Последствия витания в облаках

Есенин был покорён с первого взгляда. Возможно, его впечатление усилилось из-за того, что на улице поливало, как из ведра: он весь вымок, всем своим видом напоминая жалобного котёнка, и именно Горький встретил его у ворот, распахивая над их головами, словно крылья, широкий черный зонт. А остальное — были уже мелочи, впрочем, не теряющие своей важности ни на секунду. — Сейчас наш коллектив вас высушит и согреет, не волнуйтесь, — с улыбкой заверил он, провожая светловолосого поэта к дому. — Сергей, я так понимаю? — Да, очень приятно, — расцвел ответной улыбкой Есенин, встряхивая длинными промокшими волосами. — Как вы угадали? — Боюсь, это было довольно легко… — проговорил брюнет, распахивая входную дверь. — Остальные уже на месте, и ждут именно вас, чтобы начать вечер. — Так получилось… — ахнул поэт, внезапно ощутив приступ вины. А всё его растерянность! То, что он забыл взять с собой лист с адресом дома, где будет проходить литературный вечер, Есенин понял лишь на половине пути вникуда. Пришлось возвращаться, так как он не помнил даже названия улицы. А потом, когда он уже был вооружен адресом, прогремел гром — и с неба посыпались тяжелые дождевые капли, обещающие ливень не из самых коротких. Зонт он, конечно же, взять не подумал совсем — и от этого сам же и пострадал. В доме на проспекте Аристократов уютно светились окна, а внутри уже собралось достаточно народу, и, как бы это смешно ни звучало, целью этого вечера было именно «других посмотреть, да себя показать». Первая встреча нового литературного клуба — какой она может быть ещё? — Ах, мы наконец в сборе! — радостно пролепетал Гексли, блондин с художественным хаосом на голове. — Макси-им, да ты настоящий рыцарь, ломанулся в дождину навстречу нашему опоздавшему, а мог ведь и обознаться! — Я никогда не обознаюсь. — коротко ответил Горький, встряхивая мокрым зонтом и оставляя его сушиться в коридоре. Что за глупость предположил этот Гексли?! Зонтов в доме вообще было на порядок меньше, чем гостей. Как быть, если дождь не закончится к концу вечера, думать не хотелось. Самые разнообразные люди расположились в гостиной: кто на креслах, кто на стульях, кто на широком светлом диване. Уже вовсю шло оживлённое общение, то и дело доносился смех, дружеские поддевки, и Есенин слегка растерялся, размышляя, как же ему вписаться во всё это? В итоге, каким-то образом он оказался в окружении Достоевского и Габена — первый тоже выглядел немного потерянным, а быть потерянными вместе веселее, а второму, казалось, было интереснее разглядывать подлокотники шикарного кресла, попивая что-то из своего бокала, и лишь изредка вставляя какую-то фразу в разговор. Не то, чтобы Есенин был против такой компании — наоборот, это отлично, что и для него нашлись «лишние уши». Но в его голове всё еще стоял образ Максима, и узнать поближе хотелось именно его. А тот выглядел так, словно был занят больше всех… На самом деле, так оно и было, и идея провести этот вечер принадлежала именно ему. Отчего только такая важная персона отправилась навстречу ему, опоздавшему поэту, оставалось загадкой ровно до того момента, пока Гамлет, ехидно щурясь в сторону стоящего рядом Горького, не сообщил доверчивым тоном, что, если постараться, можно найти уйму брешей в защитной стене этого предусмотрительного скряги. И, таинственно улыбаясь, описал, как ловко ему удалось отправить того в дождь встречать Есенина. Тогда светловолосый поэт слегка разочаровался, но вскоре снова воспрял духом. Конечно, выйти к нему Максима могли заставить, но вдруг он ему уже успел понравиться? Вместе идти под дождём к дому… разве это не сближает хоть чуть-чуть? Ну и что, что раньше они друг друга не знали? Ещё ничего не потеряно! Позже началась та часть вечера, ради которой все сюда и шли. Началось чтение стихов. В своих строках высказывал очень интересные мысли Жуков, занимательно и философско вещал Гамлет, насыщенной и глубокой казалась поэзия Дюма, чьи глаза так же бы подошли под это