Ведьмы из Лорентума

      Сквозь не зашторенное окно в кабинет на ковёр падала лунная дорожка, а на маленьком книжном столике горела единственная свеча. Но ни её теплый свет, ни слабое и зыбкое сияние тонкого серпа луны не касалось фигуры старика, спрятавшегося от всего мира ― и себя самого ― в ночной тени.       Фарамонду Алмерику не спалось не первую ночь, и он сидел в глубоком кресле с мягкими подлокотниками и медленно потягивал сваренный для него Райном травяной отвар. По словам «секретаря и духовника», горькое, но приятно пахнущее мятой и ромашкой зелье должно было помочь старому герцогу уснуть и прогнать прочь «дурные сны и горькие воспоминания». Вот только то, что каждую ночь мучило Фарамонда, не было ни первым, ни вторым.       Во сне он видел Хейко, не дерзкого, заносчивого и неуправляемого юнца, а своего маленького, ласкового мальчика, всегда со звонким смехом встречавшего его в дверях большой гостиной и радовавшегося каждой мелочи, привезённой отцом, будь то подобранный на улице котёнок или сорванный по дороге персик из королевского сада. В своём видении, рядом с маленьким сыном, Фарамонд словно бы снова становился молодым, сильным... счастливым. Как когда-то.       А потом в голове раздавался безумный, торжествующий женский смех, и рядом с его мальчиком появлялась она. Тёмной тенью укрывали чёрные волосы Ирмалинды Хейко, а во тьме безжалостных глаз ведьмы Фарамонд видел собственные отчаяние и страх.       После таких видений он просыпался от дикой боли в не ходячих ногах, и Райну приходилось до самого утра отпаивать своего господина заварными травами и подогретым красным вином. Немного, но это помогало. Ведь он собственными руками перерезал глотку черноглазой твари, околдовавшей его сына. И не его вина, что Хейко оказался настолько слаб и глуп, что влюбился в ведьму.       Тяжелее было, когда сквозь туман памяти и сожаления, во сны старого герцога являлась Врени. Его жена, его единственная любовь, его радость и счастье. Его женщина.       Словно бы наяву, она входила в их спальню, садилась на край кровати, и волосы её огненным водопадом переливались в свете свечей. А на руках она держала маленькую, новорожденную девочку. И улыбалась, ласково, понимающе улыбалась...       Тогда уже не спасало ни вино, ни лекарства. Фарамонд кричал, каялся и плакал, как ребёнок, и просил свою Врени лишь об одном: простить его!       В такие ночи верному и молчаливому Райну было с ним особенно тяжело. После таких ночей его «секретарь и духовник» ― а по правде, скорее телохранитель и негласный преемник ― надолго покидал резиденцию Алмериков и искал. Молодую девушку, рыжую, с возможным сильным колдовским талантом, и необычайно похожую на покойную леди Врени.       И не находил.       ...Было уже за полночь, когда чашка с отваром опустела, а сон всё никак не шёл к старому герцогу. И, как назло, он снова видел окровавленное ложе роженицы, разметавшиеся по белой простыне чёрные волосы, смешанные с кровью и пустые, полные предсмертной злобы и страха глаза Ирмалинды, уставленные в потолок. Рядом с мёртвой ведьмой в куче тряпья лежал и её выродок. Старый герцог видел нож, тот самый, фамильный нож в собственной ладони и себя самого, склонившегося над новорожденным. Это была девочка, маленькая, бледная, она тихо плакала и слабо брыкалась не спеленатыми ножками. Больше всего тогда Фарамонд боялся наткнуться на несмышлёный взгляд светло синих глаз своего сына и больше всего желал, чтобы у младенца были чёрные глаза мёртвой матери.       А вместо этого из-под рыжего хохолка и бровей на перепачканного кровью мужчину смотрели золотисто-карие любопытные, умные глазёнки.       И что-то дрогнуло в герцоге Алмерике тогда.       ...Сестра-настоятельница монастыря святых Джессики и Виктории, Флора была его старой и верной подругой и без лишних вопросов приняла под своё крыло слабую новорожденную девочку, и её не смутило даже то, что Фарамонд честно предупредил, кем была мать бастарда его сына.       Принимая из его рук грязный и мокрый свёрток с девочкой, аккуратно и заботливо, Флора спросила лишь об одном: как зовут кроху?..       ...Когда Райн найдёт её, Фарамонд, несмотря на каменные ноги, встанет на колени перед своей единственной внучкой и попросит прощение за то, что имя ей дал не он.       И, быть может, тогда то, что не даёт ему спать тяжким бременем, станет чуть-чуть легче.