Подсолнухи и васильки

За окнами будто бы всходило солнце, но Антону Аркадьевичу было сложно быть в этом уверенным. «Завтра — нет, точнее, уже сегодня — будет парад. И придет внук, Васенька. Настоял-таки». Антон Аркадьевич приложил руку к сердцу и пошевелил губами. «Главное — держаться». С тех пор, как умерла Варвара Михайловна, девятое мая стало слишком тяжелым праздником. Без ее смеха и шуток, без всей семьи за столом воспоминания посещали Антона Аркадьевича слишком часто. И особенно — в такие дни, как сегодня. Бархатную ночь за окном нарушила тихая трель, робкая, но дающая надежду. Первые птицы приветствовали наступление дня. Но Антон Аркадьевич уже видел совсем другое… …Худая спина с выпирающими лопатками. И свежеобритый затылок. Очередь движется быстро, как-то нервно, все напряжены. Но парень впереди рослый, несмотря на то, что питанием его явно не баловали. Обернулся вдруг мимолетно — и глазищи-то какие! Синие-синие, васильковые… — Меня Васькой назвали. Тебя как, недоразумение городское? – голос был задорный, но вроде как не задиристый. — Антон. — Антошка, значит. И улыбка широкая, белозубая, блестящая. — Руку давай. — Это зачем еще?.. — Держаться вместе будем. Боевыми товарищами станем! — И глаза горят, ярко-ярко. — Фрицев бить будем вместе! Родину защищать!.. …Поезд готов был вот-вот отправляться, и Антон стоял, не зная, как куда девать руки. Васька, с которым они сдружились за эти две недели и стали как не разлей вода, отправлялся на фронт. А он, Антон, уходил инженером, чуть ли не в тыл. Глаза предательски щипало — «Несправедливо ведь!» — но Васька крепко обнял его и прижал к себе. Такой высокий в новой форме, деловой. Шепчет, гад: «Я тебе писать буду. Обещаю! Все, как есть — и буду». Отрывается и бежит к вагону, франт. Горло будто сжало: — Часть! Часть-то у тебя какая?! — Сто двадцать восьмая особая! Слышишь?.. Сто двадцать восьмая… Держась рукой за поручень, долговязая фигура что-то махала рукой, пытаясь перекричать набирающий скорость состав… …В сапогах хлюпало — уже два часа как дождь, залил, падла, весь окоп — но Антохе было все равно: «Письмо, письмо пришло!» Аккуратно, окоченевшими пальцами, он разворачивал маленький треугольничек, стараясь не замочить тонкую бумагу, и всматривался, всматривался в кривые слова:

«Антоха! Не могу писать, где я… Нам выдали винтовки, настоящие, представляешь!.. Шинели отличные, я такие только у военных видел, дома… И так вот, я тут такой и говорю, дурак… У тебя-то как дела, Антоха?»