описание. Подумать только, столько людей собралось сегодня — и каждый звучал так индивидуально, так западая в сердце! Когда выступал он сам, Есенин, то руки его начали подрагивать от волнения, и он совсем не знал, куда их деть. Но гордо зачитал два своих стихотворения, лиричных и светлых, вызвавших особое восхищение у Достоевского. Потряс всех своим слогом и новаторством Наполеон… К концу чтений Есенин не мог поверить, что смог вписаться в такой разношерстный коллектив. А кто-то, кажется, уже успел пособачиться. — Максим, а вы давно… начали писать? — оказавшись поблизости с желанным объектом, поэт решился с ним заговорить. Горький попивал золотистое вино из высокого бокала, стоя чуть поодаль и облокачиваясь о подоконник. — Не думаю, что так можно сказать, — покачал головой брюнет. — Откровенно говоря, попробовать себя в поэтической стезе даже не было моей идеей, мне её лишь вовремя подкинули, а я не нашел причин, чтобы отказаться. Ну, а что насчет вас? — А я начал писать довольно рано, — немного смущенно улыбнулся светловолосый. — Лет в тринадцать, может быть… Конечно, то, как я писал тогда, и как пишу сейчас, довольно разнится, но пробовать свои силы я начал ещё в детстве… Отчего же, всё-таки, его так тянуло к этому Горькому?! Красив, высок, обходителен и учтив… Ах, кажется о чем-то таком и мечтал Есенин. Что за глупые вопросы он сам себе задает? Другое дело — о чем… о ком мечтал сам Максим? В конце концов, Есенин отчаялся бороться с собой и решил, что продолжит направлять свою дружелюбность именно к Максиму. Вечер плавно двигался к полуночи, дождь прекратил свой напор лишь слегка, и поэты без зонтов становились немного озабоченнее, чем все остальные. Смотря на эти лица, Горький хотел вздохнуть, закрыть лицо рукой и вопросить у какого-нибудь бога: «Ну почему, скажи мне, почему они не понимают, что осенью в дождливом городе просто жизненно необходимо брать с собой зонт?» В первых рядах ушли Дон Кихот и Бальзак, вслед за вторым увязался Наполеон, чем-то крайне развеселенный в поведении второго, потом сдаваться во власть позднего часа и усталости начали и остальные. К первому часу ночи в доме осталось совсем немного людей. — Дела-а-а, — вздохнул Гексли. — А я зонт забыл, такая дождииина, как же я домой-то пойду? — Быстро? — иронично усмехнулся Горький. — А может быть, никак? — вдруг просиял тот. — Слушай, у тебя такой большой дом, Макс, давай я ночку у тебя перекантуюсь! Обещаю, что буду тихим и незаметным. Конечно, если ты захочешь поговорить, я не смогу тебе отказать, но всё же спать тоже полезно, не забывай… — А давай я дам тебе свой зонт, — неизменно-вежливо улыбнулся Горький. — Ты мне его потом занесешь. — Ну, можно и так! Договорились! Голова от этого Гексли болела. Не хватало только, чтобы он еще и ночевать тут остался. — А что же делать мне? — растерянно спросил Есенин, попрощавшись с Гексли. — У вас больше не найдется зонта?.. Мне так далеко идти, боюсь, я совсем простужусь. — светловолосый поэт уныло покосился на окно и дотронулся пальцами до своей шеи. — И так неприятно першит в горле… И снова Горький сдержал вздох. Как-то безответственно с его стороны будет отправлять заболевающего в такой дождь, в ночной холод на другой конец города. Откровенно говоря, попахивало абсурдом. — А вам, Сергей, я, видимо, предложу остаться. — Вы звучите совсем как Штирлиц, — хихикнул поэт, а через секунду понял, насколько же ему повезло. — Ох, правда?! Я вам безмерно благодарен! Обещаю, я тоже буду тихим и незаметным, как обещал Гексли! — Не стоит, — отмахнулся Горький. — Раз уж мы остались одни, предлагаю отдохнуть от алкоголя и погреться каким-нибудь другим напитком. Вам дать что-нибудь, чтобы переодеться? — Было бы неплохо… В отличие от Гексли, который почти сразу с каждым перешел на «ты», и, в общем-то, ни у кого этим открытого возмущения не вызвал, Есенин всё еще мучился с формальным «вы», хотя и было в этом что-то особое. Вы… В особо интимные моменты, должно быть, это «Вы» будет звучать ещё