Соколик

- За мною! Бешенство затмевало взор. Все потеряно, навсегда потеряна Хелена. Ради нее он, Богун, готов был идти и шел на альянс с врагами, а теперь Хмельницкий идет на это ради непонятно чего. У него нет права делать по доброй воле то, на что Богун пошел от безнадеги. Ни у кого нет. Хайда, хайда, хайда!... ...Хлопцев бьют, дюже бьют, жалко хлопцев, но Богун честен - он едет с ними, впереди них, и не избегнет общей участи. Всегда был честен со всеми, не прятал ненависти, не играл любовь. Даже сыновнюю почтительность к княгине Курцевич не изображал, а чувствовал на самом деле - иначе не взъярился бы так на ее обман, не спалил Разлоги. Обманут Курцевичами, обманут Заглобой, Редзяном, Хеленой, Хмельницким. Еще не оправился до конца от старых ран, быстро слабеет, хотя со стороны этого еще не должно быть заметно. Его успели несколько раз уже задеть саблей, кровь из пустяковой царапины на лбу заливает глаза, и уже не разберешь, где она, а где мутная красная ярость перед внутренним взором. В ушах стучит, тело работает на одних рефлексах, и Богун понимает, что через несколько минут неминуемо будет убит. Хлопцев почти не осталось, лежат зарубленные, в плен никого не брали. Перед Богуном теперь пан Володыевский. Нанесенные им старые раны как будто начинают ныть сильнее от воспоминания о поражении. Лицо рыцаря, насколько казак может разглядеть, бесстрастно, когда он рассекает левую руку Богуна выше локтя. Протянуть бы еще пять минут, думает казак, пытаясь держать боль на окраине сознания. Механически заслоняется от занесенного оружия противника. Сабля неожиданно легко покидает руку, описывает в воздухе дугу и падает на желтую истоптанную траву, а голову одновременно с этим пронзает новая острая боль, кровь идет густым потоком и уже ничего не видно. Сознание пока остается с Богуном и он все еще держится на ногах, а несколько человек уже деловито связывают ему руки за спиной. Он слышит рядом стук копыт, ржание резко остановленного коня. Кто-то спрыгивает на землю. Глаза залиты кровью из раны на голове, потеря зрения неожиданно вызывает панику, когда Богун понимает - он не видит, что происходит и кто находится рядом. Чувство беспомощности от этого намного сильнее, чем от связанных рук, безоружности и чужих рук на нем. Он слышит голос Володыевского: - Это и есть Богун, ясновельможный княже. Уже понимает, кого увидит перед собой, чувствуя прикосновение кожаной перчатки, стирающей кровь с лица. Раньше он видел Иеремию Вишневецкого только издалека. Очень издалека, думает он, из последних - теперь действительно последних - сил пытаясь разглядывать князя, как будто это он стоит перед Богуном раненый и связанный. Тот заметно ниже него и старше, не сравнить с красавцем-атаманом. Сначала смотрит пристально и серьезно, потом слегка улыбается и бросает что-то на своей ляшской латыни. Богуна куда-то тянут и он наконец проваливается в беспамятство, как в воды ночного Днепра. Сначала его бросили в общую камеру, к уголовным преступникам. Их, впрочем, было немного. Чаще всего их, по неписанным законам военного времени, вешали на месте. Так что с ним сидело человека три, все за мелкие преступления вроде продажи заведомо негодного товара. На него, пусть обессилевшего от потери крови, они поглядывали с опаской. Между тем состояние его ухудшалось от темноты, сырости, грязи и плохой еды. Большую часть первых суток он провел в полузабытьи, иногда просыпаясь, чтобы поесть (товарищи по несчастью не осмеливались присваивать его долю пищи) или добрести, держась за стены, до отхожего места. На второй день за ним пришли. Отвели в соседнюю камеру и привели туда же цирюльника, который, перевязывая раны, рассказал про разрешение хана обойтись с Богуном как с простым бунтовщиком. Это несколько не укладывалось в многострадальной голове казака. То есть на покровительство хана после своего ослушания он и не рассчитывал. Но непонятно, почему с ним стали лучше обращаться. Насколько он знал, с простым бунтовщиком поступать полагалось совсем не так. Он рассудил, что вряд ли от его вопроса ляхи осознают ошибку и поспешат ее исправить, и задал его цирюльнику. Тот сказал, что князь вроде сомневается и точно еще не решил. Такой ответ совершенно не удовлетворял казака, но ничего более вразумительного добиться не удалось. Приступы забытья прекратились, но сильно легче не стало: им на смену пришла томительная неизвестность. Еда была лучше, камера чище, каждый день меняли повязки, но круглосуточное пребывание в каменном подвале само по себе было почти невыносимо для того, кто привык ночевать под открытым небом. Страшнее же всего была невозможность определять самому свою дальнейшую судьбу, хотя бы строить планы. Богун начинал понимать Хелену, в свое время бывшую ничуть не удовлетворенной его словами, что она здесь хозяйка, а не пленница. Ему казалось, что она должна быть признательна за укрытие от опасностей войны. Но вот он и сам от них надежно укрыт, однако это воспринималось как насмешка судьбы. Зависеть от чужой воли и ждать, когда она будет изъявлена - страшнее, чем кидаться одному на чужое несметное войско. Мысли шли по кругу, казалось, что его рассудок заперт четырьмя стенами камеры. День на четвертый пришел сам Ярема. Богун вспомнил, какое беспокойство при звуке имени князя проявлял сам Хмельницкий, хотя и старался это скрыть. Сам Богун всегда думал, что никого не боится. С пробудившимся интересом глядя сквозь решетку на приближающегося князя, прислушивался к себе - страшно ли теперь? Было не страшно. Неизвестность кончалась, обычное головокружение от раны в голову ослабло, Богун смог сесть на своей постели из грубо сколоченных досок, покрытых довольно чистым тряпьем. Дверь открылась и закрылась, впуская князя. Он был один. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Богун не выдержал первым: - Не нагляделся еще, лях? Вишневецкий не только не удостоил его ответом, но и в его лице ничего не изменилось. Богун опустил глаза под его взглядом. Князь подошел ближе. - Как здоровье? Теперь не ответил Богун, да и непохоже, чтобы Ярема нуждался в ответе. Он сам видел, что казаку намного лучше, чем в их последнюю встречу. - Я сначала велел было кол для тебя обстругать, - продолжал князь. Замолчал, отвернулся к стене, заложив руки за спину. Показывает, насколько не боится, понял Богун. При Вишневецком даже не видно было оружия, и все же мысль напасть на него казак сразу отмел, как безнадежную, - и это несмотря на закипавшую злость. - А лечить зачем? Так благороднее, чтобы дольше промучался? В этом все ляхи, подумал он. Теперь князь снова разглядывал его в упор. - А если и так, казаче? Боишься? Богун теперь сам не знал ответа на этот вопрос. Если он и боялся, то не расправы. Ярема, как будто угадав его мысли, немедленно уточнил: - Боишься меня? Словно какая-то сила заставляла ответить утвердительно, словно нашептывала, скажи "да". - Нет. Вишневецкий выслушал этот ответ безо всякого интереса и спокойно кивнул. - Отдам тебя Скшетускому. Он тебя, конечно, отпустит, я его знаю. Но не все же знают его так хорошо, понял Богун невысказанное продолжение мысли. Все будут гадать, как поступит с ним Скшетуский, высказывать предположения, его друзья станут предлагать разные идеи. Богун вспомнил Заглобу, Редзяна. Его передернуло. Потом вспомнил Хелену и ему чуть не стало худо. Повернулся ключ в замке. Ярема ушел, не оглянувшись. Богун думал, что это их первая и последняя встреча наедине, и был удивлен, когда через день князь пришел снова. Но удивления своего не показал. За эти сутки к нему вернулось душевное равновесие. Судьба по крайней мере была теперь известна, и была не так уж плоха. Богун думал не о спасенной жизни, а о том, что предстоящее унижение в любом случае будет меньше, чем при публичной казни. Князь стоял там же, где накануне. Богуна кольнул страх: неужели передумал? - Зачем же ты один на мое войско бросился? - спросил князь в эту минуту. Казак не знал, что отвечать на такой намеренно глупый вопрос, и пожал плечами. Он был уверен, что вся история его любви и ненависти Вишневецкому известна в деталях. Но лях ждал ответа, Богун в который раз почувствовал себя неуютно под его взглядом и наконец буркнул: - Раз мати родила. - Раз мати родила, - задумчиво повторил по-украински князь. - Вы все это говорите, а не испугался только ты с горсткой людей. А вы зато смелые, подумал Богун, смеяться в лицо пленнику над его народом. Но вслух не сказал. Я скоро умру, подумал внезапно Иеремия Вишневецкий. Никакой болезни он в себе не чувствовал, только безмерную усталость, которая все безнадежнее наваливалась на него с каждым днем этого перемирия. Перемирие! Это после Збаража, после того, как он потерял столько