***
— Ева, Ева, Ева!!! — я проснулся от собственного крика, и увиденный мною кошмар тут же растаял, но я продолжал кричать и дёргаться на своей кровати… — Кажется, нашему фюреру приснился плохой сон, думаю, успокоительное ему лишний раз ни к чему. Доброе утро, Адольф, ты проснулся как раз к завтраку. — Этой женщине явно нравилось надо мной подтрунивать, называя меня фюрером. Хотя мне уже пора было привыкнуть, что здесь мне никто не верит. Я прекрасно понимал, что нахожусь в монастыре на положении сумасшедшего иждивенца. Одно было плохо — я никак не мог понять, что же я сделал неправильно. Что-то не состыковывалось в этом гениальном плане моего личного оккультиста. «Я — Адольф Гитлер…» — говорю я себе и моргаю, глядя перед собой, пытаясь рассказать о себе хоть что-нибудь ещё, но моё прошлое от меня ускользает, а моя личность растворяется. Кто я такой? Те, кто меня здесь держит, кажется, знают обо мне больше, чем я сам, и им от этого смешно… Сестра Эльза так мило улыбается, она добра ко мне… с одной стороны, это трогает меня, но в глубине души мне больно и обидно. Может, это потому, что в прошлой жизни со мной так никто не обращался? В прошлой жизни… Уже который месяц я здесь. Мне досталось тело юноши лет двадцати, здоровое, развитое… Первое время во мне было столько силы, что я даже пытался бежать из этого сумасшедшего дома… Но это было бессмысленно, ведь я даже не мог понять, где я. Похоже, где-то в южной Германии, ближе к Альпам — по крайней мере, за окном были горы, которые я часто рисовал. Здесь бывало проездом много иностранцев — в основном французов, итальянцев и швейцарцев. Время здесь как будто остановилось — всюду покой и гармония. Для больного это, безусловно, хорошо… но я нервничаю. Ужасно нервничаю, потому что не могу понять — где я? Какой сейчас год? Что мне делать дальше? И главное — кто я? Адольф Гитлер… Чем был сегодняшний сон — воспоминанием или плодом моего воспалённого воображения? Ева… Вспомнив её смутные черты, я улыбнулся, почувствовав странную теплоту в груди. Но тут же теплота сменилась мраком — в этом сне было много каких-то непонятных мрачных образов, обрывки фраз всплывали на подкорке, лица соратников и снова этот человек, который обещал, что я смогу вернуться… Я не помнил его лица, не помнил его голоса, помнил только чётко мысль и ощущение, словно кто-то за руку выдёргивает меня из омута. И снова Ева… Ева! — Ну тише, фюрер! Вам нельзя так нервничать! — сказала ласковым голосом наклонившаяся ко мне монахиня. Они говорили, что в прошлой жизни я не любил монахинь. Вероятно, в этой они рассматривали меня как возможность отыграться за репрессии, которым я подвергал их, платя мне, как ни странно, снисхождением и добротой. Я же не ощущал никакой враждебности по отношению к ним — они относились ко мне как к ребёнку — мне ничего не оставалось, как быть послушным мальчиком. Ведь мне некуда бежать… И я не знаю, кто я. Иногда я задавал им этот вопрос. Они не отвечали мне ничего обнадёживающего. — Когда мы нашли тебя, мы ничего о тебе не знали. При тебе не было ни документов, ни каких-либо других указаний на личность. Ты говоришь на прекрасном берлинском немецком и называешь себя Адольф Гитлер. А ещё мы знаем, что ты видишь страшные сны и страдаешь нервными припадками… — объяснила мне сестра Эльза, когда я в очередной раз напряг свой мозг слишком сильно и это вызвало у меня истерику, в ходе которой я бился головой о стены своей комнатки — в основном, кроме неё никто не заговаривал со мной из-за языкового барьера, — мы не можем знать, за что Господь послал тебе это испытание, но ты всегда можешь обратиться к нам, если тебе понадобится совет или если ты захочешь признаться, покаяться… — Как я могу покаяться в чём-то, чего я даже не помню? — Настоящий Адольф Гитлер совершил столько грехов, что целая армия святых не отмолила бы его от Ада… — помолчав с минуту, мрачно ответила она. — Хотя я с трудом могу представить себе верующего человека, который вообще стал бы молиться за это дьявольское отродье. А ты… — она вздохнула, — быть может, Бог лишил тебя памяти именно затем, чтобы ты начал новую жизнь и оправдал своё тёмное прошлое? В её словах определённо была логика. Если допустить, что есть Бог… Всё упиралось в это. Чтобы согласиться с ней, мне нужно было поверить. А чтобы поверить, я хотел проверить. Почему-то я вспомнил о Еве и снова почувствовал теплоту в груди. — Адольф? — монахиня вопросительно наклонилась ко мне, я поймал себя на том, что улыбаюсь. — Сестра Эльза… вы не могли бы сводить меня в церковь? Она посмотрела на меня, в изумлении приоткрыв рот, затем взяла себя в руки и ответила, шутя: — С радостью, мой фюрер! Завтра вечером я отведу вас на мессу! — она заулыбалась и вышла.***