занимательнее. Поймав себя на столь неприличных мыслях, Есенин мгновенно зарделся нежным румянцем, который Горький воспринял по-своему. — Нет, только не говорите, что у вас температура… Позволите? — и коснулся рукой лба поэта, после чего стал выглядеть еще более озадаченно. — Вроде бы и нет. Ладно, пойдемте, выделю вам что-нибудь из своего гардероба. Максим был не значительно, но заметно выше Есенина, да и в форме был явно не такой щуплой, так что рубашка брюнета смотрелась на светловолосом поэте как просторная туника. Горький заметил промелькнувшую мысль, что это, кажется, выглядит довольно мило, но тут же решил об этом забыть. Негоже с такими мыслями гостей принимать. Свои вещи гость оставил в выделенной для него комнате, и испытал по этому поводу огромное облегчение. — Какие теплые носки! — восхищенно проговорил Есенин, по-дурацки счастливо улыбаясь. Для него вечер сложился как нельзя лучше. — Вы немного странный, Сергей, — разливая по чашкам горячий чай, проговорил Горький. — В хорошем смысле. Чем-то похожи на этого Гексли, но вы восхищаетесь не так шумно и назойливо. — Но Гексли же хороший. — удивился блондин. — Одно другому не мешает. — пожал плечами тот. — Вы знаете, я был так впечатлен… — забрав свою чашку, вкрадчиво заговорил Есенин. — Чем же? Проведя по округлой стенке чашки тонкими пальцами, поэт опустил глаза и мягко улыбнулся — в этот раз Горький про себя отметил изящество рук собеседника. Эту мысль он тоже решил забыть, но чуть помедленнее. С одной стороны — отмечать просто красоту, как факт, с другой — любоваться, испытывая желание дотронуться и понять — а правда ли оно так, как кажется? — Я всегда жил немного в облаках, и в некоторых из моих облачных путешествий был кто-то, кто очень меня выручал в какой-то ситуации. Кто-то сильный и уверенный в себе, кому не трудно помочь… Вот только не смотрите с меня иронией, как это делают другие, мне правда будет очень обидно тогда. — Нет-нет, продолжайте, — Максим заинтересованно поднял брови и сделал глоток чая, сдвинувшись со своего кресла чуть поближе к собеседнику. — И вот я, промокший, расстроенный, что всё так сложилось, едва добредаю до вашего дома, и меня встречают… Боже, правда, меня встречают с зонтом! Я так не привык к такому, что это никак не выйдет у меня из головы. Сам я всегда готов помочь другим, но помощь от этих других без моих просьб… вы оставили неизгладимое впечатление. — В этом нет ничего такого, — пожал плечами Горький. — Гамлет меня, конечно, подкалывал, но как вести себя в подобных ситуациях меня учили еще в детстве. — Вы замечательный! — выпалил Есенин и уткнулся взглядом к себе обратно в чашку. Надо бы сделать пару глотков. Чай же такой приятный и горячий. Максим вдруг улыбнулся — не учтиво или вежливо, как это чаще случалось за этот вечер, а с какой-то искренней эмоцией. — А вы витаете в облаках. Вы знаете, что рано или поздно можно и упасть? — А теперь вы звучите как Робеспьер! Я надеюсь лишь на то, что, когда я буду падать, то меня поймает кто-нибудь надежный и сильный. Горький хмыкнул. — Ну, кто-нибудь вроде вас. Другое дело. К черту эти намёки, которые так трудно понять! — Сергей, не то, что бы вы мне не нравились, вы оказались очень приятным и одарённым молодым человеком…, но я слышал уже несколько раз за вечер из ваших уст подобные фразы. И был бы благодарен, если бы вы сказали, значат ли они что-то помимо восхищения. Ошибаться Горькому совсем не хотелось. Он ненавидел ошибаться. Поэтому и решил пойти напрямую. Многие не могли поступить так же, но только не он. … и всё пошло совсем не по его плану. — Вы знаете, Максим, кажется, я сейчас засну… — вставая, проговорил поэт, запнувшись в начале фразы. О нет, только не вопросы напрямую. — Разрешите, я отправлюсь спать. Горький одарил продолжительным взглядом направившегося к двери Есенина и шкрябнул ногтями по ручке кресла. Нет. Не разрешит. — Нет, задержитесь ещё чуть-чуть. — Но… Пожалуйста… Максим поднялся с кресла и, завидев это, светловолосый поэт пролепетал