Нейтральная война

      Очередное собрание личного состава на авиабазе Дюбендорф, очередной инструктаж и план действий на случай появления очередных агрессивных иностранных лётчиков. Все лётчики, от юнцов, едва сошедших со школьной скамьи, до условных старцев, которые не раз и не два участвовали в подобных операциях, внимательно слушали командира, в мирное время человека спокойного и благодушного, а ныне взвинченного.       Сидевший на коробках с боеприпасами Баш без интереса наблюдал за этим, он больше переживал за Лихтенштейн, которая часа два назад отправилась с талонами в очередь, чтобы получить сегодняшний паёк. Вдруг опять всё закончится прямо перед ней, или какой-то озверевший мальчишка вытолкнет её из очереди без права на возвращение? И это ещё хорошо, что их знают, и без вопросов дают на его талон, хотя обычно без личного присутствия обладателя не выдавали.       Почти шесть лет прошло с начала этой мясорубки — язык не поворачивается называть происходящее войной. Это было даже хуже, чем та, когда-то Великая война, хотя недоедание и недосып были такие же. Хотя тогда было страшнее, возвращались забытые симптомы тех болезней, которые сразили его во время той или иной гражданской войны, а уж особенно было тяжело, когда вылезали «гости» из России со своей пропагандой о бессмысленной мировой революции, после которой власть возьмут рабочие. Руки чесались придушить Ленина, но он успел удрать в легендарном вагоне, оставив Цвингли с неудовлетворённой жаждой мести. Не добавляли радости и воюющие соседи, которые то и дело в пылу каких-то очередных сражений забирались на его территорию, хотя он чётко и ясно сказал, что он нейтрален и чтобы не лезли. Тщетно. Особенно Родерих с Феличиано об этом забывали, приходилось не раз открывать огонь по обоим, хотя в глазах иной раз плыло, прицел сбивался, и пули тратились впустую.       Но тогда хотя бы его лично не втягивали в свои безобразия, никто не угрожал захватом с целью защитить свои интересы.       Хотя Швейцария и мог управлять самолётом, но его задействовали только в дежурном патрулировании границ, прогонять или, в случае чего, сбивать немецкие самолёты его не брали. Злило, потому что хотелось хотя бы так высказать всё, что он думает по этому поводу, но он понимал, что он больше нужен на земле. Но в воздух всё равно тянуло. Чтобы Лихтенштейн не волновалась, ведь с того раза самолёты были гораздо новее, и они вполне годились для возможной войны, будь их в разы больше. Равно как и людей, ведь мобилизовали всех, кого можно, но в условиях среднестатистического сражения их бы надолго не хватило ввиду и танкового с авиационным перевесом, и людской силы. Но страха почему-то не было, ведь разве у кого-то хватит сил посягнуть на его агрессивный нейтралитет?       Как оказалось, хватит. После очередных сбитых самолётов и взаимных нот протеста Германия позвонил и очень настойчиво попросил, чтобы он и его правительство извинились перед Гитлером.       — Ты же понимаешь, что он псих, но удачливый, раз до него даже ты не смог добраться и уничтожить, (1) — уставшим тоном заявил Людвиг, сказывалась работа на оккупированной французской территории. — Извинитесь, иначе поздно будет.       — Мы с самого начала заявили, что будем держать нейтралитет! — ответил Баш и для убедительности сильно стукнул кулаком по столу. — Это его проблемы, что он мой нейтралитет не соблюдает. Мне ни к чему жертвы среди моего народа!       А через несколько дней кто-то принёс сведения об операции по захвату нейтральной территории. Цвингли даже не помнил, как добрался до дома, но всем своим видом: белый, как бумага, с дрожавшими руками, в голосе чувствовалась какая-то надломленность — он не на шутку напугал Эрику. Сначала она долго не могла добиться от него объяснений, он лишь рухнул на стул и схватился за голову, отказываясь говорить что-либо. Но после долгих уговоров всё-таки открыл рот.       — Они планируют операцию… — выдавил Баш, подняв голову.       — Какую?       — По захвату моей территории в два-три дня.       Последние слова Цвингли произнёс совсем тихо, но этого хватило, чтобы довести Лихтенштейн до полуобморочного состояния. Она вовремя оперлась на стол, чтобы не упасть, и с ужасом уставилась на Баша, надеясь, что это всё-таки была крайне неудачная шутка. Но смотрящие на неё не менее напуганные сине-зелёные глаза заставили отказаться от этой мысли. Колени дрожали, на глазах навернулись слёзы.       — Почему? — со всхлипом спросила Эрика. — Ты ведь не воюешь против Германии. Тогда почему?       — Им не нравится, что я охраняю свою территорию, — заметил Цвингли. — Ты ведь знаешь, когда кто-то не считается с умалишённым, мнящим себя великим и всесильным, то он стремится его уничтожить.       — Я всё не понимаю! Германия ведь не дурачок, почему он не останавливает его?!       — Если бы я знал. К тому же они планируют ударить с двух сторон. А я-то думал, что этот чёртов Италия постоянно мимо пробегает… — пробормотал себе под нос Швейцария. — А Германия ещё жаловался, что из него шпиона не выйдет. Жалкий актёришка! Пристрелю, едва завижу!       — Великая Германия, да? Неужели нам придётся стать частью этой глупости?..       Баш подвинул к Лихтенштейн стоящий рядом с ним стул, чтобы та могла сесть. Он представлял, насколько ей сейчас тяжело. Ему самому не раз снились эти двадцатилетние дурачки в коричневых рубашках, которых он видел на улицах Вадуца, когда ездил вместе с Эрикой приветствовать переехавшего князя. (2) Впервые она была настолько зла, и в тот же вечер, когда один из агитаторов скандировал посреди площади о том, что объединение с Германией несёт только благо, она подняла на него пистолет и обещала застрелить, если он скажет ещё хоть слово об этом. Швейцария не стал вмешиваться, он понимал, что на её месте поступил бы точно так же, а будучи пропагандистом не стал бы спорить, припоминая старую военную специализацию своей названной сестры. (3) Но тот оказался слишком глуп, в результате едва не лишился уха, а Эрике достался нагоняй от князя, впрочем больше профилактический, чтобы в следующий раз подобные акции она, если захочет, проводила тихо и незаметно.       Ей не хотелось терять независимость, этот страх душил её не меньше, чем болезни, но если экономическая длилась до сих пор, то политическая, распри между её партиями, закончились уже совсем скоро. На какой-то момент ей показалось, что она выживет, если грянет очередная война. Но после сегодняшней новости Лихтенштейн уже ни в чём не была уверена, если уж терять независимость и становиться человеком, то умереть нужно быстро, чтобы не мучиться.       Баш догадался, о чём думала Лихтенштейн, у неё всё было написано на лице. Он быстро схватил её за руку и крепко сжал её. Воображение рисовало, как в жутком огненном мареве сгорает хрупкая бледная фигурка с растрёпанными косами и напуганными тёмно-зелёными глазами.       — Мы выживем! — заявил Цвингли. — Только не переживай, я всё сделаю! Нас не втянут в эту войну! Обещаю!       Он уже и сам не понимал, кого успокаивал — её или себя. Но в эти слова хотелось верить, а раз поверила она, то и ему ничего другого не оставалось.       