Своими руками

Всё начинается – как и большинство их историй – с чудовища и приказа. Чудовище прокрадывается в Камелот; приказ отдаёт король. Чудовище ворует детей по ночам, и только перворожденных мальчиков. Приказ гласит освобождать улицы после заката, чтобы рыцари могли выполнить свою работу, хотя существо растворяется в воздухе каждый раз, когда они загоняют его в угол. Чудовище с пустыми белыми глазами и свешивающимся изо рта красным языком на чудесно иллюстрированном пергаменте в недрах библиотеки Джеффри. Приказ, которому Мерлин, тихо ступающий по каменным плитам с амулетом в руке, подчиняется не больше чем обычно, когда дело касается безопасности Артура. Чудовище, которое, как гласит книга, теряет интерес к детям на третью ночь после восхода солнца, но всё ещё не прочь полакомиться сыновьями-первенцами, и чем родовитее, тем лучше. Приказ, который ничего не значит перед лицом ужасного бледного монстра, взбирающегося по стене к окну артуровой комнаты. Чудовище, которое с воплем падает вниз и разбивается насмерть, когда Мерлин, понимая, что не успеет вовремя, замирает посреди двора и швыряет камень на цепочке в замковую стену всей силой своих золотых глаз, гортанного крика и вытянутой руки. Приказ, исполнители которого поспешают на его крик. Мерлин переводит дух, поднимая глаза вверх, на окно Артура: оно широко распахнуто, и оттуда высовываются голые плечи и встрёпанная со сна, белая как лунный свет голова, глядящая на него в ответ. Мерлин одаряет принца улыбкой и одним безрассудным, унылым взмахом руки, прежде чем стража уволакивает его прочь. Он решает, что ему повезло. Они лишь слышали его голос, а не видели его глаза. Он нарушил всего лишь комендантский час, а не закон, и на костре его за это не сожгут. Чудовище, тело которого растекается лужей зловонной слизи, прежде чем успевают прибыть рыцари, а тем более Артур, поспешно нацепивший портупею и помчавшийся по тысячам ступенек вниз. Приказ, который этой ночью гремит не в одних ушах: «Если кого-то обнаружат на улице после заката до поимки чудовища, я прикажу высечь нарушителя». *** – Отец, ты же не всерьёз. – Артур знает, что отец всерьёз, просто он должен это сказать, как должен был сказать: «Мерлин, ты первосортный придурок». И это были самые мягкие слова на тот момент, когда он тяжёлым шагом вернулся в комнату, надел рубаху и отправился в покои Утера. – Конечно, всерьёз. Я отдал приказ, он был нарушен. – Это же Мерлин. Хочешь его наказать – посади в колодки и бросай репу ему в голову. Отбери у него все эти дурацкие платки. Он неделю будет лить слёзы в свою кашу. Утер поднимает глаза от своего раннего завтрака (или позднего перекуса). Усталость словно вытесана на его лице. – По-твоему, раз он твой слуга, то его следует освободить от предписания, изданного для защиты как людей, так и рыцарей от чудовища, которое… – Исчезло. Чудовище исчезло. Ни один ребёнок этой ночью не был похищен. Мои рыцари прочесали весь город и ничего не нашли. – Ты и сам знаешь, о чем это говорит. Одна ночь без чудовища не означает, что оно не вернётся. – Отец стирает с губ крошки. – Но если оно и правда исчезло навсегда, закон всё равно был нарушен. Твоему слуге повезло. Твоим рыцарям повезло, что на них не напали сзади, пока они отвлеклись на него, или что какого-нибудь мальчугана не украли из дома в это время. – Ничего подобного не произошло. Утер поднимается и отправляет кресло назад быстрым твёрдым пинком. Сонливость исчезает с лица, но каменное выражение остаётся, и в глазах загораются угольки. – А в следующий раз? В следующий раз, когда какая-нибудь ведьма или тварь будет бродить по улицам моего королевства и мои люди – твои люди – сочтут слова короля советом, а не приказанием? Конечно же, он не станет наказывать меня, я его портной, я пеку ему хлеб, я капитан его стражи. Так ты собираешься править, когда станешь королём? Камелот падёт на твоих глазах. "Конечно же, он не станет приговаривать к смерти отца Гвен, – крутится в голове у Артура, но не на языке, – или убивать его при попытке к бегству". Как будто кто-то из подданных Утера ожидает от короля подобной снисходительности. За исключением его собственного сына, но даже это можно назвать скорее надеждой, чем ожиданием. И теперь она канула