Фея и богиня

Гулко вдавался в рёбра хладнобережный вздох, фальцовано скрежетал в онемевших пальцах, вознесённых над гибкими прутьями северных хорд, прирученных буйным тарпаном ветра – и в гриве схлестались прощания и пожелания покойного сна. Ревуще стыл ошпаренный в сердце горизонт; над висками судорожно хрипела оледь, пред взором вскипала ржавчина; с тёплых древесных причалов отхлынивал грязный, вспотевший свет, и в спутанных дрёмой кронах кровохаркало солнце. Отступала чумная пена, уводя за собой беспризорную обувь и осиротевшие души; сыпуче шипел обнажённый камень, кашляя мёртвыми рыбами и горбатым дубом; смеркалось и волгло сипели колёса на окружьях пустынных троп. Вильварин приподнимала руки, сначала стыдливо и угловато, будто скобля с похоронного камня зрячий изгиб; запястье осязал изумрудный луч и шёпот трав; кипенные лепестки тюльпанов ладно смыкались над головой – о крове и речи идти не могло, – Вильварин взволнованно сжимала ладонь, готовясь к зачину, словно вознося алтарный нож. Мягко стяжалась устьем трепетная белизна – Вильварин когда-то хотела обратиться детвой, чтобы заснуть на её цветоложе, убаюканная кротким фёном, в предвкушении мёда. Иногда фея воровала его или, как она выражалась, занимала с долгим сроком возвращения у пчёл, которые осаждали восхитительный мелиссовый сонм. Как бы они не вздумали отомстить ей и не наполнили соты переваренным шпорником. Сейчас она воображала себя регентом, довлеющим над биоритмами, подвластным скрыть сердцевины цветов небрежным взмахом кисти. Ребяческая глупость, ни одно существо не смогло бы изменить законы природы или вправить жизненный ток в иные русла, но Вильварин с упрямством покорялась компульсии, мнимо лишаясь тревоги – чёрное небо водосверкало на гладком и мёртвом лугу, вокруг не было ни души, в чащобах совы злобно надували грудь. А вот назойливые сожители, люди, никак не расставались с иллюзией контроля и ничуть этого не стыдились. Фея опять сетовала на человеческое тугодумие и, будто порицание вдруг резко ранило её саму, досадливо отворачивалась на вытянутых носках; взвихрённые волосы обвивали шею следом, скрывая тугую нить шрама. Когда-то они клялись возложить её тело на языческий алтарь, оклеветав убийцей младенцев, но обычно лишь трусливо мяли в широких карманах горбушку хлеба и быстро проходили мимо, прикрыв глаза коптистой ладонью. С тех пор Вильварин никуда не отпускали, боясь, что её обнаружат вновь, да и негоже было фее разгуливать по тисовым подоконникам, с любопытством заглядывая в опорожненные чашки и за отвёрстые шторы, ведь там её наверняка поджидали тиски ледяного железа, пару зим назад уже оклеймившие кожу. Не её вина, что зимой на лугу так зябко, а тепло домашнего очага – как и пышный яблочный пирог – так и манит, так и манит. Но – не больно-то оно и надо, Вильварин самовольно бы отказалась встречаться с одной деревенской дурнушкой, ещё недавно радостно отрывавшей ей крылья. Правда, иногда, не сдержавшись, она в отместку подшучивала над ней, путала безобразные локоны, прятала исхудалые башмачки, подмешивала в кашу корни горьких растений. Могла обернуться страшным зверем, в конце концов, и выводить рокочущие рулады. А та до сих пор не догадалась одеть платье наизнанку или оберечь ложе четырёхлистным клевером, что ж, пусть теперь расплачивается за ротозейство. Вот и томилась фея в восточной глуши, первой встречая рассвет и первой замерзая от вечернего холода, приносящего кошмары. Первой – и единственной; ныне безмятежно спящий вулкан никому доверия не внушал, устроив здесь геенну огненную век назад. Даже гномы туда не наведывалась, хотя, как знать, может в базальтовом чреве залежался килограмм-другой алмазов. Вильварин по обыкновению опасливо подходила к морщинистому подножью – нередко она от скуки выискивала в глубоких трещинах всевозможные силуэты, но фантазия добиралась лишь до примитивных веток и паутин – по разломам шипел водяной пар, вдоль степной ленты ворошились авгиты размером с грецкий орех. Смельчаки из деревни иногда таскали их на украшения и продавали за двух коней; из туфа тесали надгробные камни, кладбище вырыли за дюжину миль отсюда, далеко за поселением, видимо, останки предков они чтили выше себя. Фея любила зарывать ступни в вулканический песок, приятное и щекотное прикосновение, но вот рядом с тюльпанами ему места не было. Только они отчего-то и прижились в проклятой земле, негодной для раскапывания могил и сеяния злаковых. Серая гниль начала прогрызать луковицы, словно жёлтый налёт на эмали зубов запятнила