В даль

У Наны – широко распахнутые глаза с теплым взглядом, аккуратно уложенные медные волосы и шарф в сине-белую клетку. Сама наивность. Сама правильность. Типичная хорошая девочка. У Яно – растрепанные вихры золотисто-рыжей шевелюры и небрежно расстегнутая куртка. Типичный шалопай с невинно-шаловливым выражением физиономии. Вот только вместо вечной обаятельной и расслабленной, с ноткой превосходства улыбки, за которую ему можно было простить все на свете – непривычно суровое, бледное лицо без тени задорности и радости. Канун Рождества – праздничное время, время чудес. Нана следит за танцем снежинок с завороженностью и восторгом маленького ребенка. Потом подставляет небу ладошку и ловит доверчиво опускающиеся к ней на мягкую белую варежку хрупкие кристаллики. Она так и осталась малышкой, такая очаровательно-непосредственная, но в то же время серьезная… Может причинять боль – как это делают жестокие маленькие дети – и может быть ласковой. Она одна такая. Его чудо. -Не молчи, Яно… — поворачивается она к нему. А у Мотохару слишком больно щемит в груди, и плотно сомкнутые губы не желают разжиматься, чтобы произнести страшные слова, от которых эта снежная идиллия разлетится на сотни крошечных льдинок, которые будут колоть его сердце. Убивать счастье всегда страшно. А убивать его своими руками – страшно вдвойне. Это ужас и стыд, который ты сам себе никогда не простишь. -Я… — хрипло шепчет он, а потом, до боли, до едва ли не брызнувших из глаз слез, до впившихся в ладони ногтей сжимая кулаки, все же выдавливает, — Через неделю я уезжаю с мамой в Токио, Нана… Бледнеет лицо Такахаси. Холодными колючими каплями подобия слез сползают по ее лицу снежинки, так рано прервавшие свое существование, встретившись с ее теплой кожей. Тает время чудес, превращаясь во время мук.

* * *

В прозрачно-голубое небо рвутся серые, душные клубы дыма. Поезд, эта равнодушная к людским проблемам сияющая махина, довольно сопит и гудит, предвкушая скорый бодрый бег. -Я не могу… Я заплачу! – надрывается Нана и, всхлипывая, глотает соленую горечь уже ползущих по лицу капель. Мидзу тихо гладит ее по плечу – молчаливое, осторожное сочувствие. Лишь бы не сделать больнее пустой фразой: «Я понимаю, не плачь только». Ведь не понимает. У столба, прислонившись спиной к нему, Яно ведет глухую беседу с Такеучи, осторожно и в то же время глубоко и пристально заглядывая лучшему другу в глаза. Он был бы не удивлен, увидь он в них мрачное торжество – о чувствах последнего к Нане он прекрасно знал. Но нет; в них только благородство, печаль и искреннее сожаление. Действительно искреннее. Уж в проявлении чувств в прошлом великий безмятежный притворщик Яно разбирался отлично. -Посмотрим, что случится через год, — подводит итог Масафуми и дружелюбно протягивает Мотохару ладонь. Большую, крепкую, и, несмотря на все передряги любовного треугольника, в который они попали, все-таки родную. Яно пожимает ее, и ему кажется, что один тяжелый груз все же упал с его плеч. Второй же груз куда тяжелее, и сбросить его невозможно; он пригибает к земле и не позволяет поднять виноватый взгляд. Его причина стоит неподалеку, хлюпая носом и потирая зареванные карие глаза, крепче кутаясь в наивный шарф в сине-белую клетку. -Яно… — тихо бормочет Нана, делая нерешительный шаг навстречу своему любимому, — Яно… -Оставим их наедине, — поспешно кивает непривычно тихой стайке ребят все понимающий Такеучи. Они молчат, опустив головы и не решаясь поднять друг на друга глаза. Со стороны их можно принять за брата и сестру: у обоих волосы цвета осенней листвы и красивые лица. У нее – заплаканное. У него – серьезное и бледное. -Где бы ты ни был и как бы одиноко тебе ни было… Помни, что я здесь! Я думаю о тебе! – Нана вскидывает голову, и растрепавшиеся пряди липнут к влажным щекам; губы у нее дрожат. Сердце у Яно срывается на истерический ритм, готовое, кажется, разорвать грудную клетку. И вместо ответа, вместо слов, от которых он сам непременно расплачется – а это так не по-мужски! — он просто обнимает Нану, сильно и властно притянув к себе, и жадно вдыхает запах ее волос, разбавленный свежестью морозного утра. Это заменяет им любые слова. А еще через одно мучительно короткое мгновение Яно запрыгивает в вагон, посверкивающий синими искрами в лучах зимнего солнца – равнодушный и холодный вагон, похищающий его у Такахаси. Поезд довольно урчит и закрывает двери, с тихим шипением начиная движение. Прижимаясь носом к ледяному стеклу с легким дыханием инея, Яно наконец-то дает волю слезам, видя бегущую по перрону вслед за поездом Такахаси – растрепанную, торопливую, готовую, наверное, на все… и все же не способную догнать вагон, что катится в Токио. Когда перрон обрывается, оставляя позади и Нану, как-то сдавленно и жалко протягивающую руки к уносящемуся вдаль поезду, и его друзей, в голову к Яно приходят странные строки, которые он слышал когда-то давно. Тогда, когда принятое решение об отъезде еще не разделило жизнь на счастливый период «до» и серый «после». «It's hopeless The end will come and wash it all away Forsaken I live for those I lost along the way And I can't Remember how it all began to break We suffer I live to fight and die another day» Он машинально переводит с глупого английского эти глупые строчки, оказавшиеся на поверку честными, правдивыми и как нельзя лучше подходящими к описанию всего того, что с ним происходит, и натягивает на губы безобразно-глупую, полную боли полуухмылку. -Забавно. Это саундтрек к нашей жизни, — глухо говорит Мотохару, наблюдая за проплывающим за окном заснеженным пейзажем и тщетно надеясь увидеть там знакомое и любимое лицо, — «Я живу для тех, кого потерял по пути». Я живу для тебя, Нана.