В шесть часов вечера после войны

Этот репродуктор, наверное, не затыкается никогда. Утром он разбрасывает по углам горошины бодрых маршей, днем рассказывает что-то нежным женским голосом, приятно грассируя, а вечером лежать пластом становится совершенно невозможно, потому что из его широко открытого, пыльного рта-динамика льются и льются танцевальные мелодии, одна другой зажигательнее. Под каждую из них хочется обнимать, кружить, касаться упругих локонов и бархатных девичьих щек. Но стоит оторвать голову от подушки, как внутри черепной коробки все начинает гудеть и скрежетать, а рот наполняется горечью и рвотой. Иногда ему кажется, что Старк за время отключки поколдовал над его мозгами и вставил куда-то внутрь не слишком хорошо отлаженный механизм. Механизм силится побороть недомогание и поднять его на ноги, но пока раз за разом терпит неудачу. Ничего. Говард хороший механик и что-нибудь придумает. Иногда становится совсем плохо, и тогда он смотрит только вверх — на медленно вращающийся против часовой стрелки вентилятор на потолке. Французская девочка (почему французская? мы же на Итальянском фронте, разве нет?) рассказывает что-то милым голоском, и капитан Стивен Роджерс с интересом запоминает новые слова. Перекатывает во рту, как карамельку. Это длится пару суток, может, трое. Ширму у его койки отодвигают и задвигают, люди в белых халатах или в форме цвета хаки, чуть разнящейся по фактуре и крою, а значит, принадлежащей то своим, то союзникам, подходят к нему почти вплотную, тихо переговариваясь. Несколько раз звучит слово «регенерация» и еще «на пределе физических возможностей» и «радиационное заражение». Его поят растворенными в теплой воде порошками и кормят с ложки. Если ты привык, чуть что, оказываться в больнице, выполнять все указания врачей не составляет особого труда. Смотреть, куда скажут. Двигать, чем скажут. Терпеть, пока отмачивают и снимают повязки. Обморожение, судя по состоянию кожи. Но прогноз благоприятный. Это, в общем-то, почти не больно. Куда хуже другое. Капитан Стивен Роджерс начинает вспоминать. Снежную пургу, чудовищных бронированных солдат, на всех парах несущийся паровоз. Он жмурится, старается утихомирить ротор механизма Говарда в своей голове, поймать разбегающиеся мысли. Важно воспроизвести по памяти каждый свой шаг, начиная с приземления на крышу поезда. Отделить правду от агонии и горячки. Плохо то, что лучше всего он помнит снежную кашу, залепляющую лицо… Даже вкус того снега помнит отлично. Еще — как холод металла пробирал даже сквозь летные перчатки. Дробящий стук колес. А потом вспоминать становится страшно, и он бросает это занятие. Слушает французскую песенку по радио, и медленно погружается в медикаментозный сон. — Стив, — шепчут ему на ухо. — Стив. Солнечный свет неправильным, удлиненным ромбом, похожим на наконечник копья, лежит на туго натянутой ткани ширмы. Позднее утро. Воздух необычайно свеж, его хочется втягивать в себя, пока грудная клетка не станет похожа на туго натянутый барабан. Кажется, он голодал без воздуха. И без дневного света. И вообще просто голодал. — Стив. Его гладят по голове. Там же повязки! Нельзя! Но легкая рука ложится на волосы, зарывается в них. Рука пахнет металлом, духами и — ни с чем не сравнимо — молодой женской кожей. — Пегги, — отвечает он, будто в полусне, хотя для него теперь все — сплошной полусон. — Ты пропустил передачу, — говорит она, и акцент почему-то становится заметнее, резче. Как будто она задыхается, словно сам Стив когда-то в приступе астмы. — Сегодня объявили о безоговорочной капитуляции Германии. Гитлер тебя не дождался, принял яд, как тот парень с подводной лодкой… А ты бы точно его вырубил в сто первый… — Пегги, ты плачешь? — спрашивает Стив растерянно. Протягивает руку, готовясь перебарывать тошноту и головокружение, но их нет. Гладит ее колено. — Это… от счастья… Она наклоняется, чтобы вытереть лицо краем больничной простыни с синим отпечатанным номерком. Стив ловит ее за плечо, с трудом садится и прижимает Пегги к себе. Она стала словно бы тоньше и строже, острее, и на кителе прибавилось несколько планок, но она никогда еще не была такой близкой, понятной, родной. Он гладит ее по спине, вытирает лицо, а потом прижимается лбом