Осколки

Она была прекрасна в своей жестокости, неотразима в своей кровожадности, изумительна в своей смертоносности, похожая на клинок из дорогого булата, блестящий на солнце острейшим лезвием и раз за разом окрашивающийся в алый. Он полюбил её с первого выпада, когда сталь зазвенела о сталь, что не уступали друг другу. Она была сильнейшей, но он оказался сильнее её. Хотя сам он в это не верил. Как и в то, что может убить её. Настолько она была сильной, резкой и стальной. Он хотел победить её, увидев на безжалостном лице испуг, увидев на коже кровь, но не хотел убивать, ведь без неё он не смог бы жить дальше. И вот — последнее, что он помнит — клинки сильнейших схлестнулись, сталь запела песню смерти, она активировала банкай… А потом вкус крови на губах и — темнота. Абсолютный, непроницаемый мрак. Унохана знала, что Зараки однажды победит её — с того самого дня, как встретила этого дьяволёнка, скрестив с ним клинки. И впервые она получила истинное удовольствие от битвы, настоящее увлечение, которое так долго искала и не могла найти среди толпы слабаков, которые гибли так быстро, что становилось скучно. Но она совсем не думала о нём, о его чувствах, будто их и не было, и не должно было быть у такого варвара и дикаря. Но они были. Пусть тщательно скрываемые, пусть затаённые в самой глубине души воина, закалённой в боях, но были, и столь сильные, что, выплеснувшись, могли уничтожить половину Сейретея в слепой, безумной ярости, гонимой самой чистой и искренней любовью.

***

Он стоял в темноте, давящей на глаза, протягивая бессильные руки вперёд и тихо шепча её имя — её настоящее имя. Пусть она скрыла его, не открывая никому, как и своё кровавое прошлое, но он помнил. От тоски дал это имя второму по важности для него существу, но даже приёмная дочь не могла разрушить скорби. — Ячиру… Ячиру… Чёрт побери, где ты, Ячиру?! Она не отзывалась. Темнота давила на виски, звенела в ушах, высасывала глаза. Зараки впервые в жизни чувствовал себя беспомощным. Как слепой котёнок, он пытался найти свет, но не мог. Метался, рычал, как зверь в клетке, изрыгал проклятия — но даже звуки собственного голоса тонули в чернильном болоте тьмы. — Ячиру! Он мог только повторять это имя, надеясь, что его обладательница услышит, придёт. Но имя падало в чёрную бездну, рассыпаясь на тысячи осколков. У них могло быть всё иначе. Но получилось так — жестоко, глупо, но предрешённо. Двух Кенпачи одновременно не бывает. И Зараки было досадно, что он оказался сильнее, что не пал от её смертоносной руки, прекрасной женской руки, обагрённой кровью по самый локоть. Так ему было бы легче. Но выжить и знать то, что убил ЕЁ, ту, что так любил, которой подражал, восхищался, чуть ли не боготворил! Лучше смерть и небытие. Совсем не быть, пропасть, исчезнуть, и не чувствовать боли, пронзающей тело, подобно клинку, только гораздо больнее. — ЯЧИРУ! Он кричал уже на пределе своих сил, сорвавшимся голосом, ни на что не надеясь. Она пропала, умерла, не отзовётся… Но — отозвалась. Мелькнуло во тьме белое хаори, и запахло колокольчиками — её обычный запах, который шлейфом тянулся за капитаном Йонбантая, оставляя после себя умиротворение и покой. Во тьме соткалась женская фигурка, сочась тусклым светом посреди мрака, освещая собой этот мир теней, где не было ни одного лучика надежды, только пустота и звенящая тишина. Женщина шагнула к мужчине, протягивая тонкую руку, касаясь подушечками пальцев шрама на его лице, проводя прохладными пальцами по рваным краям. Он дрожал, не отстраняясь и всё ещё не веря, что перед ним та, которую он так отчаянно звал. — Ячиру… — Ретсу. Моё имя — Ретсу, — улыбнулась, склонив голову набок. И он увидел, что её смоляные волосы вновь сплетены в ненавистную косу. Не удержался, рванул ленту, что скрепляла волосы, и чёрная волна рассыпалась по плечам, обнажая грудь, обнажая шрам от его клинка. Зараки наклонился и поцеловал этот шрам, ведомый порывом, что так давно таил в себе, не смея показывать другим. Поцеловал так нежно, как только мог, будто ставя ещё одну печать на тело женщины. Она не оттолкнула, тихо рассмеялась, будто в воздухе зазвенели колокольчики, зарылась пальцами в его жёсткие волосы, ероша их. Зараки стало досадно — его не воспринимали всерьёз. Он уже не тот ребёнок с асаучи, подобранном с земли! Он стал мужчиной! А она смеётся. Решив действовать, он выпрямился, схватил её за плечи, которые оказались довольно слабыми для такого сильного воина, и поцеловал в губы, а она — ответила, ответила горячо и страстно, будто ждала этого его порыва, взяв его лицо в ладони, оторвавшись от губ и целуя его глаза, его шрам, его скулы. Зараки задыхался от непривычного ощущения нежности, не смея прикоснуться к ней и в то же время желая этого больше всего на свете. А она сама льнула к нему, касаясь ладонями груди, целуя каждый шрам, что оставили кровавые битвы. Касалась его кожи, дразнила, влекла за собой, переплетая свои пальцы с его. А он уже всё позабыл — и Готей в огне, и разрушенный Сейретей, и смерти товарищей. Важна была только она и её поцелуи. И он снова целовал её шрам, её грудь, её руки, пахнущие колокольчиками… — Знаешь, Ячиру, я всё же люблю тебя! — горячо выдохнул ей прямо в губы, — я люблю тебя! Унохана отстранилась, положив ладонь ему на грудь, останавливая дикий порыв. — Прости меня, Зараки. Он молчал, во все глаза глядя на эту смертоносную женщину, что сейчас виновато опустила взгляд. Улыбалась краем губ, но улыбка была печальна. — Зараки, ты очень сильный. Ты — сильнейший. — Ты сильнее меня, Ячиру. — Раньше — да, но не теперь. Теперь я всего лишь тень, воспоминание. Я умерла, Зараки. Ты победил меня. Ты — истинный Кенпачи… — Нет! — он попытался схватить её, удержать, но женское тело в его руках разлетелось тысячью осколков стекла, раня его ладони. А потом — вспышка, осознание того, что он жив, а она мертва, и ощущение того, что реяцу маленькой Ячиру усилилось. Зараки было жаль, что он не умеет плакать, а значит, эмоции выплеснет только в битве. Ведь она хотела ему такой судьбы. Вечного сражения и незнания покоя, вечного поиска достойного противника и вечного отчаяния. Он сжал в кулаке синюю ленту, что скрепляла её волосы. Воины не плачут, но это не значит, что они ничего не чувствуют. Повязав ленту на запястье, сильнейший воин Общества Душ бросился на помощь дочери, которая носила ЕЁ имя. Сейчас это важно — хватит с него потерь…