~ ~ ~
Вся Омега кишит батарианцами, как закулисная кухня – тараканами. Готовятся рейды, кипят интриги между группировками, переходят из рук в руки заветные мешочки с красным песком или пряной дурью, и Арья Т'Лоак лишь редко, но больно щелкает хлыстом. Батарианцы лезут изо всех щелей на горяченькое: наемники и торговцы, инженеры и шахтеры, неудачники и контрабандисты; куда ни пойдешь, везде тебя встретит внимательный взгляд четырех глаз, и шутка «Эй, тебе в нижние или верхние засветить?» быстро теряет свою остроту. Благодаря этому соседству Джи довольно быстро нахваталась батарианского – так, по верхам. Только полный кретин не выучит язык, льющийся из каждой подворотни на Омеге и половины пойманных радиочастот, этот гребаный лингвафранка систем Термина. Тут и не хочешь – все равно нахватаешься. Их язык жестов, правда, по-прежнему оставался для Джи китайской грамотой. Все эти наклоны головы, едва заметные движения плеч и пальцев – поди пойми, разминает батарианец мышцы или говорит приятелю, какая крепкая у тебя задница. Пока Джи баюкала больную руку, перемазанную панацелином, Чатка курил, привалившись к нагретому на солнце боку шаттла, и, возможно, каждый изгиб его тела кричал о том, что Джи – дура и ебанашка, каких свет не видывал, но выражение батарианской физиономии оставалось нечитаемым, а сам Чатка был из молчаливых. Обычно Джи была благодарна напарнику за сдержанность, но иногда ей хотелось уже, чтобы он первым начал треп. Пусть даже и со слов «Джи, ты – дура». Легкая тень скользнула по ее лицу: это птица-кит в вышине на мгновение заслонила солнце. Колыхались чужие травы, похожие на рожь. (Похоже, но не то.) Неподалеку курлыкало не то животное, не то насекомое, и запах теплой глины щекотал ноздри. – На Кхаршане сейчас лето? – На всей планете сразу не может быть лето. Джи почувствовала, что против воли раздражается. Вот и говори с таким. – Ты понял, о чем я. В твоем городе? В стране, откуда ты родом? Чатка помусолил сигарету в пальцах. – Поздняя осень. Снег, наверное, уже выпал. Скоро зимнее равноденствие будут праздновать. – Красиво? – У нас красиво то, что политически корректно, – фыркнул батарианец. – Вот весенний юбилей Гегемонии – он красивый. И веселый. Шествия, салюты, спектакли, флажки – дети его любят. Да и некоторые взрослые тоже – если любить больше нечего. – А ты что любишь? – Да уж точно не Гегемонию. Джи пожевала губу: сама-то она не любила Альянс, это сборище солдафонов, политиков и мудаков. Когда ей предложили пойти в армию, она расхохоталась и чуть не вмазала лощеному капралу в зубы – и, получив пинок под зад и приказ катиться на все четыре стороны, ни разу не пожалела, хотя жизнь потрепала ее достаточно, прежде чем Джи отвоевала свое право на место в «Синих светилах» и счет в банке. – А домой? – спросила она. – Домой вернуться хочешь? Вот только не пизди. – Кто же не хочет, – ухмыльнулся Чатка. – Однажды вернусь. Когда я буду дряхлый, никому не нужный и беззубый. Буду смотреть на детишек с флажками и радоваться. – Почему тогда уехал? Чатка посмотрел на нее как на полоумную. – Потому что дома либо идешь на юбилей Гегемонии, либо садишься в тюрьму. – Дерьмово. Джи надоело стоять, и она вытащила из шаттла старый брезентовый чехол для кресла, жесткий и пропахший краской. Швырнула, уселась сверху, чтобы не елозить задницей по голой земле, и с удовольствием вытянула ноги. Дробовик лежал под правой рукой, теплый и готовый к бою. – Еще что любишь? Напарник пожал плечами. – Неожиданные свободные дни. Мясо под сладким соусом. Заводить мотор после починки. Дождь, когда