Этой ночью вместо очередного кошмара я видел танцующую на лугу Еву. Пейзажи переливались из одного в другой, порой являя собой горы, которые я видел из окна больницы, порой леса, а порой — бескрайние поля. И среди этого всего она бегала, манящая и белая, белая… Когда мы пошли в часовню, я был в прекрасном настроении и покорно следовал за сестрой Эльзой и вереницей остальных монахинь. Но у самого входа в церковь я вдруг увидел женщину в траурных одеяниях, которая, по-французски выкрикивая без конца «Mon Dieu!», бежала к нашей процессии. Поравнявшись со мной и сестрой, она вдруг упала на колени и стала страстно целовать мои руки, что-то без умолку лепеча на французском. Глаза стоявшей рядом Эльзы округлились — Слушай, фюрер… Эта женщина утверждает, что ты её пропавший сын! Говорит, что тебя зовут Адольф Милле, и ты вообще француз. — Чушь какая. Я же не знаю французский. К тому же вы сами говорили, сестра, что у меня берлинское произношение. Где вы видели француза с нормальным немецким? Скажите этой женщине, что она, очевидно, ошиблась. Я вижу её впервые… Пусть примет мои соболезнования. Сестра Эльза и незнакомая женщина несколько минут поговорили, то и дело оглядываясь на меня. Глаза несчастной матери, видно, пришедшей в этот монастырь заказать заупокойный молебен, наполнились слезами, но всё же мне показалось, что в них промелькнула тень надежды. Что-то подсказывало мне, что я вижу её не в последний раз. Безоблачное настроение моё было испорчено. Вернее, вместо скачущей по лугу Евы мой разум теперь заполнили мысли о Розе Милле, и в ушах звенели непонятные французские слова. Когда священник на мессе предложил нам помолиться, я обратился к Богу с просьбой помочь этой женщине. Когда я закончил свою мысленную просьбу, я вдруг опешил от осознания того, что только что сделал. Я тут же вспомнил, что пришёл сюда с целью проверить — есть ли Бог, а вместо этого просто без колебаний попросил его о помощи. Мне стало стыдно. Сперва перед собой. Потом перед сестрой Эльзой. Потом перед Розой. Затем перед Богом… Мои сомнения теперь выглядели глупыми и тщетными. Слова монахини снова всплывали у меня в голове в такт хоровому пению. Я снова почувствовал тепло в груди и закрыл глаза — передо мной возникло светлое улыбающееся личико Евы. Я улыбнулся ей в ответ, но тут её образ быстро растаял, и голоса хора зазвучали словно где-то вдалеке. Передо мной был мрак, покрытый серой рябью, слух улавливал где-то на периферии приглушённые стоны, я начал различать фигуры в темноте, они напоминали людей, но это были не люди, а какие-то полуразложившиеся карикатуры на людей. Стоны становились громче, они подходили ближе… Кто они? Где же Ева?! ЕВА! — Да, Адольф, вижу церковь нагнала на тебя такую тоску, что ты успел увидеть кошмар прямо посреди службы, — качая головой, отметила сестра Эльза, когда мы шли обратно. — Ты бледный… Что тебе снится? Ева… это твоя любимая? Я долго не находил в себе сил ответить, безучастно глядя на землю под ногами. Неожиданно для себя я остановился перед полоской жёлтого света, которую солнце бросало между деревьев. — Сестра Эльза… За что люди меня ненавидят? — О-о-о… Ну ты хватил, фюрер! Нашёл, кого спросить! Вот я тебя люблю! — монахиня расхохоталась, и это несколько вывело меня из оцепенения. — А если серьёзно, ненавидят Гитлера те, кто пострадал от его репрессий. Кто потерял родных и близких… Да и просто те, кто не может спокойно смотреть на такую жестокость и несправедливость, которую творили он и его люди. — А те, кто уже мертвы? — О-о… Думаю, они уже сказали ему своё слово на том свете. — Эй. Но я же ещё жив! Эльза развела руками. — Тогда молитесь, мой фюрер!***
