Часть 1
15 апреля 2014 г., 22:52
Ветер подул с новой силой, и щёки вмиг похолодели, ловя шальные порывы. Вода стремительно стекала по лицу и таяла, тут же заменяясь новыми каплями. Можно было просто перестать смотреть наверх, чтобы шляпа начала исполнять свою функцию защиты от дождя, но в грозовых перекатах было что-то умиротворяющее. Война заканчивалась, начиналась новая — с самим собой. С собственным отражением, упрямством, верой и тоской. Война с дождем, с запахом сырой кожи и намокшего фетра и грязными каплями, смешанными с порохом, донесенным после вчерашнего сражения.
Иногда всё казалось таким простым: отстрелял, отъездил, откомандовал, вернулся. Повторить по кругу до нового приказа. Жить от возвращения до возвращения, с замиранием сердца искать знакомую наглую шляпу, обнимать, потом отвергать, потом целовать, потом уходить, потом стрелять, а потом возвращаться, возвращаться, возвращаться. Повторить до бесконечности, пока… война не кончится.
Генерал давно оставил попытки понять «этих двух», и правильно сделал, потому что в сложных перипетиях сюжета разобрался бы, быть может, один Райнштайнер, но бергеру не было дела до сковавших «этих двух» цепей. От которых то и дело терялись ключи доверия, которые перерубались раскалёнными мечами обиды и злости, пережимались щипцами гордости и спаивались друг с другом вновь.
Под пороховым снегом очень сложно злиться. Мёртвых прощают, мёртвых проклинают, над мёртвыми плачут. Стоит увидеться после каждого «последнего» боя — и становится не до обид. Пальцы сплетаются до боли в костяшках, губы через поцелуи обещают больше никогда не уходить, умоляют остаться до рассвета. С рассветом — в бой, бой под солнцем, не с врагами, но с близкими, и лучи жалят, оставляют раны, к которым приходится прикладывать ледяные компрессы доводов разума. Когда они заканчиваются, солнце уже скатывается вниз по горизонту, и — снова бой. Уже со смертью.
Эта карусель неслась как заведенная, но примиряющий Талиг с Дриксен дождь смыл единственную возможность почувствовать важность момента. Собственного льда не хватало, поэтому оставался только рыдающий дождь, записка с просьбой о встрече и бесконечное ожидание под счёт скатывающихся по лицу капель. Нет, это не слёзы, хотя было бы забавно выяснить, что он умеет еще и плакать.
Можно было бы попытаться себя обмануть… но на два с половиной часа не опаздывают.
Это Валентин опоздал. Кажется, на целую жизнь.
Первое, что Валентин спросил у самого себя, отдавая лошадь на попечение местным конюхам, было «что он здесь делает». Варианты были самыми разнообразными, от передачи срочных тайных приказов до дружеского визита хозяевам, и ни один правды в себе не нёс.
Валентин ждал вопроса, и в голове крутились случайные варианты ответа, сказать так или этак, пойти по одному сценарию или другому, начать наконец нужный разговор, какими словами, под какое из привезенных в подарок вин…
— От лица всех обитателей приветствую вас в Савиньяке, герцог, — чинно поклонился Арно Сэ, взмахивая самой плюмажной из своих шляп. — Мои братья и матушка сейчас в отъезде, поэтому, к сожалению, не смогу вам уделить много времени из-за дел в провинции, так что чувствуйте себя как дома.
— Благодарю.
Автопилот сработал безотказно, залив горло тут же застывшей сталью. Равнодушие ни к чему не обязывало, а недопонимание обратилось холодом. Будь он, холод, могильным, было бы проще, но видеть зябкое безразличие в глазах не легче, чем надгробные плиты. Мёртвых любить проще, намного проще.
Во всяком случае, проще, чем упрямых живых, по чьим жилам бежит горячая кровь, волосы ловят солнце, а в глазах — бездна. Толку-то от этого солнца — сплошные ожоги.
— От того, что вы теперь здесь, ничего не изменится и не вернется. — Арно не смотрит на него, он смотрит на потолок через ополовиненный бокал «Слезы». — Это та же война, герцог.
— Так в этом все дело, — откликается Валентин с другого края стола, не сделав ни глотка и думая о своем. Их мирила только война, только запах пороха и бьющаяся в висках кровь.
— Наверное, в этом. Я слишком много времени провел в Торке.
— Вы пытаетесь лгать самому себе, виконт.
Встать, подойти ближе, глянуть наконец глаза в глаза, как раньше. Пусть там холод и чернота, но что-то знакомое до боли сверкает, отражая рыжий огонь на зажженных свечах.
— Война, — негромко говорит Валентин, вцепляясь одной рукой в столешницу, а второй — в белый ворот рубашки, — вас не преследует. Вам её не хватает. — А если где-то чего-то не хватает, то это нужно вернуть на место. — С возвращением.
— Это вас с возвращением, — фыркает Сэ, отворачивая черный взгляд к синему окну, в котором отражается алое пламя. — Мне только не понять, куда именно вы вернулись. Здесь вас ничего не ждет и ничего не держит. Есть вы, или нет вас — Савиньяк живет своей жизнью.
Валентину не хватило секунды, чтобы ответить и понять, что под «Савиньяком» подразумевался замок, замок, а не человек. Но и одной секунды хватило, чтобы Савиньяк-человек счёл разговор оконченным, смахнул с ткани ладонь и потянулся к двери.
Говорить что-либо дереву Валентин посчитал бесполезным.
Тянуть до пришествия Создателя смысла нет, поэтому Валентин даже не задерживается у двери в комнату, чтобы постучать. Как сложно бывает решиться сдвинуться с места, чтобы куда-то начать идти, и как просто бывает плыть по течению, в которое плюхнулся. Арно его ожидает, хотя и не ждет. В любом случае, Валентин все равно уже…
— Я опоздал.
Арно не удивлен, сидит прямо напротив, равнодушно смотрит, прислонившись к спинке кресла, сощурив глаза и сложив руки на груди. Не верит или не хочет верить. Надеется, что можно белыми нитками зашить искалеченное сердце.
— На целый месяц.
— Всего на месяц.
Шаг, сделать шаг — самое трудное. Вон из прохода, в тёплую комнату, только взгляд от этого теплее почему-то не становится.
— Что-то случилось, герцог? — И не надоело задавать вопросы из вежливости?
— Ничего. — Савиньяку Придда перецеремонить не удастся, даже не пытайся. — Я просто не хотел приходить.
Фыркает и всё-таки отворачивается — проняло. Еще один шаг, и теперь протяни руку — дотянешься. Кому-то всё равно придется его делать.
Валентин наклоняется чуть вперед, упираясь коленями в кресло, и почти падает лбом на напряженные плечи.
— Потому что, — руки так давно не обнимали эту шею, но помнят, помнят! — я боялся, что больше никогда не смогу уйти.
— Война, да? — Ладонь ложится на спину знакомо и тепло. На лицо Арно не нужно смотреть, чтобы увидеть помимо воли улыбающиеся губы, приподнятые брови и закрытые глаза. — Тогда никому не говори, ладно? Это будет последняя война, которую Савиньяк проиграет.