она горчичным худосочные лепестки. Нет, даже за цветами Вильварин ухаживать не умела... Солнце-утопленник цеплялось клюкой за горный кифоз, хребтовый отлог сёк раскалённый янтарь, тщетный обжечь или взрастить, язвился лавовой паутинной на серой спине. По веснушчатому склону, сожжённому суховеем, тяжело расплёскивались тени, жадно осаждали лицо; будто закованный в камне дракон разостлался вдоль тихого горизонта, мерно дыша невесомой сажей. И Вильварин действительно казалось, что гибкий бесплотный графит пачкает её руки, тут же заведённые за спину; белизна тюльпанов впитывала болезненную синеву, всё вокруг осаждалось налётом мрака, а в небе вихрилась яркая звёздная пыль; фея вновь терялась в догадках, какие фигуры выстраивал этот небесный щебень, эрозия чёрного монолита. Узко стягивалась бледность, тускнела роговица, веки смежались вслед, стремясь обособить глаз от тревожной слепоты извне, и хмарьный свет кутался дрёмой в бутонной пастозе. Но спать не хотелось вовсе. С рустовых уст предночного звона тесался свист изломанных ветром веток, шёлково жеманилась поздняя песня, Вильварин на миг впадала в очарованное беспамятство, плавно поведя плечом вбок, собравшись ухватить самозабвенный пируэт. Лишь изредка проборы вязовых лесов стругал лошадиный цокот; ближе к луне с озера доносились волшебные переливы русалочьего голоса, сердце восторженно внимало сопрано, боль дрожью щемила грудь. Не в силах противиться, отказываясь довольствоваться жалкими осколками эха, фея увлечённо полетела на звук, прищуриваясь и беспокойно вертя головой. С земли поднимался холод, щекоча босые ступни; Вильварин, ведомая пением злодейки-чаровницы, отмахивалась от комаров и колючих кустов, стегавших щёки. Небывалой красоты русалка подплывала к берегу, величественно складывая руки, клонила к ним голову, перекидывая густые волосы на плечо, совсем не замечая посторонних слушателей. Фея усаживалась на низких ветках, осторожно храня дистанцию, и, томно подперев скулы ладонью, лениво качала ногою обкусанный лист, иногда важно кивая в одобрение. Темнело небо и рассудок, вдоль озера кружили брюхастые светлячки; в вспотевшие виски мягко вдавался голос, послуживший колыбельной; Вильварин думалось, что русалка пела об одиночестве и смерти, хотя, кто знает, может она горевала от мигрени или более прозаичных причин. Да, местность действительно пустовала, но лес, к счастью, оставался в неприкосновенности. Если бы сюда забрёл человек, изнемогающий от жары и жажды, то его наверняка бы сгрызли волки. Хотя находились и такие "герои". Нет, спать в древесных струнах никуда не годилось – Вильварин сильно ворочалась и легко могла свалиться прямо в голодную пасть. Но конечности будто сковало, условная атрофия перешла к мыслям; в крепком и чистом полотне сознания выедались плеши, кто-то, умело уцепив главную нить, тихо подвергал ткань распаду до первоначальных путаных клубков. Гнетущая, клубящаяся тревога вдруг сомкнулась и вонзилась в сердце, как паническая атака. Фея подскочила, судорожно схватившись за грудь, тяжело переводя дыхание. В лёгких теснилась смертоносная разреженность, смоляной ночной воздух. Пред глазами забрезжили чёрные гематомы, Вильварин взмыла вверх, насколько позволяли ослабшие крылья, лихорадочно вырывая взглядом острые звёзды; за рябью крон дороги домой было не видать, да и никаких троп тут проложено не было. Внезапно утихла мелодия, и сразу алчно заскрежетали сверчки, за спиною скалисто завыли волки, зачастило невнятное бормотание пьяных разбойников, сырой топот леших. Вильварин что есть духу помчалась обратно, от испуга сомкнув веки; внутри оглушительно пульсировало огненно-красное и кипятком стегало по рёбрам. Можно было определиться по Южному кресту, но фея, к стыду своему, так этому и не научилась. Да и не уловить его за костистыми сплетениями деревьев, как назло попадавшихся на каждом шагу. Плечо уже ныло от растёкшихся синяков, кора горячо обдирала кожу; и тут – вспыхнуло и ошпарило оторопью – ослепительно-белоснежное. Вильварин вскрикнула, от страха отказали ноги, благо она не утруждала себя ходьбой; ей вторило кроткое и смущённое "ай". "Ребёнок", подумала фея не то испуганно, не то с облегчением, и дико уставилась на незнакомку, одновременно суетливо ища путь к отступлению. Хотя, впору ли тут беспокоиться, сим юным отрокам никто не верит, лишь наигранно-понимающе треплют по макушке. Так что всё пока под её чутким контролем. Девочка, попавшаяся на дороге, рьяно протирала ухо; от её тела плавно исходило свечение, удивительно чистый