Расставание

Стойкий, въевшийся запах табака горчит на языке и, кажется, не смывается ничем. Себ с ожесточением трёт щеткой футболку, втирает порошок в саму ткань, но стоит только поднести к лицу, вновь ощущает горечь на языке. — Да что за... — он отбрасывает от себя мокрую майку, некогда любимую, а теперь больше похожую на половую тряпку, и усмехается. Горько и чуточку зло. Это не майка, это он сам сейчас напоминает половую тряпку, которая раньше была чем-то любимым, а сейчас о неё вытерли ноги. Стоит повернуть голову — и снова горчит во рту. В волосы, в кожу, в каждую пору въелся за эти месяцы странный запах табака и туалетной воды. Кажется, его не истребить, как ни три. Себ протяжно всхлипывает и захлопывает за собой дверь в ванную: невозможно дальше находиться среди вещей, каждая из которых всё ещё пахла... им. Всё ещё напоминала о нем, все ещё приносила боль. Каждая мелочь теперь кажется болезненно-неправильной, лишней, чуждой в его жизни. Сигареты, забытые на подоконнике, маркеры, разбросанные по квартире, аккуратная горка медиаторов на столе, несколько шарфов в шкафу и — о да! вершина его коллекции «неправильностей» — чужие джинсы и белье, которые он и так и не успел постирать. Теперь всё это собрано в отдельный пакет, аккуратно сложено и ждёт своего часа. Отправной точки, после которой уже ничего нельзя будет изменить. — Род? — Себ молится про себя всем известным ему богам, чтобы голос в трубке не дрожал. — У меня тут кое-что твоё осталось, заберешь? Да, свободен. Хорошо, жду. Осталась самая малость: дождаться, отдать, закрыть за ним дверь... И целую неделю можно не выходить из дома, не отвечать на звонки и никого не видеть. А значит, целую неделю не нужно улыбаться неискренне и натянуто. Себ старательно изображает счастливого и совершенно спокойного человека: он спорит с Матье, обсуждая прочитанную книгу; играет с Луи в какие-то дурацкие игры, соревнуясь, кто соберет больше бананов; смеётся с Натальей, иногда судорожно сглатывая и втайне завидуя ей; смеётся с Давидом — но тот, к сожалению (или к счастью?) слишком хорошо его знает и, позволяя притворяться, все равно поддерживает, как может, помогает забыть... Вот только слишком сложно забыть того, кого видишь каждый день, с кем вместе работаешь и делишь одну гримёрку. Каждый раз, обнимаясь на сцене несколько секунд, Себ вспоминает тепло Рода и очень старается не поверить в чудо, в то, что всё ещё можно вернуть. Он улыбается залу искренне и открыто, убеждая, что всё отлично, а потом убирает руку с талии Рода и как можно быстрее уходит в другую сторону. Хорошо, что на поклонах они по разные стороны сценических баррикад. Хорошо, что на его стороне лучший друг, который может хлопнуть по плечу, приобнять и взглядом дать понять, что всё наладится, всё ещё будет. Но как же сложно поверить в это, глядя в счастливые глаза того, кто ещё совсем недавно признавался Себу в любви, а сейчас обнимает девушку. Это значит, что у них всё хорошо. Себ должен быть рад за них. Особенно за Рода, ведь теперь у него будет семья, о которой он так мечтал. А значит, у Себа впереди целая жизнь — без него. *** На улице гроза, ливень заливает Париж, кажется, до крыш, и Себ никого не ждет, тем более, в такой час. Трель дверного звонка заставляет его вздрогнуть и поморщиться: он только задремал. А на пороге стоит Род. Насквозь промокшая одежда явно неприятно липнет к его телу, с волос льют, не прекращаясь, тонкие струи воды. — Привет, — несмело и как-то обречённо улыбается Род, глядя исподлобья и закусывая губу. — Впустишь?