«Аргоннский лес»

– Сыграй на пианино, Робби, – попросил вдруг Отто. До этого он сидел, не делая попыток заговорить, и потому я сразу сел за клавиши. – Что сыграть? – спросил я в воздух, не уверенный, что услышу ответ от него. Однако Кестер придвинулся ближе и попросил «Аргоннский лес». Я, признаться, не удивился. Слышишь, Готтфрид? В твоём любимом кафе играют твою любимую песню. Хотелось бы верить, что мёртвые видят нас с небес, но война приучила быть атеистами – ведь сколько ни молись, а смерть вытащит свою жертву даже из-под ладоней господних, что уж там говорить о наших хилых окопах. Кестер, кажется, совсем не слушает. Я знаю, он вспоминает Фландрию и как под пулемётным огнём вытаскивал Ленца с передовой. Пустяковое ранение – в руку, в самую ладонь. Бинтовали обрывками рубашек – бинтов не хватало, – а Ленц на все предложения о лазарете хрипел: «Ну уж нет! Ещё скажут, что сам прострелил, чтобы сбежать с фронта!» Его грязное гневное лицо было в этот момент таким страшным, что никто не решался протестовать. Потом рана начала гнить, а кожа вокруг неё – чернеть и распространять неприятный запах при смене повязки, так что Кестеру в итоге удалось его уговорить. Через несколько лет мы смеялись в «Интернационале», вспоминая упрямство Готтфрида, а Кестер приобнимал его за плечи и рассказывал раз так в пятый уже поднадоевшую всем историю о том, как однажды ночью в окопе с него стянули сапоги и как утром воришку искали всем отрядом, хохоча над злым босым Кестером. Странно, что даже воспоминания дней войны могут будить ностальгию. «Аргоннский лес» под моими пальцами плавно перешёл в «Марш старых товарищей». Кестер посмотрел на меня и, напевая, стал отстукивать мелодию. Я улыбнулся ему и вторил следом; кто-то из посетителей тоже начал подпевать, и песня, звучащая громче и громче, разлилась под сводами кафе. Невольно я тоже стал вспоминать, но отчего-то в голову лезло самое неприглядное, самое страшное из всего, что может запомниться на войне – то, что потом многие годы является в ночных кошмарах. Изуродованные болью и железом лица с провалом рта, разинутого в крике ужаса, оторванные конечности на сырой, подмоченной дождём и кровью земле. Выбираясь на разведку ночью после атаки, я то и дело натыкался на этих бедолаг, попавших под шальную пулю или снаряд. Кто-то ещё был жив, и стоны раздавались то тут, то там в ночной мгле. «Это тебе мерещится», – бормотал я, пробираясь между многочисленными воронками, оставленными снарядами, и не менее многочисленными трупами, тщательно ощупывая землю, чтобы не наткнуться ни на один из них. Однажды – я тогда впервые вышел на разведку – под моей ладонью хлюпнуло розоватое, сочащееся кровью лёгкое, а когда я поспешно убрал руку, подавляя рвотный позыв, оно, словно живое, вобрало в себя воздух. После я несколько дней не мог есть мясо. Потом уже стало всё равно, и я проползал совсем рядом с тяжелоранеными, хрипло просящими помощи. Огонь вели слишком низко, чтобы я мог попытаться подтащить хоть кого-то к нашим позициям, но совесть так мучила, что я изредка открывал флягу и прижимал её к потрескавшимся, окровавленным губам несчастных. Становилось немного легче. Кестер похлопал меня по плечу, и я, опомнившись, неловко засмеялся и провёл рукой по своей шевелюре. – Прости, дружище, что-то задумался. Он кивнул, тронул рукой клавиши, и на лицо его снова легла тень. Освещение в кафе было паршивое, но даже так я видел синяки под его глазами и печальный излом губ. – Я всё никак не могу поверить, что мы похоронили Ленца, – сказал он. Встав, Кестер вышел из кафе под тонкий звон дверного колокольчика. Ему из нас двоих хуже всего. Я-то знаю, что для него значил Ленц, так что не иду за ним следом и не пытаюсь помешать ему остаться наедине со своим собственным горем. Оно пройдёт – ведь кого мы только не теряли, но пережить гибель родных и любимых людей всегда было тяжелее всего. Дружба, переходящая в любовь – странное явление, особенно среди мужчин. Однако война так ломает нас, что любое выражение привязанности становится нитью, соединяющей этот мир смерти с жизнью, которая для нас и воспоминание, и мечта. Долгожданное окончание войны не приносит успокоения – мы в постоянном напряжении, как сторожевые псы, охраняющие людской сон. Что уж там, мы и есть эти псы. Сидим, вливаем в себя стакан за стаканом и ждём, не спустит ли нас новый сумасбродный хозяин на новых врагов. В кафе снова ввалился сумрачный Кестер. – Где обзавёлся подарком? – спросил я непринуждённо, показывая на свежую царапину на щеке. Кестер снова с размаху сел на стул рядом со мной и с досадой отмахнулся от вопроса, как от надоедливой мухи. Выглядел он более умиротворенным, чем полчаса назад – умиротвореннее примерно на один стакан коньяка. Мы сидели молча в углу кафе, вдвоём, и между нами третий товарищ – невысказанная печаль. Я красноречиво хлопнул пианино по пюпитру, и Кестер одобрительно замычал, закуривая. – Давай снова «Аргоннский лес», – сказал он, вздохнув.