камнем. Каков отец, таков и сын, и жар окрашивает щёки Артура яркими пятнами. – Это же Мерлин, – слабо повторяет он, и слова – единственная часть, что не замерла по стойке смирно в нём, будущем правителе, которого, как только что сказал отец, из него не выйдет. – И? И, будь он тем сыном, которого хочет видеть отец, он бы ответил что угодно, кроме: – И у него телосложение фиалки. Твои люди убьют его, если ты прикажешь его высечь. – Нет, не убьют. – Утер на секунду отворачивается, но Артур всё ещё напряжен. Это движение никогда не предвещает ничего хорошего. Но он всё равно не ожидает тех слов, которые произносит отец, когда снова поднимает на него взгляд. – Это сделаешь ты. – Что? – Это сделаешь ты, своими руками… и не надо строить такое лицо. – Поражённое, наполовину оскорбленное, наполовину в ужасе. – Он не умрёт. По крайней мере, я полагаю, ты способен высечь человека, не убив его. Ты и раньше это делал. – С преступниками! – По прямому приказу короля, и это едва ли можно назвать его любимым времяпрепровождением даже тогда. Утер разворачивается к нему, потрясая пальцем, как мечом. – Он твой слуга. И это твои рыцари могли умереть, защищая его от чудовища, и ты мой сын. Ты наследный принц, и ты будешь вести себя так, как от тебя ожидают! Врезать сапогом под рёбра, почему бы и нет, Ваше Величество. Прямо под левую почку, где нужда в вашем одобрении, и необходимость поступать правильно, и слова «это же Мерлин» перемешиваются и бурлят внутри, как протухшая рыба. – Я… – Колебаний он стыдится больше, чем всего остального. Больше, чем за свои слова, неважно, какими они будут, – ему стыдно за эту паузу. – Не стану. – Это мы посмотрим. *** Мерлин не мог поверить, что способен так уснуть: с железными кандалами на запястьях, прислонившись к стене камеры, даже без сена на полу. (Сено было роскошью, как он решил давным-давно, предназначенной для заграничных королей и эксцентричных воспитанниц-бунтарок. Ему же, когда он заказывает комнатку в подземельях, всегда достаются самые дешёвые апартаменты). Однако он ошибался. Изнеможение пересилило холод и страх, и в конце концов его будит лишь бряцанье и шорох у стены соседней камеры. – Тоже поймали на улице в комендантский час? – окликает он. – Сочувствую. Хотел бы я сказать, что тут, по крайней мере, погодка лучше, но тогда я бы солгал. – Пол словно камень и, хоть и не ледяной, но, когда сидишь на нём, выпрямив ноги и привалившись спиной к стене, очень похоже. – Я уже задницу не чувствую. – Хотел бы я сказать, что компания это компенсирует, – слышится знакомый голос, и, ох, значит, это кандалы звенят. – Но тогда я бы солгал… и заговорил с тобой. – Артур? – Мерлин встаёт на ноги, покачиваясь после долгого сидения, и пересекает камеру, подходя к стене, которую они делят. – Тебя тоже арестовали? – За то, что спустился из комнаты и вышел на улицу за ним. Чудесно. Он почти видит, как принц закатывает глаза и изгибает губы, – словно стена стеклянная, – когда Артур отвечает: – Это мои рыцари, дурак. Я ими командую. Разумеется, мне можно выходить на улицу после заката. Его тон почти утешительный. – Тогда что ты здесь делаешь? – Я принц, знаешь ли. Мерлин размышляет, где логика и где следствие, и является ли это риторикой так, как он её понимает. С древними языками у него не очень. – Рад, что ты помнишь, кто ты есть. А теперь можно поподробнее, как ты сюда попал? – Я принц, и это значит, что я буду спрашивать тебя, что ты здесь делаешь, суицидальный болван! – О. – Это можно пояснить. – Я вышел на улицу после комендантского часа. – Или нет. – Мерлин! Ладно, объяснять значит объяснять. В каком-то смысле. Мерлин снова скользит по стене на пол. – Я кое-что обнаружил в одной из книг в библиотеке – истории региона. О чудовище, пожирающем старших сыновей. Это на мгновение затыкает принца, но скоро Артур вновь открывает рот: – Там было сказано, как его уничтожить? – Затем долг уступает место раздражению. – Неужели сложно было прийти с новостями ко мне? Что, слишком долгий путь по коридору? – Оно… – Мерлин откидывает голову, стукаясь затылком о разделяющую их стену. Тела не было. Как и ни одного свидетеля, за исключением его самого. Это к лучшему, никто не заподозрит, что тот, кто убил чудовище, настолько же волшебен, как и