к ее лбу, и ее каштановые локоны щекочут скулу. — Все закончилось, Стив, — шепчет Пегги. Губы изгибаются и дрожат от сдерживаемых рыданий, совсем как у обиженной девочки, но глаза сияют. — Ты очнулся и война закончилась, понимаешь? За створкой открытого окна начинает чирикать птица. Тянет холодком. В палате полутемно, как бывает, если день солнечный и яркий. Наконечник копья сместился чуть вправо, а репродуктор давится очередным маршем, а потом щелкает сам по себе и начинает мурлыкать фокстрот. — Сколько я был… — Почти пять месяцев. Какое-то время Стив молчит. Слушает птицу. — Зола раскололся? — Это долгая история. Я не одобряю линию Филлипса, но такие, как я, сейчас в меньшинстве. — Понятно. — Тебе присвоили орден Конгресса, Стив. Посмертно. Прежде, чем мы тебя нашли… — Пегги дергает лацкан, мнет ворот, словно ткань ее душит. И решившись, спрашивает: — Послушай. Если бы… ты не решил, что Баки погиб… ты не сделал бы это, ведь так? Ты бы что-то придумал, дождался Говарда, вывел бы самолет? Стив смотрит на нее очень ясными и очень серьезными глазами. Кажется, что где-то в их глубине — кусочек выгоревшего летнего неба, и там плывут облака, а по земле за ними тянутся длинные тени. — Зачем теперь об этом говорить? — спрашивает он. — Я не вывел самолет. Пегги касается его плеча, разглаживает несуществующую складку на больничной робе. Смотрит в глаза, красные губы кривятся. — О мертвых либо хорошо, либо никак, но Эрскин схалтурил. Твоя регенерация затянулась. Кое-кто оклемался быстрее и вернулся на фронт за три недели до победы. Стив сжимает зубы так, что, кажется, вот-вот сломает себе челюсть. Первая реакция: не надо так шутить со мной, Пегги. Даже ты, даже если злишься на меня непонятно, почему, не имеешь права так надо мной шутить. Вот только она не шутит. Злится и смеется, и снова плачет. Тянет голову Стива, укладывает его к себе на плечо и гладит по волосам. — Он живой, живой, — горячо и влажно шепчет ему в ухо. — А ты чуть себя не убил. Глупый-глупый-глупый Стив. Не надо так больше. И очень хочется сказать, что так больше точно не будет, потому что войне конец, а Баки… Но об этом становится думать еще страшнее, чем во время болезни, и капитан Стивен Роджерс просто закрывает глаза. Над берегом грохочет музыка. Где-то вдалеке палят орудия, но танцующие у самой кромки пирса парочки только хохочут и кружатся все быстрей. Огни отражаются в черном глянце воды, звонко бьется стекло — никто не жалеет ни выпивки, ни стаканов. Мелодии слышно едва-едва, но под каждую из них все равно хочется покачиваться и обнимать. Капитан Стивен Роджерс почти не умеет танцевать, но раз он обещал Пегги, то обязательно вернется на вечеринку и наконец ее пригласит… Здесь, на причале, покачиваются только громадные серые суда. Якорные цепи, такие массивные, что кажется, закуй ими Стива, не сможет освободиться, уходят в тишь и черноту воды. Орудия задраны в небо и укрыты брезентом. Перемигиваются сигнальные огни. Служба есть служба, но Стив уверен, что и на кораблях сейчас идет веселье. У него и у самого в руках бутылка трофейного шнапса. Не потому, что он хочет напиться, он не может напиться, но ноги полчаса назад сами повели его к ящику с знакомыми бутылками. Он выудил одну из забитой соломой ячейки и унес под кителем, бережно прижимая к груди, как ребенка. Сейчас бутылка пуста на треть. Баки идет рядом. Он пытался насвистывать, но перестал, и теперь только чуть касается плечом плеча Стива при ходьбе. Лицо у него похудевшее, серьезное и счастливое. Буквально пару часов назад Стив снял его с поезда. Баки только и успел, что бросить чемодан. Стив не сразу заметил болтающийся рукав, а заметив — оцепенел. Но стоило присмотреться, и стала видна перекинутая через шею, уходящая под форменное пальто шаль, а потом и вложенная в петлю заботливо перебинтованная рука. Шаль — это намного удобнее петли из бинтов. А девушки никогда не могли устоять… — Ну что ты, — было первое, что сказал ему Баки. — Это же левая. Немного сложностей со шнурками и ремнем, а в остальном — заживет. И, не дожидаясь ответа Стива, он крепко его обнял. На перроне обнимались все, так что не было ничего удивительно в том, что один мужчина в форме с капитанскими нашивками стискивает плечи