сидишь в тепле и не один. Много всего. – Женщин? – поддела Джи. Она хотела спросить про шлюх, но язык как-то не повернулся. – Разве только из своих. – Прогоревшая до фильтра сигарета чуть не обожгла его пальцы. Чатка, плюнув, достал из-под приборной доски пустую жестянку «Тупари» – за алкоголь на миссиях впаривали баснословный штраф – и швырнул бычок внутрь. – С нормальным количеством глаз, знаешь. – Говорят, Чатка – женское имя. – Поговори еще ты об этом, – буркнул напарник, – и я покажу, что у меня есть мужские органы. – Паяльник, например? – Например, мозг. – Но слушай, – не отставала Джи, – сколько я ни путешествовала – семь лет на Омеге жила – ни разу не видела батарианки. Вы их что, дома под замком держите? Или, – тут ее осенило, – вы как улиточки? Когда я была маленькая, клянчила до тех пор, пока папа не разрешил мне завести улиточек, и я принесла их прямо из сада, Жака и Жоржа. Жак любил купаться, а Жорж был совсем ручным. А потом Жак вдул Жоржу и заделал тому кучу детишек. Пришлось переименовывать Жоржа в Жоржетту, – с заметным сожалением сказала Джи, вытягиваясь на брезенте. – Хм. Вот и рассказывай такому истории. – Так вы, спрашиваю, не гермафродиты? – терпеливо переспросила она, пряча насмешку в голосе. – Откуда мне знать, может, ты притворяешься мужиком, паяльник и все такое, а на деле носишь на поясе кладку икринок. Чатка невольно похлопал себя по животу – телосложения он был плотного – увешанному запасными термозарядами, кармашками для инструментов и прочей непонятной херни. – Да нет, вряд ли. Еб твою, да его даже подкалывать-то неинтересно. – Но дома, – степенно продолжил Чатка, снова склоняясь над приборной панелью, – у меня был – как вы это говорите? – гарем. Он вдруг ухмыльнулся, показав два ряда острых, как иглы, зубов. – Восемнадцать хьюманок-наложниц.~ ~ ~
Слепило солнце, клонились к земле отяжелевшие травы. Пахло глиной и машинным маслом. По небу скользили птицы-киты, как в детской книжке, и им было поебать на маленькую девочку Джейн. Всем всегда было поебать. Когда родители подписывали десятилетний контракт с одной из колоний-новостроек на границе с системами Термина; когда на тщательно возделанные ряды грядок упала тень батарианского корабля-гарпуна; когда она плюнула лощеному капралу в рожу, а он выставил ее, без семьи, без денег, на вонючие улицы Дели – никого не интересовало, что думает Джейн и как она будет жить дальше. Возможно, в тот момент, когда маленькая девочка Джейн пряталась под кроватью и молила, молила боженьку, чтобы работорговцы не нашли ее, ей стоило молить об обратном – и тогда у какого-то жирного батарианца было бы в гареме одной дыркой больше, но ей никогда, никогда не пришлось бы больше думать за себя... Чатка все еще возился с двигателем, повернувшись к ней спиной, и при одном лишь взгляде на покатый затылок ладонь начинала шарить по траве в поисках дробовика. Кто владел матерью Джи – его друг? Его брат? Джи отвернулась, чтобы не смотреть. Легкая работенка, блядь. Отлично слетали, блядь. Пытаясь отвлечься, она закрывала глаза, но даже тогда перед ее взором колыхалась спелая рожь. Зеленоватая кромка неба делила мир надвое, и мать выходила из типового блока, и откуда-то, будто с другого конца поля, доносились возгласы играющих детей... Перед ней выросла тень, и мир детства враз потемнел и съежился, и Джи, сцепив зубы, медленно, неохотно повернулась к напарнику. – Что это? – непонимающе спросила она. – Бутерброд, – ворчливо и будто бы даже виновато отозвался Чатка. – Первый раз в жизни видишь, что ли? FIN декабрь 2011 - ноябрь 2012