белый цвет, столь редкий ночью, сравнимый с лунным мерцанием. На человеческое дитя она не была похожа, уж не пристало тем осыпаться фосфором и прочими колдовскими вещами. Просить о помощи стыдно, да и услышат ли её тонкий писк? Кажется, девочке помощь нужней, в этих потёмках даже сильный мужчина заблудиться боится. Не исключено, что, привлечённый смутным очагом, он поспешит в их сторону, и тогда беды точно не миновать. Пока фея судорожно соображала, свечение молоком лилось на её руки, да что там – полностью оглушало, яркое, словно костёр, резкие искры сверкали на ресницах; стали различимы ссадины и вогнатая под ногти грязь, но – на удивление – тени не жмурились в складках платья. – Здравствуй, – вдруг дружелюбно улыбнулась девочка. Не чужестранка, говор узнаваемый. – Угу, – неразборчиво пробормотала Вильварин, сконфузившись, стремясь уйти во мрак – уж больно пристально её разглядывали. А может это русалка её заколдовала, заморила грёзами, вот и мерещится всякое... – Как тебя зовут? – поинтересовалась она, даже не помышляя удаляться по своим делам. Ведь не шатаются же люди просто так, в конце концов. – Вильварин, – с некоей гордостью изрекла фея, меж тем откровенно недоумевая – зачем было спрашивать? Заводится диалог? Вот так просто? Во рту будто земля шамкала, это всё от ледяного зноя; слова слизывал тянущийся к западу прибой тишины. – А меня – Кассиопея, – в свою очередь пылко сообщила девочка, выдержала многозначительную паузу, словно это имя должно было что-то говорить новой знакомой. В её звонком и ясном голосе не закралась усталость или заносчивость, и ворчливая фея перестала сетовать на встречу. – Не видела тебя здесь раньше, – обронила фея, надеясь, что Кассиопея – боже, это кто так её умудрился назвать – расскажет ей всё сама. – Конечно, я ведь живу не в поднебесье, а далеко за облаками, – неожиданно заявила та совершенно серьёзно. – Да и прихожу в эту землю лишь ночью, когда уже никого заметить нельзя, разве что деревенские устроят пиршество и разожгут пламя – тогда я надзираю за их трепетными силуэтами. Фея невольно поёжилась, привыкнув наблюдать за небом, но не быть наблюдаемой. Как там? Если долго смотреть на бездну – бездна уставится на тебя? Нет, это совсем её не устраивало. Может, и к лучшему, что она всё это время провела в абсолютном бессветье, травяных зарослях. Только вострый коршун смог бы её обнаружить с такого расстояния, да и то – днём, но чтобы такая девочка... абсурд. – И чем же ты там занимаешься? – осторожно полюбопытствовала Вильварин, настороженно кружась вокруг Кассиопеи, важно уперев кулаки в бока. – Зажигаю звёзды, – просто ответила та, заронив кроткую улыбку трудолюбца. – Ничего себе, – присвистнула фея, слегка недоверчиво; вопрос о цели прибытия до сих пор не озвучивался. – Неужели, они не по природе своей всегда ярко горят? – Вовсе нет, всё куда сложнее. Дело в том... – она осеклась, с сомнением воззрившись на Вильварин, старающуюся придать лицу компетентное выражение, как-никак беседа о высоких материях зачинается, тут падать в грязь лицом нельзя, опозорит весь свой честный род. – Я не уверена, позволено ли мне об этом говорить... Наверное, в этом нет ничего страшного. – Не беспокойся! Я никому не скажу! Точно-точно! – горячо заверила фея, ей уже так не терпелось услышать, возможно, невероятный факт. Но грош ему цена, конечно, если он вручается тому, кто знаком с тобой пару минут. Вильварин утешала себя льстивым предположением о собственной избранности. А что? Обычные феи путь горбатятся с пыльцой на деревенских садах и огородах, это их лакейский удел. К ним такая удача не придёт. Вильварин с предпринимательским чутьём вцепилась в пленительный секрет, совсем позабыв о страхе темноты и незваных гостей. – Я просто ни с кем не общаюсь. Да и век наш короток. – Хорошо, – ещё колеблясь, согласилась девочка, вздохнув. Что ж, надо было заранее подготовиться к такому, нечего было ослушиваться взрослых и сбегать из дома. – Существуют легенды о том, что души мёртвых возвращаются на небо, – Кассиопея неумышленно сделала акцент на глаголе. – Сердце живого существа подобно звезде, оно так же мерцает и благостно дарит новый день всему телу, а перестав биться – воцаряется на небе отражением. Полагаю, горизонт – не разделительное двустороннее зеркало. Он, скорее, – порог. Солнце и ночные звёзды – одной природы, только когда оное начинает катиться в зенит, то затмевает собой всё. – Солнце эгоистично, как каждый отдельный человек, понятно, – перебив, солидно прокомментировала фея. Но ей