другого, стараясь не задеть покалеченную руку. Баки тоже дали капитана, и это было правильно, только Стиву сейчас было плевать. — Ты меня задушишь, Роджерс, — сообщили ему в шею. — Рассчитывай силу… п-пожалуйста. Из меня суперсолдат, вообще-то, не получился. Однако Баки не отстранился, даже когда Стив ослабил хватку. Так и стоял, обняв за плечо одной рукой, смотрел в лицо, и ужасно странно и непривычно было видеть его таким, в сбившейся фуражке, с кругами под глазами и натянувшейся на скулах кожей, только что из госпиталя, с войны. Видеть и знать, что воющий снегопад проиграл, и ледяная вода залива проиграла тоже, что было очень трудно, невыносимо трудно и больно, но сейчас все хорошо. — Стив, — сказал тогда Баки очень серьезно и тихо. — Это все правда. По-настоящему. Мы победили. — Капитуляцию только сегодня подписали. Я пропустил… — К черту капитуляцию. Мы победили. Ты и я. И это было все, что хотел услышать Стив на тот момент. Да и все, что он мог услышать, потом в голове зашумело, и остаток дня слился в восторженную, радостную мешанину цветов и звуков. Они ходили выяснять, где расквартируют Баки и кого-то еще, потом подписывали какие-то документы, потом Стив отдыхал на лавочке, потому что снова переоценил свои силы и был еще довольно слаб, а Баки рассказывал ему что-то… Потом мимо прошла Пегги Картер, и ее рука была в руке высокого мужчины, чем-то похожего на Говарда Старка и совсем не похожего на Стива Роджерса, и Баки привычно повернул голову… Проследил за Пегги, перевел взгляд на Стива — и не сказал абсолютно ничего забавного или язвительного, только что-то вроде радостного умиротворения появилось в его лице. И вот сейчас он идет рядом, и доски старого причала пружинят под ногами. Суперсолдата из Баки и впрямь не получилось, он уже захмелел, а может, всему виной ранение и бессонная ночь в поезде. Ему нужно на что-нибудь опереться, и он облокачивается на перекладину над водой. Смотрит на сияющий огнями берег, и Стив устраивается рядом в той же позе. Они касаются друг друга локтями. Стив видит, как в глазах Баки отражаются и мелькают разноцветные искры иллюминации. Говорить не нужно. Говорить они будут позже. Баки лезет за папиросами, и Стив понимает, что он волнуется. Движения слишком суетливые, как будто он усилием воли гасит внутреннюю дрожь. Баки не должен так дрожать, поэтому Стив берет его за плечо. Возможно, он хочет просто помочь прикурить, потому что с одной рукой это неудобно, Стив сам точно не знает, что сделает в следующий момент. Все еще можно, в общем-то, обратить в дружескую шутку. Но Баки понимает его правильно. Прижимается к Стиву, обхватывает его под кителем здоровой рукой, выронив пачку. Кладет подбородок Стиву на плечо и щекочет его щеку ресницами. — Ты идиот, Стив Роджерс, — говорит он лающе, у него всегда становится такой голос от волнения, ниже на два тона, и тембр прыгает. — Ты что, всерьез хотел убиться? Отвечать на этот вопрос не требуется. Стив гладит его по волосам, потом ставит перед собой и какое-то мгновение смотрит, как Баки кусает губы и шмыгает носом. А потом целует, по-настоящему, как не целовал ни одну девушку на своем веку. Баки приглушенно рычит, стискивает ткань на лопатках Стива, они даже больно сталкиваются зубами, но это все равно. Стив наклоняется, ставит бутылку на причал, заталкивает Баки под китель, чтобы не мерз, обхватывает покрепче и целует снова. Оказывается, он был голоден и по этому тоже. Просто не подозревал, насколько. Мимо них, стуча каблучками и звеня чем-то, проносится стайка девчонок, совсем юных, в легких платьицах и с растрепавшимися волосами. Ищут место, чтобы посекретничать, должно быть, или ждут своих моряков. — Эй, солдаты! — окликает их смешливый голосок. — Вы что там? Идите к нам, с нами лучше! А другой, пониже, комментирует: — Ого! Совсем перебрали, ты гляди… Баки фыркает. Трется носом о нос Стива. — Здесь становится шумновато. Пойдем? Стив кивает, и они вновь идут рядом, на этот раз к берегу, а не от него, и чем ближе огни и музыка, тем светлее и яснее становятся их лица, словно на пересвеченной фотокарточке. Забытую на причале бутылку, крадучись, подбирает одна из девушек. И кричит подружке: — Смотри, тут еще много! У кого-нибудь найдется стакан?