Три дня до конца лета

      Очередной взрыв прогремел совсем рядом, гулко отозвавшись в лабиринте разрушенных улиц. Том Марволо Риддл даже не повернулся – он уже почти привык к этому за неполных два месяца лета, проведённых в Лондоне.       Магловском Лондоне.       Пока магический мир, сидя в безопасных домах, за кружечкой ароматного чая горячо обсуждал победное шествие Геллерта Гриндевальда по Европе, маглы, прячась в руинах разрушенных домов и ненадёжных переходах подземки, горячо молились о том, чтобы очередная бомба пролетела мимо. Не задела. Не коснулась. Чтобы только мимо.       И он молился, вспоминая давно забытые слова для никогда не существовавшего бога, которым научился в ненавистном приюте. Потому что кроме этих слов у него не было больше ни-че-го.       Не было ни спокойного убежища, ни горячей еды каждый день, ни покоя и тишины, как целых десять месяцев до этого. Хогвартс – прекрасный замок магии, его первый дом… его воплощённая мечта, ради которой Том держался в этом магловском Аду из огня и чужих страданий почти два месяца.       Здесь, в умирающем мире без волшебства, затерявшийся в горах Шотландии замок казался далёкой сказкой, в которой городские катакомбы и канализация чудесным образом обращались в таинственные подземелья Дома амбициозных и великих. Просто неуловимый предрассветный сон, в котором шумел и завывал жуткий Запретный лес с его чудовищными обитателями, а вовсе не очередной монстр из железа, несущий на своих крыльях смерть. Эдакая насмешка, в которой режущие глаз вспышки были лишь разноцветными лучами заклинаний на уроке Чар, а тяжёлый вонючий дым – просто испарениями из котла на Зельеварении.       Просто далёкий сон…       Том иногда радовался, что нигде нет ни зеркал, ни отражений – ему не хотелось даже думать, во что превратилась его красивая внешность за без малого два месяца грязи, голода и кошмаров во сне и наяву. Ему не хотелось получать очередные доказательства того, что сейчас он ничем не отличается от всех прочих презренных маглов, слабых и беспомощных. И никакая магия, которой он всегда так гордился, ничего не изменит и ничем не поможет.       За то, чтобы просто выжить, здесь приходилось отчаянно сражаться: прятаться от более сильных и нападать на слабых, отнимать редкую еду или охотиться самому, искать недоступные убежища для краткого отдыха и постоянно защищаться.       Одиночки здесь не выживали. Никто и никак.       Поэтому беспризорники, сбежавшие из приюта подростки и просто сироты войны – все они, такие разные, собирались в стаи, чтобы продержаться еще хоть день-час-минуту. И даже Том вынужден был время от времени прибиваться к другим, наутро вновь уходя. Словно дикие звери, они прятались в разрухе и темноте подземелий: от солдат и бобби, от других банд и просто больных отморозков, что всегда были не прочь безнаказанно позабавиться с живой игрушкой. Том не раз видел такие "игрушки" – изувеченные до неузнаваемости грязные тела с выражением дикого ужаса, не развеявшегося даже после смерти.       Это тоже стало реальностью, как и мерзкий тухловатый привкус во рту – от сладковатой вони разлагающихся где-то в канализации тел. Ну не будут же приличные люди хоронить мародёров или другую какую преступную шваль?       Конечно, нет.       И плевать, что очередной десятилетний сопляк просто потерял под ударами войны дом и заботливых родителей, а после попался в лапы к педофилу-извращенцу. Подумаешь, какая важность… у них есть свои заботы, поважнее, чем очередной щенок.       Самого Тома опасающиеся его беспризорники завистливо-зло прозвали Счастливчиком – среди прочих бесприютных оборвышей он единственный никогда не попадался и не был изуродован ни войной, ни чужой жестокостью.       Правда, только внешне, как вяло отмечал он сам.       Запертая в смертном теле магия заранее предупреждала о поджидающей опасности и помогала вовремя убраться подальше, спасая его шкуру… но она же просто топила ребёнка во всеобщих панике и боли, беспредельных страданиях и порой даже долгожданных смертях, щедро разлитых вокруг. Кошмары, бесконечные кошмары, до краёв полные горяче-алой крови, грязно-жёлтого гноя чьих-то застарелых ран и пугающей пустоты небытия, давно стали еженощными, выматывая и не давая ни мгновения отдыха.       Война безжалостно калечила не только тела, но и души.       Где-то в стороне снова послышался низкий рокот приближающегося самолёта, гулко просвистел тяжёлый снаряд и тут же кто-то отчаянно закричал: душным тёмно-багровым облаком вспухла чья-то боль, резкими чёрными росчерками пронеслись в никуда уже отлетевшие души. Том, усилием воли не обращая на цветные вспышки внимания, привычно нырнул в ближайший люк. Следом – почти на голову едва успевшему откатиться магу – в канализацию буквально рухнул какой-то мальчишка, тут же глухо застонавший от боли: сломанная при приземлении кость пропорола кожу голени и ткань вытертых до полупрозрачности грязных штанов. Риддл глухо выругался, поминая ненавистного слепого Бога и всех чертей Преисподней: растекающаяся драгоценным алым атласом кровь привлекала чрезвычайно расплодившихся и озверевших за войну крыс.       