Как я и ожидал, Роза Милле посетила монастырь, дабы вновь увидеть меня. Она принесла с собой фотографии и документы на имя Адольфа Милле, своего пропавшего сына. Говорила, что он был крайне религиозен и ходил в эти места пешком, и, видимо, затерялся в дороге. Сестра Эльза отметила, что человек на фотографии действительно был похож на меня как близнец, единственной разницей между нами оказалось то, что у него были светло-карие глаза. Мои же были голубыми. Этот факт, как и то, что я не говорил по-французски, приводил страдающую мать в недоумение, ибо в остальном всё указывало на то, что именно юного Милле подобрали в горах монахини без сил и памяти, утверждающего, что он есть Адольф Гитлер. У меня даже заболела голова. Я старался абстрагироваться от тихой, похожей на шебуршание французской болтовни у себя за спиной и осмыслить случившееся. Не иначе, как тот парень отдал богу душу… А моя душа так кстати проходила мимо. Или это было неслучайно? Может, меня специально запустили именно в это тело, чтобы меня нашли именно эти монахини, чтобы я… Я стукнул себя по лбу. Неужели мне дали вторую жизнь только ради покаяния? А что я… Это было странно, но я чувствовал себя виноватым. Уже хотя бы в том, что в каком-то смысле это я украл сына у этой женщины. Что со мной, я же никогда не любил французов… Но сейчас мне, как ни странно, всё равно. Даже если бы она была еврейкой… Я дивлюсь сам себе, но мне было бы абсолютно всё равно. Я прикрыл глаза и вновь передо мной мелькнуло полчище шатающихся человекоподобных чудовищ… Среди них уже не разобрать, кто есть кто — ариец ли, еврей ли, славянин ли… Все одинаково ужасны, изуродованы… Но кто они? Живые или мёртвые? Неужели моя душа также уродлива… Ева… Как ты могла любить такое? Я почувствовал, что по моим щекам катятся слёзы. Странно. Непривычно. Раньше меня никогда не посещали такие мысли, а теперь захлестнули вместе с обрывками ошпаривающих моё сердце воспоминаний, складывающихся в картины одного большого кошмара, чередующегося с Евой, которую я сам делал его частью. В голове словно звучал какой-то ритм, и картины сменяли друг друга: Ева — убийства — Ева — война — Ева — толпа — Ева — измена — Ева — предательство… И, наконец, последние минуты… Ева… смерть… — НЕТ! НЕ-Е-ЕТ!!! НЕ-Е-Е-Е-ЕТ!!! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! — неожиданно сам для себя закричал я и окончательно перестал воспринимать реальность… Картины, плывшие перед глазами, тут же порвались, и мой рассудок окутала тьма и ощущение полной бессмысленности… Я не знал, сколько прошло времени, прежде чем я очнулся. Надо мной сидели сестра Эльза и заплаканная госпожа Милле. Увидев, что я пришёл в себя, она снова расплакалась и сквозь слёзы опять залепетала по-французски. Меня это уже даже не раздражало. Мне просто было грустно. — Ну вот ты и проснулся. Добро пожаловать в реальный мир! — монашка улыбнулась и помахала мне рукой. — Эта женщина говорит, что у её сына тоже бывали такие нервные припадки. Так что переживает она за тебя как за родного. — О-о… Скажите, что мне приятно. Но всё-таки я — не её сын… Я Адольф… — я не успел договорить свою фамилию, так как Эльза приставила мне палец к губам. — Лучше пусть она думает, что ты её сын. Не пугай её… У неё и так горе. А ты только и знаешь о себе это страшное имя… — она посмотрела на меня с печальным укором и ласковым движением разлохматила мою чёлку. Страшное имя?.. Неужели зло, совершённое мной, настолько ужасно, что люди боятся лишний раз произнести его? В самом деле, кого я обманываю… Даже то немногое, что мне удалось вспомнить, приводило меня в ужас. Это было странно — ведь когда я это совершал, ничто не останавливало меня, мной руководили какие-то идеи, которыми я был всецело захвачен и не сомневался в их правильности, почему же теперь я чувствую… раскаяние? — Сестра Эльза… Вы не могли бы сводить меня на исповедь?***