извинения и поспешно скрылся за дверью. План? Хах, планом здесь уже и не пахло, но всё равно ситуация требовала разъяснений. Так что Горький нагнал Есенина в коридоре, а тот совсем не рассчитывал, что за ним отправятся вслед. — Сергей, мне действительно хотелось бы узнать… — Давайте завтра? — взмолился поэт. — Я очень устал… — Отлично, если вы настолько устали, давайте поговорим в комнате. Можете даже не вставать с кровати, если вам так угодно. — с впечатляющей серьезностью проговорил брюнет. Есенин почувствовал себя крайне дурацки, но сам же себя и вогнал в это положение. А если начал играть, то стоит играть до конца. Так что, добравшись до гостевой спальни, блондин уселся на кровать, выглядя при этом очень растерянным и смущенным. Горький не удосужился куда-либо примоститься, поэтому просто оперся о письменный стол, не сводя взгляда со своего гостя. Напряженная атмосфера слегка угнетала, и хотелось скорее от нее избавиться. — Итак? — Вы мне понравились, — с несчастным видом признался Есенин. И вот перед Максимом снова тот печальный промокший от проливного дождя котёнок, которого просто нельзя в чём-то винить. — Не как человек, а как… как… — Как кто же? — Как мужчина. О боже, этот глупый молодой поэт сейчас расплачется! В который раз за вечер Горький воззвал к своим богам и присел рядом с Есенином. Что-то говорило ему, что он выставил себя совсем не в лучшем свете… Но ведь его буквально-таки провоцировали на это! Что можно придумать лучше, чем уйти от разговора таким образом?! — И… и я так зря это сказал, вы наверняка этому не рады… — плечи поэта вздрогнули, и длинные светлые волосы почти полностью закрыли опущенное лицо. Что делать в таких ситуациях? Максим терялся и молчал, отчего Есенин лишь сильнее расстраивался и, кажется, уже начинал душераздирающе шмыгать носом. Такого давления Горький не вынес и, проклиная всё на свете, сказал себе отключить на время логическое мышление и действовать не думая. Как это было тяжело, кто бы знал! — Скажу вам по секрету, Сергей, — вздохнул он, успокаивающе поглаживая по плечу прижавшегося к нему, собственному же обидчику, поэту. — Женщины мне всегда нравились меньше, чем мужчины. Есенин на миг прекратил предаваться расстройству и изумленно затих. Когда он повернулся к Максиму, то в глазах его трепыхалась такая надежда, что в серьезности заявлений юного поэта не приходилось сомневаться. — Правда?.. Горький кивнул. — А я?.. — И вы тоже очень приятный молодой человек, я же сказал. — Максим погладил по волосам на затылке Есенина. — Что ж, раз уж мы всё разъяснили, а вы так устали… я вас оставлю. — Нет! — взмолился поэт, взглядом брошенного щенка смотря на хозяина дома. — Вы уйдёте, и… и завтра сделаете вид, что я ничего не говорил! Останьтесь со мной, пожалуйста… Я боюсь молний, у меня может подняться температура, и… вы же мне нравитесь… Здесь явно происходил какой-то манипуляторный процесс, замаскированный под благо. Но из-за общей робости всё выглядело благопристойно, поэтому проходило через фильтры дозволенности Горького. Так что он, как будто возясь с младшим братом, уложил поэта в кровать, улёгся рядом и задумчиво уставился в потолок. Задумчивость переросла в целую Думу с большой буквы, когда Есенин уютно примостил свою голову у него на плече. — Значит, я вам тоже нравлюсь? — шепотом спросил он. И когда не дождался ответа, снова подал голос. — Максим? — Вот сейчас вы напоминаете Гексли, и это ужасно, — отозвался брюнет. — Но да, вы определенно нравитесь мне гораздо больше, чем он. — Ура! — хихикнул Есенин. — Я думаю, нам всё же пора спать, Сергей. — Как скажете! — охотно согласился молодой поэт и закрыл глаза, счастливо улыбаясь. — Хороших вам снов! — Да… и вам. — задумчиво донеслось в ответ. Не менее задумчиво губы Максима дотронулись в легком поцелуе до виска Есенина, и он тоже, наконец, закрыл глаза после этого долгого вечера. Может быть, и не так плохо, что в своё время его не предупредили, что помогать расстроенным мечтателям довольно опасно?..