оно. – Я думал, оно охотится за тобой. – ЗА МНОЙ? – Это выражение лица Мерлин тоже видит ясно. – Я похож на ребёнка, Мерлин? – Нет, но я решил, что твоё поведение могло ввести в заблуждение чудовище. – Привычная перебранка успокаивает. Пол и кандалы не становятся менее холодными, но Мерлину теплее, пусть и ненамного. – В книге говорилось, что оно прекращает воровать детей на третью ночь и принимается искать высокородного сына-первенца, неважно какого возраста. – Прекрасный инструмент для убийства с помощью магии: просто спрятать где-нибудь яйцо и наблюдать издалека, как монстр вылупляется и уничтожает королевство. – …И это был бы я. Мерлин не отвечает, позволяя принцу переварить это, и размышляет, что чудовище могло бы сослужить добрую службу, если бы у Утера Пендрагона не было старшего брата, который, по словам Гаюса, умер во младенчестве. – И там не сказано, как его убить? – снова спрашивает Артур, уже почти без гнева в голосе. Да. Магией, и Мерлин так и сделал. – Нет. Я теперь даже не уверен, то ли это было создание. Его ведь там не оказалось. Так что, вероятно, я всё не так понял, – заканчивает он тихо. – Прекрасно. – Мерлин готов поклясться, что чувствует ответный стук черепа о каменную стену, затылком к затылку, хотя по всем законам логики не может ощутить его сквозь такую толщину. – Значит, монстр ещё жив. Если нам повезёт, он свалит в какое-нибудь другое королевство, и тогда всё это будет напрасно. – Что всё? – Монстр мёртв, он не вернётся, но Мерлин не может об этом сказать. Звон металла о камень – это он слышит. – Это, безмозглый дурак. Тебя поймали на улице после заката, не забыл? Сложно было бы забыть. Раньше Мерлин шутил, но сейчас действительно не чувствует свою задницу – такой холодный здесь пол. Но всё было вовсе не напрасно, пусть даже об этом будут знать лишь они с Гаюсом. В конце концов, Артур здесь, чтобы отругать его за спасение своей жизни, так что это стоило… О. Точно. Артур здесь. – Это не объясняет того, что ты забыл в кандалах. – Помнишь, что король обещал сделать с каждым, кого поймают во время комендантского часа? – Смутно. – Не так уж и смутно, просто Мерлин не думает об этом, пока не нужно. …Мерлин делает вид, что не думает об этом, пока не нужно. Всё равно это того стоило. Всё равно. – Смутно. – Ага, вот сколько времени требуется, чтобы фырканье достигло кончика этого благородного носа. – Тогда позволь освежить твою память: он хотел приказать тебя высечь! – Вообще-то я не забыл. – Голос Мерлина не так саркастичен, как он надеялся, а потом… – Подожди, хотел? Тебе удалось отговорить его? – Да, а затем я решил спуститься сюда поболтать пару минут, прежде чем мы отправимся на завтрак. Думаю, сегодня я предпочту перепелиные яйца, а ты? – Мерлин наконец узнаёт этот непрекращающийся царапающий звук. Артур использует края наручников, чтобы в беспокойстве скоблить стену – вместо своего извечного ножа, который у него, несомненно, отобрали. – Что мне удалось, так это вывести его из себя. – …Поподробней? Каждое слово выходит резким и острым, как выпавший от удара в челюсть зуб. – Я сказал ему, что ты нежная, хрупкая фиалка и его люди убьют тебя с первым же ударом хлыста; он приказал мне самому сделать это вместо них. – Я вовсе не… – пылко начинает Мерлин, но гнев быстро угасает после слов Артура, впитавшись в камень вместе с его дыханием и способностью отвечать на несколько долгих секунд. Секунды превращаются в минуты, и теперь это тест на мужественность – кто нарушит тишину первым. Минуты превращаются в… ещё больше минут. Здесь нет свечи, чтобы засечь время. Только ровное дыхание, и удары и царапанье кандалов. И черепушка Мерлина, периодически стучащая по стене, добавляет ритм этим звукам. – Ты отказал ему. – Если счёт вёлся, то Мерлин проигрывает. Где-то вдалеке, в коридоре, шумят стражники. Приглушенные голоса, скрип дерева и шаги по направлению к ним. – Как будто я хотел утомлять себя, стегая твою никудышную шкуру. Это «да», пусть Мерлину оно и не требовалось. Присутствие здесь Артура ответило на вопрос ещё до того, как он был задан. – И всё-таки тебе придётся. – Этот голос, как и лицо, непросто перепутать. Мерлин пытается подняться, но пронзаемые иголками ноги подводят его, и в итоге он, навалившись на стену, лишь