подумалось, что солнце – сердце умершего бога. – Они ведь ничего дальше своего носа не видят. А звёзды – иные личности – им уже не так важны. – Ох, оставь это, – досадливо поморщилась Кассиопея, и Вильварин стало так стыдно от неуместной сварливости, не получившей поддержки, что она мгновенно залилась краской, так различимой в холодном свечении. Девочка ведь рассказывала ей о своей любви к ремеслу – столь благородное чувство – на вид ей было двенадцать лет, но в суждениях ощущалась разумная строгость и чествование морали. А разве боги – пусть даже младшие – не воплощение всего внеземного и просветлённого? Феи – вздорные, пустословные и склонны перемывать косточки кому угодно. Это было неприятно признавать, но Вильварин поняла, что иначе она с этим не совладает. Однако в ней вновь заговорило "низшее" – боязнь опростоволоситься и показаться глупее, чем есть; хотя тщеславие само по себе – вздор. – Извини, – подавленно изрекла Вильварин, наверное, впервые в жизни. Но потом понеслась оправдываться: Люди стали вырубать леса, убивать зверей и срывать цветы, – последнее вызывало неприкрытую злость, раньше выражаясь высокомерной насмешкой, мол, какие идиоты будут в щепки крошить колыбель, которая тебя взлелеяла. – Человек стоит выше нас, хотя феи – дети природы, а боги – её творцы. Человек, скорее, существо обособленное, иногда – потребитель и губитель, – тут фея рьяно закивала головой, – иногда – подсобник. Ведь именно люди так развили культуру. – Ясно, – с горечью отозвалась Вильварин, уже не надеясь на продолжение темы о зажигании звёзд. Кассиопея утверждала дельные постулаты, но, господи, то ли она нудно повествовала, то ли фее банально хотелось спать, изнурённость возымала своё. – Кстати, а чего ты сейчас не в постели? – будто прочитав её мысли, спросила девочка. Естественно, постель тут была употреблена формально. – А я как энотера, – шутливо отмахнулась фея. – Та ночью и распускается, – на всякий случай пояснила она, впрочем, чувствуя себя лишней в этом диалоге. Философские толки были явно не её стихией, как бы она не старалась вникнуть в них. Вот пусть Кассиопея идёт к своим любимым и драгоценным людишкам, те примут её с восторгом. Если не сожгут, конечно. Негоже девочкам рассуждать о "взрослом", так и ведьмой запросто заклеймят. – Вот как, – улыбнулась Кассиопея, точно лукаво-добродушная няня. – Но ведь и днём ты, скорее всего, не спишь. Вон какие синяки под глазами. Аскетизм полезен для тела, но не для духа. – Тоже верно, – зевнула Вильварин. – Пора скорее выбираться из этого леса. – Да, в пребывании здесь есть определённый риск. Хотя не сказать, что я полностью материальна... это ещё хуже. Ладно, забудем. Если ты так отважно борешься с дремотой и принципиально... – Уже нет, – усмехнулась фея. – Ей-богу, я прямо сейчас свалюсь от усталости на землю. А давай ты лучше завтра сюда придёшь? Или не получится? – Теперь придётся. Мне интересно услышать лично от тебя – а, по-видимому, ты много где побывала, – Вильварин спорить не стала, но понимала, что причина кроется и в осторожности; с лешими и гномами особо не побеседуешь; эльфы слишком горды и вечно заняты ковкой мечей; а может, Кассиопея элементарно зареклась завести дружбу с первым попавшимся существом, – всё о вашей местности. Вильварин чуть было не брякнула "ничего интересного у нас нет", но смолкла. Попалась девица на крючок. Любопытство – вот лучшая наживка. – Только вот... Знаю, это наглость с моей стороны, однако... ты доведёшь меня до поляны? – пробормотала фея едва слышно. – Я в такую темень обычно по лесу не брожу, окаянная русалка все мысли спутала. – Ох, меня тоже привлекло её пение, – смутилась Кассиопея, будто богам было позорно любить земные мелодии. – Хорошо, я провожу тебя. До рассвета точно успею. К тому же, тут идти всего-то три версты. – Всего-то, – проворчала Вильварин. – Напрямик и на здоровых ногах. Один твой шаг равняется дюжине моих. Кассиопея, ни слова не говоря, аккуратно поднесла сомкнутые ладони к недовольствующей фее и позволила ей опуститься на бледные пальцы. Возражать у Вильварин не было сил, и она мгновенно – как могут лишь феи – уснула в ослепительно белоснежном – и холодном – ложе. ___ Вильварин пробудилась ровно тогда, когда солнце едва стало заниматься на востоке и звёзды смеркли. Значит, прошла уже четверть суток. А до прихода Кассиопеи осталось две трети от – в этом она не сомневалось – нервозного дня. И кто её вчера за язык дёрнул, когда она невозмутимо подтвердила свою компетентность в истории, географии и прочем их