Синие строчки расплывались перед глазами, но спать было нельзя. Через два часа объявлено наступление… …Грохот бил по ушам так сильно, что они должны были давно лопнуть. Вокруг что-то свистело, падало, крошилось и сминалось в труху. Антон давно перестал различать запахи — один лишь дым, только гарь, жирная черная сажа. На них шли танки, и Антон вдруг приподнялся и высоко-высоко закинул за голову руку с гранатой — и швырнул, что есть сил. И вспышка-вспышка-вспышка… …Огонь казался живым и так напоминал о доме, что хотелось плакать. Но плакать было нельзя. Полчаса у костра — и вперед. Приклад больно впивался в спину, воротник тер, а ног будто бы вообще не было. И усталость, глухая, тупая, смертная усталость. Но надо, надо взять кусочек бумаги и написать — написать Васильку, потому что неизвестно, что будет завтра… …Сколько всего было, сколько всего было — слова отдавались в голове под мерный стук колес. Скоро должны были прибыть на станцию. (Как же она называлась?) Освободили два дня назад. И новые силы — они, новые силы. Сразу после той мясорубки. Но ведь выжили! Ведь смогли! И теперь они едут по земле, где еще недавно ходил враг, мерзкая, подлая вражина! И Антон ни с того ни с сего вдруг крикнул: «Ура!» И хор молодых глоток подхватил: «Ура!»… …Вилка в руках казалась чужеродной. Как и белая скатерть. Как и тарелка с бульоном. Антон ощущал себя попавшим в другой, странный мир — тут не пахло гарью, а пахло хлебом. Внезапно он заметил напротив широкую спину: — Василек?.. Коротко подстриженная голова повернулась и обожгла сталью синих глаз: — Антоха! И руки, сильные руки — кружат, кружат по столовой. И смех, смех у обоих. И оба, без остановки: «Как? Ты? Надолго? Когда?»… …Тишина ночная, спокойная. Поблескивает стекло, уже почти пустое. И тело — такое легкое после бани, будто новое. И Васька рядом, смотрит, усмехается двумя васильками. «Какой же взрослый стал…» Черты лица заострились, словно из меди выплавленные, взгляд сильный, уверенный — вырос, вырос в званиях-то! — а улыбка все такая же. И руки — теплые… …И шепот-шепот: «Антоха, Антоха, Антоха, иду в бой, а ты — перед глазами; и все думаю-думаю-думаю, увижу ли тебя снова, и только письма твои, грамотей, письма, перечитываю-перечитываю-перечитываю… Антоха, светлый весь, что твой подсолнух… Антоха, ты помнишь подсолнухи?...» А глаза-васильки все ближе и ближе, а дыхание горячее-горячее, как у больного… …Цветы вокруг, целое море цветов. И не улыбаться невозможно. Глаза у всех сияют, улыбки, смех шелестит по толпе, и крики: «Победа! Победа! Победа!» Одно слово, а как в нем много: смерть, голод, боль, страх — и все это перечеркнуто крест-накрест, заколочено, побеждено, сломлено. Раз и навсегда! Губы, мягкие губы, жесткие губы, слезы – сколько всего, сколько… …Адрес правильный. Дом немного покосившийся, но еще крепкий, долго простоит. Антон немного помялся на пороге, но прошел в темные сени… …Погиб он, погиб, — морщинистая рука прижата ко рту, а глаза, бледные, васильковые, уже сухие, все слезы выплаканы. — Прямо девятого и погиб... — Но он знал, что победа уже, знал?! — почему-то это казалось самым важным. — Знал… …Солнце было такое яркое, что пришлось зажмуриться. Сердце будто не билось. Кричала соседская птица, а Антон присел прямо на порог… Антон Аркадьевич вдруг встрепенулся, будто бы в комнате кто-то есть. И правда — на плечо легла тяжелая рука. Солнце било прямо в глаза, но повернуться было сложно — мешала застарелая, а сейчас совсем плохая травма, полученная тогда, совсем глупо, на даче… — Антоха, ты чего? И тут Антон Аркадьевич уже вздрогнул по-настоящему. И почему-то боль исчезла, и он смог резко развернуться — и ахнул. Стоит. Живой. Весь в орденах, как памятник — и такой же молодой, как тогда. Как тогда… — Что смотришь? Аль нравлюсь? — и широкая улыбка, а в глазах мелькает хитринка. — Ты чего сидишь? Идти пора. И Антон Аркадьевич — да разве так? — Антон, Антоха, молодой, здоровый, прикрыл глаза, а когда открыл, то стоял уже вровень с Васькой, а вокруг было целое море подсолнухов и васильков, уходящих далеко-далеко, прямо туда, где ясное небо с белыми облаками целовало желто-синие берега… * * * — Деда? — голос был молодой, но уже басовитый. У «внучка» самого уже вовсю подрастали дети, мальчик и девочка, совсем уже взрослые. — Деда, подъем. Победа сегодня! Парад! …Деда? И присел, тихонько присел рядышком с худым, кажущимся невесомым телом, на иссохших губах которого будто бы замерла улыбка. ...А за окном вовсю радовались весне, крикам детей, шепотам взрослых, поцелуям, улыбкам, ягодному мороженому… Потоки света заливали широкие улицы, и тысячи солнечных зайчиков играли на блестящих капотах, витринах, окнах, отбрасывая яркие пятна на прохожих… Вокруг шумели тысячами жизней высокие здания, гордо уходящие ввысь – туда, где привольно раскинулось мирное небо.