склоняет перед королём голову. – Я не стану. – Судя по звону цепей, поднятие далось Артуру успешней. – Мерлин пытался мне помочь, он думал, что моя жизнь в опасности. Утер встаёт так, чтобы они оба могли его видеть, но глаза его смотрят только на Артура. Стражник позади держит свечу, и слабое отражение принца в зрачках короля – первый раз, когда Мерлин видит Артура этой ночью, с тех пор как помахал ему в окно на прощание. В глазах, которыми Утер заинтересованно смотрит на сына, мелькает намёк на то, что они ещё могут избежать наказания. – А она была в опасности? – Ну… нет. Он ошибся. – В самом деле. – Нет, никакого намека там нет и в помине – только в пальцах, которыми резко щелкает король. Голос Артура становится напряжённее. – Послушай, я не могу не согласиться, что он дурак, но он преданный дурак. Несправедливо наказывать его за это. – Спасибо, – ворчит Мерлин. Полу-искренне. Ну, на три четверти. – Заткнись. С губ Мерлина срывается безрассудный смешок; он видит эту картину в затенённых глазах короля: движение руки Артура, который по привычке хотел дать Мерлину подзатыльник, а вместо этого ударил по стене. – Артур. – Голос Утера способен утихомирить почти что угодно в Камелоте. Если бы Моргана была здесь с ними, возможно, у неё был бы шанс заглушить короля, да и то шансы небольшие. – Ты это сделаешь. Ты это сделаешь, или я прикажу своим людям содрать кожу с его спины, если это научит тебя тому, что значит быть королем. Мерлин не думал, что прижатая к каменной стене спина может похолодеть ещё больше. Оказалось, может. Страх того, что он отсюда не выберется, сменился страхом того, насколько будет больно – и сменился давно, ещё до прихода Артура. Это же нечто абсолютно другое. – Артур, – говорит он, когда достаточно оттаивает и способен пошевелить языком. – Я сказал, зат… – Сделай это. Уже не царапанье по стене от скуки и недовольства, а хлопок Артуровой руки по камню. – Ты свихнулся ещё больше, чем обычно? Вполне возможно, что да. Мерлин подозревает это уже несколько секунд. – Потому что предпочитаю быть избитым тобой, а не палачом Элфриком? Он размером с трёх быков, стоящих друг на друге! – Он фактически может содрать кожу с Мерлина одним движением руки, если Утер отдаст приказ. – Я люблю свою кожу. Я с ней живу, и всё такое. С тобой, по крайней мере, остаётся шанс, что ты отвлечешься на свои сапоги, решив, что они недостаточно сияют, и пропустишь пару ударов. Он может поклясться, что Утер почти кривит губы в улыбке, но, должно быть, это лишь игра света. – Даже мальчишка видит в этом резон, Артур. Так что? Я даже пообещаю такое: ни одного свидетеля, кроме меня. Никто не увидит, как ты исполняешь наказание. – Когда Артур слишком долго не отвечает, голос Утера становится жестче, и в нем уже ни намека на улыбку. – Или ты предпочтёшь смотреть, как его свежуют на глазах у всего двора? А я заставлю тебя смотреть, можешь не сомневаться. Резкий вдох и долгий, медленный выдох через нос. – Мерлин... Это самые легкие слова, которые он произносил в жизни, и в то же время самые тяжелые: искренность безжалостно прорывается сквозь шутку, оставляя лишь: – Я бы предпочел, чтобы это был ты. Что он такое говорит? Он бы предпочел, чтобы это была Гвен с пуховой подушкой, – вот что бы он предпочел. Он бы предпочел неделю простоять в колодках и получать тыквами по голове! Он бы предпочел ничего. Но ничего ему не светит. Поэтому... – Если... – Резко, обрывисто. Артур крепко удерживает слово за зубами, прежде чем отчаянно выплюнуть его. А затем уже твёрже: – Если я это сделаю, то на этом конец. Никаких «этого недостаточно». Никаких «кстати говоря, он также изгнан из королевства, а ты будешь месяц делить комнату с Морганой». – А я ещё раздумывал, не будут ли подземелья слишком мягким наказанием для тебя. – Так и есть. В самом деле, тень улыбки. Которая тут же исчезает, словно её и не было. – Надо запомнить на будущее. – Отец. – Да, Артур. Даю тебе слово. Когда я велю остановиться, всё будет закончено. Очередной бряк-царап, и Мерлин думает, что же принц писал на стене всё это время? Или это лишь бессмысленные полосы? Может, лицо своего отца в качестве мишени для битья? Скорее, лицо Мерлина. – Хорошо. Тогда выпусти нас отсюда. Я сделаю это утром. – Ты со