небольшого раздолья. Теперь носиться ей, как угорелой, от хмурой горы до Берёзовой речки? Дудочки, с ней родные феи не водятся, что уж говорить про остальные народы. Речи дилетанта хуже признаний узкого специалиста, вот о цветах она могла языком чесать хоть целый год. Что стоит этой богине самой обо всём узнать? А... Надо уточнить, сможет ли она прийти хотя бы на закате. Вот уж точно – с какой мысли день начнёшь, тем и будешь занят оставшееся время. Фея лежала на траве, закинув руки за голову, угрюмо провожала взором облака и напряжённо вспоминала. Нет, не отрывки из какой-то книги – сплетни, слухи. Неужели Кассиопея считала, что народы тесно общаются друг с другом? Некоторые даже непримиримо враждуют, есть вероятность, что неприятели всё выявили, только будут ли они откровеничать с феей? Наконец Вильварин рассердилась: нашла себе экскурсовода, тоже мне! Однако она соизволила наконец покинуть родной луг, ведомая занимательной идеей, показавшейся ей чуть ли не гениальной. Асфодели! Чёрт, они же росли где-то неподалёку! Цветы, так напоминавшие звёзды, цветы, с которыми было связано мифическое поверье. Надо незаметненько отвести Кассиопею к ним, по дороге болтая о всякой отвлекающей ерунде, а потом так эффектно – хоп! – посмотри, правда, красиво? В очередной раз эти сутки не привнесли ничего нового, Вильварин с виду безбожно бездельничала, но беспрестанно возмущалась, как много времени и сил отнимает умственная работа. Небо темнело, закат растекался кровавой магмой по хребту гор, раскалённая солнечная лавина обращалась вспять; бутоны тюльпанов складывались, как руки, в которые шептали, руки, которые беспомощно сжимали кулаки младенца. Бутоны слепли, затухали, капризно устанавливали бойкот. Фея, встретив наяву воплощение недостижимой власти, относилась к прежним утомительным навязчивостям уже пренебрежительно. Звенел развёрстый блеск мнимых алмазов. Вильварин с потаённой надеждой пыталась разглядеть в созвездиях какой-то сигнал. Да, если бы она стала их считать – точно сбилась, какой же это кропотливый и масштабный труд... Но Кассиопея уже ждала её. Вильварин, не скрывая радости, мчалась к неё во всю силу крыльев, тщетно унимая взбешённый пульс. И голос, исторгнувший робкое "здравствуй", подло дрожал. – Моё отсутствие не заметили, – сразу сообщила Кассиопея. – Но я прекрасно понимаю, что раз на раз не перепадает. Это довольно опасно. – Не будем о плохом, – беспечно махнула рукой фея. – Давай восстановим прерванное. Для начала я поведаю тебе о жизни рядом с горой. Жизни довольно унылой. Вильварин самозабвенно рассказывала о растительности, о почве, о погодных условиях, меж тем настороженно придерживаясь того пути, который и должен был привести их к асфоделям. Ей льстило, что Кассиопея столь внимательно её слушала, казалось, девочку по-настоящему это занимало. Слава богу, поляна была свободна. Фея вдруг осознала, что не хотела привлечь сюда никаких посторонних, пусть даже они мгновенно смогли бы стать хорошими друзьями. И она как никогда чувствовала ответственность за эту пришелицу. Если с ней что-нибудь случится – кто же тогда будет ночью освещать дорогу? Приглашать присесть прямо на землю было верхом неприличия, потому Вильварин подвела её к опрокинутому вязу, жёсткая кора вряд ли порвала это великолепное кипенное платье, да и девочка упоминала что-то про неполную материализацию... Естественно, выкорчёвывать цветы в таком обличье фея не стала; взмыв в воздух, она сделала оборот назад, развеяв вокруг снопы искр, не уступающие в яркости Кассиопее, и преобразилась человеком. Ну... просто стала выше ровно в десять раз. – Никто не знает, встретимся ли мы завтра; я хочу подарить тебе что-нибудь именно сейчас, – быстро проговорила Вильварин, явно волнуясь. – Увы, что касается рукоделия, то я умею лишь венки плести. Ты не думай, никаких ассоциаций с загробным миром, просто скромное украшение. – Я нисколько не против, даже за. В общем-то, я тоже только звёзды и зажигаю, – хмыкнула Кассиопея, уперев ладони в импровизированную скамью – острые плечи приподнялись до скрытых за локонами ушей, она склонилась вперёд, присматриваясь к россыпи цветов. – Тут притаилась Большая Медведица, – заметила она с улыбкой. – И кто дал ковшу такое название, эх вы, неисправимые романтики, – закатила та глаза, безжалостно переламывая стебельки; ледяной сок щекотал запястье. Во мраке они, как и всё прочее, были совсем блёклыми. – Кстати, а ты тоже эдакие соцветия создаёшь? – подтолкнула она девочку на животрепещущую тему. – Нет, я скорее