На следующий день мы снова отправились в церковь. Госпожа Милле шла за нами, не сводя с меня печального взгляда. Возможно, из-за этого, возможно, из-за чего-то ещё, меня мучило ощущение того, что на меня кто-то смотрит. Оно преследовало меня и во сне — мне снилось, что меня пытаются убить — но сейчас это было нечто другое, отчего мне хотелось спрятаться, пусть даже зарыться в одеяния сестры Эльзы. Это было нарастающее чувство стыда, словно все эти люди, мимо которых мы шли, в чём-то винили меня… Я то и дело скользил по ним взглядом и проверял — их лица были совершенно безразличны. «Это нервное… Это твоё воображение, успокойся… Не думай об этом», — повторил я про себя слова сестры, которые она говорила мне, когда я долго не мог прийти в себя после очередного кошмарного сна. Раньше в таких случаях я старался думать о Еве. Теперь же и Ева в моём сознании сплавилась с этой кровавой пляской, и мне оставалось лишь сосредоточиться на том, что происходило здесь и сейчас. Когда мы вошли в церковь, я сел за колонной и прислонился к ней лбом и ладонями. Мне было жарко и неспокойно, холодный камень меня несколько отрезвил, затем сестра потянула меня в сторону небольшой кельи в боковой нише. Я вошёл, и она закрыла за мной дверь. Не успел я оглядеть комнату, как передо мной возникла тёмная фигура священника с поднятой рукой и зазвучал громкий голос. — Sieg Heil, мой фюрер! От такой неожиданности я отшатнулся и рухнул на пол. Что-то в этой фигуре показалось мне знакомым… Он подошёл и помог мне подняться, и указал мне на стул, сам сел напротив. — Долго же я ждал вас, дорогой Адольф. Вижу, вы всё-таки вспомнили о нашей сделке! Я поморщился и покачал головой. — То есть… Вы пришли сюда не потому, что вспомнили, а потому, что ощутили всю тяжесть содеянного вами и захотели исповедоваться? — священник, казалось, был потрясён. — Подумать только… Адольф Гитлер пришёл ко мне на исповедь! Гхм. Я даже не буду над вами смеяться, это похвально… Видно пара лет в аду пошла вам на пользу, — он ухмылялся. Я чувствовал, что кровь отхлынула от моего лица. Кусочки отрывочной мозайки на периферии сознания вдруг сложились в предельно ясную чёрно-бело-жёлто-красную картинку, от которой мне стало тошно. — Зря люди думают, что такие души, как ваша, уже не переделать… О нет, вам просто надо дать нужный вектор. Вам понравилось быть Адольфом Милле? Или… Ах да, сейчас вас слишком захлестнула ваша прежняя личность, вы и не помните. Ничего, мой фюрер, как только вы выйдете отсюда, вам станет легче. Ведь сейчас у вас есть возможность раз и навсегда избавиться от этого ада… Я знал, что нужно было делать. Ничего не говоря, я закрыл глаза и представил себе Еву, словно в последний раз, облечённую красотой истинной арийки. За её спиной вновь стали сменяться пейзажи моей родины, которой я посвятил всю свою прошлую жизнь, надеясь сделать её лучше. Ева взяла меня за руку и повела вверх по лестнице к кафедре, возвышавшей меня над огромной массой людей… Когда-то я получал радость от таких выступлений, но сейчас я понимал, что это другая речь и другие люди… Они смотрели на меня молча и холодно. — Я был неправ… И я раскаиваюсь перед каждым из вас…***
Я открыл глаза и увидел улыбающуюся монахиню. — Na, guten Morgen, Fuhrer! — … — Adolf? Was ist los? Horst du mich? — …сестра, простите, я, кажется, почти… совсем… nicht verstehen. — Господи, Адольф! Ты заговорил по-французски! — воскликнул голос с другой стороны. Я повернул голову и увидел… маму. Не найдя слов, я улыбнулся и потянул к ней руки. Ко мне стремительно возвращалась память, заполняя откуда-то возникшую пустоту в моём сознании. Да, сейчас 1967 год, меня зовут Адольф Милле, я живу с Матерью в Л. и занимаюсь тем, что пишу статьи на тему философии и религии и иллюстрирую журналы, а иногда даже читаю проповеди. Я попытался вспомнить, как я здесь оказался, но наткнулся на иссиня-чёрную плотную стену, от попыток пробить которую у меня заболела голова. В напряжённом сознании промелькнул образ светловолосой женщины, я попытался удержать его, но он не вызвал у меня никаких эмоций, кроме тени какой-то тоски, и я отпустил его следом за другими смутными очертаниями и вернулся к ясному и светлому настоящему, в котором мама гладила мою разболевшуюся голову и радовалась сквозь слёзы. — Ах, сыночек, ты меня вспомнил!.. — она улыбалась, положив руки мне на щёки. — Сестра Эльза, голубые глаза ему даже идут! Будем считать, что это сувенир! — Ну да… Подарок Гитлера! — хохоча, ответила Эльза Гитлер? Господи, о чём это они? У меня же карие глаза…