Но чем дальше, тем страшнее: первый приказ запрещал препятствовать движению немецких самолётов, во втором значилось, что линия обороны отходит от границ, с равнины в горы. Были заминированы все мосты и дороги, заводы и школы, а также отдан приказ об обороне каждого вверенного участка, несмотря на возможные приказы о прекращении сопротивления. Партизанская борьба, Баш уже и не помнил, когда в последний раз она была, только знал, что это его самый любимый вид борьбы, оставшийся с детства, когда приходилось отбиваться от австрийцев. Однако уже вскоре были заключены ряд договоров, и Людвиг со своими людьми отошёл от его границы, зато поезда из Германии в Италию с боеприпасами стали регулярными.       Вздор, наваждение, те страшные минуты прошли. Сейчас война повернулась совершенно другим концом, и уже несколько месяцев как сообщение между лучшими друзьями прервано. Людвиг по-прежнему не рисковал соваться к Цвингли, зато это повадился делать кое-кто другой, нестерпимо шумный и наглый. Как раз только что закончилось объяснение плана, как нужно действовать против них.       — Так точно! — крикнули пилоты и разбрелись по своим местам, готовые в случае приказа забраться в самолёты и подняться в воздух.       Швейцария спрыгнул на пол и последовал за командиром, чтобы получить новые сведения о перемещении войск, как неожиданно прозвучала воздушная тревога. Оглушительно громкий, раздирающий барабанные перепонки звук заставил всех заткнуть уши. Она прекратилась спустя несколько секунд, в этот момент в ангар ворвался запыхавшийся юноша.       — Налёт… На Цюрих… — выпалил он, буквально задыхаясь.       Прежде чем командир успел что-то сказать, Цвингли быстро выбежал из ангара и бросился в сторону города. Некогда было ждать автобуса, в висках жгло. Не иначе как Цюрих обстреливают, лишь бы только не свалиться и добраться до города. «Только бы она не попала под удар!..» — пробормотал себе под нос Баш. В голове всё смешалось, ноги болели, но город был уже совсем близко.       По улицам метались напуганные жители, кричали дети, но их всех заглушал шум несущихся над ними бомбардировщиков, из-за сгустившегося дыма невозможно было различить опознавательных знаков. Неожиданно один из них пролетел очень низко, Швейцария упал на асфальт, несколько раз перевернулся и остался лежать, тяжело дыша. Самолёт вновь набрал высоту и скрылся, но шум не прекращался: стервятники ждали, когда можно добить жертву. По лицу текла кровь из разбитого лба, но не было сил даже отереть её, что уже говорить про встать. Осторожно повернув голову, Цвингли заметил пожар чуть в отдалении — один из снарядов всё-таки попал по жилому дому, и ещё неизвестно, сколько их было.       Четвёртое марта сорок пятого года. Сегодня оно могло стать бесконечным.       Вновь прозвучала воздушная тревога, на время его словно парализовало, ничего не было слышно, а сам Баш на какое-то мгновение потерял сознание. Следующее, что он помнил, это до боли знакомый срывающийся голос.       — Господи!       Швейцария открыл глаза и, повернув голову, обнаружил сидящую перед ним на коленях Эрику, в панике отиравшую с его лица кровь платком. Зимнее изношенное пальто и платье под ним были в пыли, в волосах запутались мелкие камешки, в другой руке она зажала неиспользованные талоны. Сегодня они без пайка, зато вроде бы живы.       — Я живой, не волнуйся, — заявил Баш. — Ты-то как? Не пострадала?       — Вроде бы нет, — глухим голосом отозвалась Лихтенштейн. — Пролетели прямо над нами, мы на землю легли и головы руками закрыли. Они полетели дальше и обстреляли несколько домов…       Она мгновенно вскочила с колен и помогла Цвингли подняться. В голове звенело, словно вокруг него разбивали тысячи зеркал, от дыма щипало глаза. Поддерживая друг друга, они направились в сторону дома, воспользовавшись тем, что бомбардировщики стихли. Неизвестно было, когда они намеревались вернутся, так что нужно было спешить. Разбитые и пустые улицы, часть из которых заволокло дымом, темнело, на город спускался туман. Баш хотел как можно быстрее добраться до телефона и выяснить, что сегодня произошло. Догадки были, но они требовали подтверждения.       