направляю кровоток, вокруг луны много капиллярных связей. Я больше отдаю свои эмоции или энергию, но не она наполняет звёзды светом. – Неужели они похожи на вулканическую пыль? Такие же серые камушки? – удивлённо уточнила Вильварин, сжимая в охапке уже семь асфоделей и мысленно принося им прощения. – И ты как бусины их на незримую нить нанизываешь? – Я не знаю, как это объяснить, – она зажала кисти между коленей, невинно выглянувших из пышного подола; уставилась в плешивую землю, явно погружаясь в мысли. – Я пробуждаю то, что в них уже было. Я просто открываю им веки, говоря простым языком. – Да не скромничай, – несколько снисходительно-ободряюще бросила фея, бережно перебирая пальцами лепестки. – Конечно, это качество, в идеале присущие только богам... – Ну я прикладываю их губам, не то, чтобы вдыхая что-то... Сверкает осколком сначала у края, сокращается, потом – словно удар лома о лёд – трещит белоснежным, опоясывает всё, режется, смыкается, сливается. Интересно, подумала Вильварин, если бы её так же к устам преподнесли – она бы вспыхнула, будто звезда? Встав в ступор, она едва не выронила первый виток, так ослабли руки, и раздалась тяжесть в висках. Нахмурившись, отчего-то разозлившись на себя, фея неуклюже подсела к девочке, не повернув к ней головы – иначе, поймав взгляд, точно бы смутилась – сосредоточенно вдевая петли в гибкий стержень. Давно она не обращалась человеком, непривычно низкая трава, она успела много её перетоптать в пути. Но с делом было покончено за пять минут. Многолетняя сноровка не подвела, но глазомер... Венок спокойно проскальзывал к плечам, а не кольцевал лоб. Впрочем, Кассиопея не настаивала на редукции, с любопытством проводя пальцами вдоль обоюдно выспренной линии. Однако асфодели от этого не зажигались. Вильварин горевала о том, как непоправимо сильно различаются их миры. И каждый, действительно, отражался в другом. А ещё ей вдруг возомнилось, что безобидные посещения будут беспрепятственно повторятся вновь и вновь – разве может быть иначе? Наступило то, чего фея опасалась – времени казалось катастрофически мало, неловкие паузы длились чёртову вечность, и появлялось наивное убеждение в подобном постоянстве. С одиночеством она смирялась куда дольше, чем позволила Кассиопеи столь непринуждённо и прочно нарушить её тихий бытовой уклад. И теперь она никак не могла наговориться задубленным немотой языком. – Знаешь, если тебе так тяжко засыпать в темноте, – произнесла Кассиопея, поглаживая узкие лепестки – те едва уловимо трепетали – эх, интересно, если бы вместо них были её исхудалые крылья... – Я могу подарить тебе эрзац звезды. Увы, крохотный, но он будет ясно светить тебе ночью. Только не забудь напомнить! – строго приподняла она указательный палец. – Я очень забывчивая. – Кто из нас без греха, – глубокомысленно заметила Вильварин. Только не каждому воздавалось по поступкам его. ___ На следующий день Кассиопея явилась ещё до прихода мрака, страшно чем-то обеспокоенная. Свечение было ужасающе тусклым, да она будто стала совсем прозрачной. – Вильварин! – позвала она, и у феи защемило сердце; не стоило восклицать, ну и пусть девочка практически сливается с воздухом, но Вильварин всё тут наизусть выучила, и уж заметить бледное пятно рядом с деревьями ей не составит труда. – Что стряслось? – прохрипела фея. – Неужели, они узнали... – Нет же! – перебила она. – Венок! – Он натворил много бед? Нельзя переносить вещи из мира в мир? – лихорадочно сыпала версиями Вильварин, стремительно приближаясь к девочке. – Он полностью усох в моём доме. Стал прахом и развеялся. Даже не знаю, как небесная материя на это отреагирует. Но родители ни о чём пока не догадались. Пока. – Хм, я всегда могу заплести тебе новый, правда, придётся искать другую поляну. Но, полагаю, ты больше удручена влиянием земных вещей. Не волнуйся. Мне кажется, что раз ты так свободно тут путешествуешь, никак никому не вредя, более того – причиняя добро, если можно так выразиться, – тут её скулы тронул румянец, – то и жалкие асфодели никак не разрушат структуру небес или как там у вас принято выражаться. – Уверена? – прикусила та губу. Интересно, выступила бы у неё кровь? Наверное, она была похожа на молоко. – Ну, я в этой области не особо компетента. Просто стараюсь логически мыслить, – сконфуженно пожала она плечами. – Ты давай по порядку, – мягко попросила Вильварин. Кассиопея тараторила без умолку, постепенно обретая полносветье; развязался настоящий диспут о небесном и земном, а тени тем временем уже вовсю облизывали