать. Я люблю жизнь. Даже слишком. И желаю от нее получить все – и радость, и счастье, и даже сладкую боль, и истинную вражду, и истинную дружбу. И «истинную любовь»? Это у шлюх которая? Вот и мне смешно.       Но, впрочем, о чем это я? Давай я песню спою? Что значит «ты не умеешь петь»?! Я возмущен! Я требую извинений! Что значит «нет»?! Так дело не пойдет! «Ко-огда-а еще бы-ыл я зелен и ма-а-ал, любу-ую проде-елку я шуткой счита-а-ал!» Бенволио, между прочим, я ради тебя стараюсь, рулады тут, значит, вывожу, а ты! Неблагодарный, уши, видите ли, затыкает, да еще так демонстративно! И еще головой качает! Бенволио, сейчас я что-нибудь сделаю… непоправимое! Не боишься? И ты еще называешься моим другом? Все! Я устал это терпеть и объявляю тебя своим врагом! А Родетти? Потеснятся! Что? Они будут недовольны таким соседством? Бенволио, не поверишь – мне плевать на недовольство Капулетти со шпиля Сан-Дзено Маджоре. Как это, я не учтив? Что ты, Бенволио, я цвет учтивости. И нет, не завядший! Мне вот интересно – и после этого ты еще смеешь говорить, что это я над тобой издеваюсь? По-моему, все с точности до наоборот! Но ты опять улыбаешься. Не веришь мне? Правильно, я тоже себе не верю. Горько? Слишком часто это происходит…       Может, Родетти прав? И мы с тобой – только два лицемера, создающие приятную иллюзию, чтоб не видеть слезы и боль? И мы лишь улыбаемся, как актеры, чтоб казаться живыми? Черт, о чем это я? Ненавижу, что я так легко впадаю в грусть и в радость, ненавижу свое переменчивое настроение, иногда мне так хочется подольше остаться в одном состоянии! А впрочем… в этом есть плюс – я не впадаю в изучение собственной тоски. Что ты говоришь? «И это правильно»?       Да. Это правильно. Это слово я тоже ненавижу, но оно в этом предложение как влитое. «Правильно» - странное слово. Для тебя правильно то, что Верона не должна воевать сама с собой. Для Валентина – правильное поведение согласно этикету. Для Родетти правильно лезть в гущу сражения и калечить. Для Ромео – любить и мечтать. Странное слово, это «правильно». Неопределенное, хоть такое серьезное.       Знаешь, Бенволио… а все-таки жизнь хороша. А? Все очень просто. Смотри – мы с тобой сидим, смотрим в окно, думаем и разговариваем. Просто так. Сверкает день, а солнце нас ласково греет своими лучами. Знаешь, Бенволио, в такие минуты мне кажется, что ты иногда прав – и покой в жизни важен беспримерно. А потом… Да-да, Бенволио, ты прав, тысячу раз прав! Пойдем геройствовать! Взберемся на крышу, выкупаемся в фонтане, вызовем пару Капулетти на дуэль, посмеемся над Тибальтом, найдем Ромео в роще сикомор и пригласим его с собой, будем петь и танцевать, пить вино и делать комплименты дамам! А ну, Бенволио, вставай! Веселье нас зовет! Бенволио! Ну что ты сразу заныл и закопался в своих ладонях? Бенволио, я не позволю тебе проторчать всю жизнь, глядя в окно! Я тебе друг али уже нет? Вот, и на правах дружбы я тебя вытащу из дома, даже если ты упираться будешь! Бенволио! Вставай, нас зовут крыша, фонтан, враги и друзья, а так же множество других приятных мелочей! Быстро! Нет, тебе так просто меня не сбить. И не уговорить! Я, как правосудие, неумолим! Бенволио, ты ведешь себя на редкость не по-дружески! Пойдем ловить момент, как завещал нам один римский поэт! Уговорил? Бенволио, я знал! Только, будь добр, не смотри на меня так. Пожалуйста. Меня несколько раздражает такое выражение лица, которое было у тебя секунду назад. Отлично. Готов? Тогда идем!

***

- Ты иногда невыносим, – пробормотал Бенволио, когда они вышли из дома Скалигера и направились куда глядят глаза Меркуцио, потому что Бенволио уже махнул рукой на выбор пути. - Только «иногда»? – усмехнулся Меркуцио, качнув головой. Бенволио развел руками: - Иногда. - Какая жалость. Я надеялся, что это случается гораздо чаще. Может, ты хотел сказать – для тебя «иногда»? - Ты несколько преувеличиваешь мое терпение. - Отнюдь, друг Бенволио, отнюдь, – со своей вечной задорной улыбкой протянул Меркуцио, прищурено глядя на друга. Серые глаза блестели искрами. – Ну что, ищем приключения на свои головы, которые находятся под благословением всех девяти муз? - Господи, с кем я связался… - Всего лишь со скромным рабом Божьим Меркуцио Скалигером, который являет собой человека своего времени, своих желаний и своих капризов. - И кому же подчиняется этот человек? - По большей части самому себе. Иногда он делает уступки здравому смыслу и общественному мнению. Иногда он даже готов снизойти до прочих грешных людей. - Спасибо. - Друг Бенволио, вообще-то я тебя под здравый смысл записал, а не под «прочими грешными людьми». - Да какой я здравый смысл, если я сейчас иду с тобой неведомо куда, неведомо зачем и никак не могу поменять ситуацию, а мои слова на тебя вообще не действует? - По человеку и здравый смысл… Бенволио укоризненно поглядел на друга. Тот продолжал улыбаться. Как умел только он. - И все же ты невыносим, – повторил Бенволио, уже не пряча свою улыбку. - За что и любим! Но может, прекратим ненадолго эту, безусловно, важную беседу и пойдем? В конце концов, нас ждут! - Кто? - Весь мир! Солнце играло на стенах города. Люди шли по своим делам, кто с заботой, кто на свидание. Слышался говор и лай собак. И посреди этой кутерьмы два друга шли по улице, точно навстречу горизонту, шли медленно. Не торопясь. И они смеялись.