Вот и сейчас где-то неподалёку наверняка уже собиралась пищащая стая голодных помойных чудовищ.       Незнакомый мальчишка, лишённый сил и способности бежать, тоже это понимал, и чуткая магия нашёптывала юному волшебнику о тоскливой обречённости и отчаянном желании жить, горящем в душе паренька. Во что бы то ни стало – жить.       Том знал одно старое заклинание, которое за пару минут срастило бы кость и спасло сопляка, и его палочка всегда была при нём. Но... ...несовершеннолетним запрещено колдовать вне Школы под угрозой исключения...       Вот так лишиться палочки? Его любимой красавицы из тиса и пера феникса? Никогда не вернуться в мир, для которого родился, не увидеть снова Хогвартс и не коснуться вновь чуда?..       …Ради чего? Ради полумёртвого мальчишки, который всё равно скоро сдохнет, если не от очередной бомбы, то от наверняка заработанного в этой грязи заражения крови?       Но и оставлять живого человека умирать под зубами орды крыс... Невозможно.       Отважный и благородный Гриффиндорец, наверное, рискнул бы и магией защищался от крыс, наплевав на все последствия.       Верный Барсук перевязал бы раненого и на своих плечах утащил подальше от угрозы, помогая до последнего.       Умный Ворон наверняка вообще в такую ситуацию не попал бы.       А он... он эгоистичный Слизеринец.       Приняв для себя решение, Том подошёл к мальчишке и осторожно присел возле него, всем своим существом чувствуя вспыхнувшую рядом надежду. Она сияла и переливалась радугой, отражаясь в широко распахнутых глазах, и в двухмесячном мареве ало-чёрного безумия выглядела кусочком нездешнего мира, пылью фей в призрачном лунном свете. Того самого спрятанного за непроницаемыми барьерами чуда.       С трудом сглотнув и подавив недостойное желание зажмуриться, юный маг постарался сделать то, чему научился когда-то давно, ещё в приюте, и уже почти успел позабыть. В красивом, пока ещё по-детски нежном голосе зазвучала сама магия, завораживая ребенка:       – Всё хорошо, я помогу. Веришь мне? Верь. Верь мне, и больше не будет боли и страха... я помогу.       Короткий, резкий удар остро наточенного кинжала, подаренного одним из сокурсников на минувшее Рождество и припрятанного под лохмотьями рубашки, с тихим скрежетом скользнул по ребру и нашёл своё место в отчаянно сокращающемся мускульном мешке, так сильно бьющемся за жизнь. По истощённому телу ребёнка прошла судорога боли, а приближающаяся смерть на миг разорвала пелену волшебного дурмана.       Том едва успел зажать распахнувшийся в крике рот, чувствуя, как впиваются в ладонь чужие зубы. Вместе с этим волна первобытного ужаса с головой накрыла Риддла, погрузив в угасающее сознание умирающего мальчишки.       …Больно-больно-больно, и где-то в груди отвратительно хлюпает пробитое сердце, и по жилам течёт холод, сковывая потяжелевшее тело и унося с собой прерывающееся шумное дыхание.       По коже обжигающе-горячо течёт, пропитывая майку, и тут же остывает. Холодно-холодно-холодно… и очень хочется спать…       Скоро мы уже встретимся, да, мамочка? Я скучал… ты так давно ушла… я тебя догоню, вот увидишь…       …И расскажу, что у маленькой милосердной Смерти глаза цвета сумеречного неба…       Том с трудом поднялся и, машинально выдернув лезвие из глухо булькнувшей раны, вслепую попятился, силясь прийти в себя. Холод, которого не было, ещё танцевал морозными искорками где-то в совершенно целой груди, и короткие резкие вдохи почему-то отдавались всхлипами. Было больно.       Пора бы уже и привыкнуть, за два-то месяца и тринадцать с половиной лет…       Вытереть наконец почему-то беспомощно текущие слёзы и перестать жалеть себя.       …Юный маг в последний раз оглянулся на свою первую жертву: расслабленное тело безвольно раскинулось на грязном «полу», а на груди исходил дрожащим маревом в холодном воздухе подземелья горячий ярко-алый цветок - цвета жизни. И цвета смерти тоже.       Он оказался чем-то похож на самого Тома, этот магл: такой же высокий, красивый даже в лохмотьях и под толстым слоем въевшейся грязи, с аристократически-тонкими чертами лица и – теперь – с изящно-горькой печатью смерти. И только застывшие пустые глаза были полны не тёмной глубины ночи, а ярко-изумрудной бездны.       Когда-нибудь позже уже Тёмный Лорд Волдеморт в одном из сновидений о давно забытых днях невольно сравнит эти глаза с отблеском Авады и искренне, всей своей искалеченной душой возненавидит это заклятье. И упрямо будет убивать противников только им, вспоминая, как блестели в пробивающемся из люка наверху свете застывшие глаза мёртвого магла.       Вспоминая и о том, что он сам все ещё жив.       А пока ещё мальчишка-маг Том Ридлл просто слепо вытирал перепачканный чужой жизнью кинжал и прикидывал дорогу в безопасный угол перед тем, как уйти навсегда, оставив мёртвое тело на съедение крысам.       Возможно, ему даже удастся ограбить какой-нибудь хлебный лоток.       Тогда сегодня он, наконец, сможет поесть.

До конца лета оставалось ещё три дня.