ноги, солнце скрывалось, но звёзд всё никак не было видно. И Вильварин, возможно, вышла бы победителем в ожесточённом споре, однако она слишком часто нервозно поднимала голову к небу, никак не понимая, что её тревожило. Рядом с Кассиопеей было всё так же светло и уютно, только вот лес и луг смотрелись уж совсем мрачно. Тут Кассиопея буквально завопила, впервые потеряв самообладание, и всплеснула руками: – Я опоздала! И, не дав Вильварин и слова сказать, тут же побежала прочь; тягостно отдавались шаги в груди, первый, третий, седьмой – и вот она исчезла из виду. ___ Кассиопея больше к ней не приходила. Ну, поругается денёк-другой с родителями, думала Вильварин преувеличенно спокойно. С кем не бывает. Она же взрослая, по существу. А они уже самостоятельно решают, что и как им делать. Правда, звёзды теперь почему-то светили совсем иначе, отсрочка создала аномалию? Чтобы развеять скуку – а тоска прямо-таки сводила с ума – фея вновь полетела в деревню подшучивать над жителями. Если быть точнее – над той дурнушкой и лежебокой, Кристиной. Вильварин обернулась любимой синей бабочкой, вроде, таких величают анаксибиями... Вначале она впорхнёт в щель под дверью, потом присядет ей на волосы, пусть та поохает да повосторгается. Тут-то она и превратится... Вильварин захихикала, однако осеклась, вспомнив нотации Кассиопеи. Ну ладно, просто посетит старую знакомую – что тут плохого? Упрекающий взор девочки, ясно запечатлённый за изнанкой век, неуклонно жёг, как стигмат, пробуждая совесть. Но обожать людей её не заставит даже богиня. Отлично, в деревне каждый был занят своим делом, ротозеев не наблюдалось. Но фея знала, что Кристина лениво обмахивается бумажным веером в углу спальни да знай себе покрикивает на уставшую мать, раскатывающую тесто. Интересно, сильно ли та изменилась за весну? Небось опять располнела и косы отпустила. Никаких проблем с вторжением не возникло – Вильварин не преминула похвалить себя за бесшумность – однако передняя ошеломила её тотальной тишиной и могильной атмосферой; над пропотевшей и грязной обувью уныло жужжала изнемогшая муха, ещё не согласная встретить смерть в одной из многочисленных паутин. Наверное, её красочные крылья выглядели здесь неуместно, как осколок смальты в пыльном стекле чердака. Фея ринулась вглубь, жадно выискивая хозяев дома. Закон подлости не сработал, Кристина, совсем исхудавшая и необычайно грустная, безучастно сидела на стуле с отломанной спинкой, прислонившись к потрескавшейся стене, опромя напротив двери. Вильварин осторожно и даже благоговейно подлетела к ней, метаясь перед её остекленевшими глазами, чтобы привлечь внимание и растормошить. – Ах, Вильварин, я знала, что ты обязательно меня найдёшь, – вдруг произнесла Кристина тихо, не поведя и бровью. Фея мгновенно лишилась дара речи, так и застыв в воздухе, только уже в прежнем обличье. Чёртчёртчёрт. – Правда, я надеялась увидеть тебя вчера, – столь же хладнокровно изрекла... Кристина ли? – От тебя так вкусно пахнет дикими яблоками, а тут одна гниль и ржавчина, голова от неё кружится. И тошнотворные брызги крови на льняных полотенцах, сложенных под столом. Она никак не отстирывается. – Ты кто? – совершенно резонно задала вопрос фея, медленно отходя от шока. – Так ты всё же в неведении, – тяжело вздохнула та. – Да Кассиопея я. Приятно познакомиться во второй раз. – Как?.. – всё, что смогла выдавить Вильварин из окостеневшей глотки. Кассиопея, стойко сдерживая слёзы, рассказала, что её изгнали, что она потеряла свои силы и теперь никак не может вернуться. Её место занял брат и он халатно и небрежно относился к любимой работе. Девочка бесцельно смотрела на кривые половицы, опущенная рука – уже не столь красивая и белоснежная, а вся в волдырях и шрамах – задумчиво ворошила зёрна в мешке из рогожи, напоминая ей манипуляции со звёздами. – За что?! – в ярости возопила фея. – Люди заблудились в лесу, потому что исчезла Полярная звезда. – Это их проблемы! – гневно воскликнула Вильварин. – Нечего было шастать в позднее время суток! А ещё небо ведь могут заслать тучи! Да что угодно! Почему игнорируются обстоятельства? И твои родители... твои родители добровольно пошли на такое? – ужаснулась она. – Закон есть закон, – меланхолично отозвалась Кассиопея. – Я ведь вдобавок нарушила запрет и должна понести полную ответственность. Кстати, – вдруг невесело хмыкнула она, – эти люди были убийцами. Да, рядом с деревней нет никакого моря, о путешественниках из дальних стран говорить не приходится. Никому другому, кроме тех преступников, это