верных жолнеров. После похорон великого и чистого душой, как ребенок, рыцаря Лонгина, исколотого татарскими стрелами. Давние миражи величия давно поблекли, развеялись дымом этой войны. Войны, конца которой положить не хватит его жизни, понял князь. Недолго радовалась воссоединению Гризельда, ее мимолетное счастье потерялось среди повседневных забот. Одно немного отгоняло печаль князя: мысль о Скшетуском, о благодарности, которую надо ему выразить, о свадьбе, о невесте, которую Вишневецкий благословит. При герое Збаража, добравшемся незамеченным через охваченную войной землю до ставки короля Яна Казимира, нельзя выглядеть смертельно уставшим и удрученным, может, и на душе станет легче. Сейчас же Иеремия чувствовал себя намного более несчастным, чем этот битый-перебитый его людьми упрямый казак. - Кто, по-твоему, лучший рыцарь, ты или Хмельницкий? Такого вопроса Богун явно не ждал. От удивления более дерзко, чем, вероятно, собирался, ответил: - Я об этом не думал. - Здесь нечего думать, казаче. Не ты со мной мир подписывал после того, как я твоих лучших людей на кол пересажал. Сам же признал, что не лучших, подумал Богун и усмехнулся приятности этой мысли. Но следующий вопрос снова застал его врасплох. - Ты для меня настоящий враг, ты для меня олицетворение этой войны, а не Хмельницкий. Он хоть и шляхтич, а в душе последний мужик. Скажи: на моем месте ты бы что делал? Может, я должен был как ты на Хмеля с ханом броситься, тем более что силы были равны? Эта демонстрация слабости окончательно сбила казака с толку. Он не мог ответить, что да, дескать, струсил князь. По справедливости не мог. - Там не ты решал, а король. В удовольствии добавить в голос снисходительности он себе все же не отказал. Чуть-чуть. Князь вышел из камеры порывисто, почти выбежал, лязгнув железной дверью. Через два дня разговор продолжился с того места, на котором был прерван. - Король может ошибаться. Он не сидел в осажденном Збараже... Это было абсолютно лишнее, сокровенными сомнениями недопустимо делиться с каким-то казацким атаманом. А с кем еще? Либо сболтнут где не надо, либо - как Гризельда или Скшетуский - ни за что никому не скажут, но будут потом долго глядеть с ласковым укором. Атаман равнодушно пожал плечами. Ему-то что. Как осмелел-то, ишь. Кровь бросилась в голову князю. Ты еще от меня отмахнись, как от мухи, казачина. Плохо соображая, толкнул на постель, навалился сверху. Он не собирался избивать раненого пленника, просто... Вцепился руками ему в плечи, наклонился к самому лицу. Точеные черты казака отражали сначала долгожданный страх, но потом это выражение сменилось тем, которого князь до той поры у Богуна не видел. От догадки, что так он мог бы смотреть на Хелену Курцевич, как-то разом исчезли все мысли. Из дальнейшего память Иеремии сохранила только зрительные образы, обрывки фраз и ощущений. ...Чужая кровь во рту, кровь из чужой прокушенной губы. Горячее тело, так не похожее на Гризельдино, очертания костей, мышц, шрамов. Лихорадочные ласки, похожие на обыск, поиск в чужом теле смысла последних прожитых лет. Лютые серые глаза, такие же серые, как его собственные. Прищурены, потом закрыты от удовольствия... Поток украинских слов, смысл которых долетал как будто издалека; в основном непристойности, но среди них можно было различить что-то другое, что-то еще... Разобрав насмешливое "соколик", ответил тем же тоном: коханек... У Богуна после неожиданной нагрузки болели мышцы и старые раны. То есть наименее старые из них. Поэтому когда сидевший рядом князь начал связывать ему впереди руки, атаман был недоволен: - Що з тобою? - Скшетуский с невестой приехали. Самое время им тебя приподнести. Мысль о предстоящем унижении не улучшила настроения. - Они что, не подождут немного? Часом ранее Богун счел бы для себя зазорным торговаться, но последние события, по его ощущениям, давали такое право. Видимо, князь его ощущения разделял. Закончив связывать атаману руки, он какое-то время держал их в своих и даже гладил. Богун с удивлением понял, что засыпает. Глядя на спящего атамана, Вишневецкий снова обрел способность связно мыслить и первая мысль была такова: я отпущу его на свободу, к Хмельницкому, в котором мы оба разочаровались, продолжать войну, конца которой я не увижу, потому что я устал жить. Он не устал, но, наверно, как раз поэтому тоже не увидит.