Растянувшийся донельзя мартовский день. В голове невольно всплыл разговор с Францией, когда швейцарскую границу пересекли французские беженцы, особенно запомнились обвинения в слишком хорошей жизни, пока все вокруг страдают. «Ты от старости из ума выжил», — заметил тогда Баш. — «Возвращайся туда, где тебе положено быть, и не ной». Именно сейчас Цвингли готов был по дешёвке уступить свой нейтралитет. Кому он нужен, когда тебя обстреливают все, кому не лень, если ты мешаешь им устраивать свои бои над твоей территорией?       Было совсем темно, когда они пересекли порог дома. Эрика направилась в хлев, где расшумелись козы, напуганные сиреной и бомбардировщиками. (4) Цвингли бросился к телефону и набрал нужный номер, нервно назвал пароль, и уже через несколько секунд его соединили.       — Анри, что сегодня произошло? — в гневе спросил Баш.       — Ты же сейчас в Цюрихе, сам должен понимать, что, — мрачно отозвался генерал Гизан. — Правда вместе с ним обстреляли ещё и Базель.       — Кто это был, чёрт возьми?!       — Разбираем вот отчёты. Но, судя по всему, это были американцы. Уже на пятом листе упоминание белой звезды на хвосте.       В это время, помимо голоса собеседника, донёсся ещё чей-то, генерал извинился и завершил разговор. Швейцария с размаху бросил трубку, телефон немного подскочил и с грохотом упал на пол. В этот момент в комнате появилась Лихтенштейн, которая по его лицу всё поняла.       — Опять звёзды пикируют?       — Они самые. Да будь ты проклят, Америка! — заорал Баш и ударил ногой по стулу, уронив его. — Шаффхаузен, Тайнген, Штайн-ам-Рейн, а тебе всё мало! (5)       Хотелось только одного: со всей силы приложить Джонса головой об стену раза три. Сегодня поздно, но завтра придётся всеми возможными способами дозваниваться либо до него, либо до Англии, ещё одного любителя обстреливать тех, кто не участвует, чтобы унял свою бывшую колонию. (6) Но толку было злиться, когда он и сам понимал, что ответ получит один и тот же, а именно: «Ой, извини, было плохо видно, вот я и ошибся с целью».       — Ты ведь и сам знаешь, что не будет толку от безответственного ребёнка, — пробормотала Эрика, подойдя к Цвингли. — Надо по-другому на него воздействовать, слова с ним не работают.       — Я знаю, знаю. Меня ещё кое-что беспокоит…       — И что же?       — Что этот урод потом меня ещё преступником объявит, — заявил Баш. — Да не только он, все его союзнички.       — Тот, кто обстреливает твои города и даже не собирается изменять ситуацию, считая, что он всегда и во всём прав? Тот, кто вначале дружно с Гитлером делил Польшу, а теперь строит из себя спасителя не хуже своего идеологического врага? Те, кто обещал помочь тому самому Польше, а сами, в итоге, отсиживались, спасая свои шкуры? — в гневе выпалила Лихтенштейн. — И в чём тебя обвинять будут? Что ты хотел избежать своей гибели и разрешал Германии с Италией боеприпасами обмениваться? Что ты сохранил свой нейтралитет, а другие его не соблюли? Нашёл, кого слушать!       Был в этих словах смысл, но из уст страны они звучали нелепо. Швейцария погладил её по голове и печально улыбнулся.       — Как будто вчера родилась, — заметил он. — Сама же знаешь, что победители освобождают себя от суда.       — Но ведь ты больше победитель, раз не воюешь, — парировала Лихтенштейн. — Ты победитель, потому что стараешься сохранить мир и на своей, и на моей земле. А они его нарушают. Где справедливость?       — А её нет.       Кругом прав, и от этой ужасающей правды тошнило. Но этому мартовскому дню было суждено закончиться и смениться на новый, уже со своими проблемами.