ущерба не нанесло. Вот такая вот ирония судьбы. В догадках теряюсь, кого они там хотели убить, – она язвительно, но всё же с сомнением, указала взглядом на своё новое тело. – Не исключено. Хотя мне объяснили так – Кристина болела чахоткой и, невыносимо страдая, решила проблему суицидом, напившись отравы. Пока родители спали, ни о чем не подозревая, я очутилась в этой тюрьме из плоти и крови. Полагаю, болезнь не ушла, а будет продолжать меня добивать, это лишь короткая ремиссия. – Я всё разрешу, – заверяла Вильварин, стараясь её успокоить, но сама едва не плакала. Это было так несправедливо, так несправедливо. Виновата была лишь она одна. ___ Надо было срочно что-то предпринять. Ей казалось, что Кассиопея сейчас как сорванный цветок, пока стынущий в мутной воде. Следует как можно скорее вернуть её на плодородную почву. Перемещаться свободно вверх Кассиопея пока не может, это под силу только ей, обладательнице крыльев. Можно обратиться мощной птицей, правда, на превращение тоже уйдёт много сил. Да, она и впрямь собралась подняться в небеса и настойчиво требовать отмены наказания. Иного выхода она просто не принимала. Когда солнце ещё в зените, отправляться в путь – чистое самоубийство. Вильварин подождала заката и тут же грозно ринулась ввысь, издав хищный клёкот – выбор в итоге пал на ястреба. Десять дюжин взмахов – и вот уже видно просторное поле за крутым изломом гор, ныне служивших горизонтом. Сразу повеяло холодом и смертью. Нет, хлёсткие когти северного ветра просто драли грудную клетку, фея неловко пыталась втиснуться между особо сильными струями и проскочить в узкой зоне. На второй вертикальной миле слабость стала её одолевать, затесался панический страх. Луг простёрся ничтожной игральной картой, пиковой шестёркой, а небожителей никак не видать... Удалось немного замедлить уход солнца в чёрный омут, постоянно менялся угол обзора, становилось всё холоднее и холоднее. Днём её голос толкся в дрожжах зноя, а сейчас – замёрзший, отчаянный, ломался о дёсны. Ей мнилось, что лёгкие разорвутся от давления. Какая же я дура, досадливо подумала Вильварин, осознав всю абсурдность предпринятого, но даже лаконичная мысль причинила ей боль – адская мигрень вонзилась в затылок, и она тут же лишилась сознания. ___ Богиня взволнованно бродила по лесным опушкам, то и дело спотыкаясь о валежник, в надежде снова встретиться с феей, точно затеявшей что-то нехорошее и неотвратимое: она ещё не знала, что фея безвестно умерла, задохнулась и замерзла на высоте. Может, была именно убита, наказание вполне перепадало на косвенную виновницу. Но не было оно ведь, в конце концов, столь жестоким? На лугу она её не обнаружила, подводило дефектное человеческое зрение, и сумерки неимоверно быстро густели. Лишь в них она и смогла выбраться из дома, благо другие обитатели рано ложились спать. Тщетно, всё было тщетно, более того – дорогу обратно она теперь найти не могла, столь же немощная, как Вильварин несколько ночей назад. Только вот та ещё смогла бы добраться на своих двух или переждать шторм мрака за грибом. Тут Кассиопея услышала мужские голоса, приближающиеся к озеру; что-то бурно обсуждающих путников было несколько, пусть и шептали они похожим басом. Ныне смертная доверчиво пошла на зов факелов – тёплый свет огня рябил о водную длань – рассчитывая на помощь. По злому стечению обстоятельств, странниками оказались те самые разбойники, но узнать она их никак не могла, ибо раньше в глаза не видела. Свято веря в исконную человеческую доброту, она без всякой опаски и подозрений помчалась к ним – ноги адски ныли, дыхание спёрло, сердце пропускало удары. Радостно выскочив на их пути, она поспешила завязать разговор. А у них с девушками разговор был короткий. И как не пыталась Кассиопея воззвать к моральным нормам, как ни защищалась она одряхлевшими руками, её самым гнусным образом обесчестили, опуская брезгливые, но всё же преимущественно плотоядные замечания. На зверские вопли никто не откликнулся и не пришёл отвести её от неминуемой гибели, разъярённый от криков разбойник вспорол ей горло охотничьим ножом, устав слушать пронзительный фальцет и дьявольские рыки, никак не заглушаемые потной ладонью. А после, возможно, испугавшись последствий, бездыханное тело швырнули в озеро, прямо в руки подплывшим русалкам. Вновь заходилась их грустная песнь. Богиня, взмыв очищённой душой, возвращалась на небо, лишённая гнусных воспоминаний и мучительной боли. Спустя долгие мгновения на нём воцарялась новая звезда, которой незамедлительно присвоили имя.