мной торгуешься? Ты сделаешь это сейчас. – Я замёрз, устал и покрыт подземельной пылью. Как и Мерлин. По крайней мере, позволь мне вымыться и надеть чертовы носки, а ему – избавиться от запаха мокрой псины. – Эй! – Вовсе он не воняет... Ну, возможно, немного. – Заткнись. Утер делает шаг к соседней камере, и Мерлин уже не видит его лица – лишь серый край тяжелого плаща. – Я дам тебе час, если ты дашь мне своё слово. Через час ты будешь ждать в своих покоях, и я увижу, как ты накажешь мальчишку своими руками. Это... что-то, и на долгое странное мгновение Мерлину кажется, что Артур и сам обладает магией, тишиной скрепив нерушимые узы своей клятвы. – Я даю тебе своё слово. Я сделаю это своими руками. – Выпустите их. Не медля, словно, получив обещание, Утер добился своего. Но если так, почему он тогда настаивает на просмотре, хочет быть там, когда Артур будет... Артур будет... «Вот мы и свободны – только не совсем свободны, ведь так?» – бормочет Мерлин про себя, когда Утер разворачивается и уносится прочь; когда стражник, которому не повезло проиграть в кости, отпирает двери и освобождает их руки. Артуру первому, разумеется Артуру первому. Мерлин бормочет про себя, потому что руки без кандалов болят ещё больше, чем с ними; потому что к ногам возвращается чувствительность; потому что если он будет подыскивать слова, которые вслух не произнесёт, то может на секунду притвориться, что этого нет, что ничего не случится, что... – Мерлин. Точно. Дверь открыта. Он может идти. Мерлин потирает запястья и чуть запинается, но шагает. Из дверей камеры, мимо стражников, вдоль по коридору... И к стене, когда сильные руки хватают его за воротник и плечо и легонько швыряют в альков. Да, швырнуть можно легонько, этим искусством владеет только Артур. – Мер-лин! Глаза его распахнуты, а рот открыт, и Артур смотрит на него тем самым взглядом, говорящим: «Ты самый непередаваемый глупец». Этот взгляд вынуждает его отвести глаза и улыбнуться, и своей улыбкой он зарабатывает себе подзатыльник и вновь поднимает взгляд. Порочный круг. – Если собираешься начать бить меня уже сейчас, то надо позвать твоего отца, чтобы он мог посмотреть. Ещё один подзатыльник – его почти можно назвать нежным, если бы у Артура не было такого выражения лица: мужественное огорчение и... это не может быть страх. Только не этого, только не у Артура. – Нет, это просто шутки ради. – Артур уже не держит его за плечо, он вздыхает, стиснув зубы, и ерошит волосы. – Вот что. Слушай. Я хочу этого не больше, чем ты. – О, могу поспорить, что мне этого хочется меньше. Доказать, конечно, никак, но всё-таки не твою... – Заткнись. Возможно, если Артур в конце концов вырубит его этими постоянными подзатыльниками, то они с отцом поработают над Мерлином, пока тот будет без сознания, и ему останется лишь пережить последствия. Мерлин хорошо справляется с последствиями, правда. – Я дал слово, – говорит Артур. – Я дал ему своё слово. – Следующие слова медленные. Осторожные. Выверенные. – Если тебя не будет в моих комнатах через час... – Ты найдёшь меня и вздёрнешь за какую-нибудь важную часть тела, а остальные нарежешь на кусочки за то, что вынудил тебя нарушить клятву, я знаю, знаю. – Мерлин машет свободной рукой. – Я приду. Теперь глаза Артура в дюйме от его собственных, дыхание щекочет лицо, и на ужин у него была куропатка и персики, и не один стакан вина. – Если тебя не будет в моих комнатах через час, – повторяет он: медленно, как непередаваемому глупцу, – я своей клятвы не нарушу... А ты никакой клятвы не давал. Артур правильно думает, что порой Мерлин слегка заторможен. Слегка тупит. Это один из таких моментов, и стена за его спиной сейчас такая же холодная, как в подземелье, хотя на расстоянии трёх футов горит закрепленный факел. – И где же я буду? – Не там, дурень! – На этот раз удару подвергается стена рядом с его головой. – Не в Камелоте, значит, – парирует Мерлин. Он не настолько глуп. – Мне придётся уйти, иначе сам король меня выследит. – Не настолько медленно соображает. Артур запрокидывает голову, незашнурованный ворот красной рубахи обрамляет длинную линию горла: занавески на открытом окошке, на которое Мерлин не может не смотреть. – Да. Тебе придётся уйти. Но ты оставишь не только мою службу, но и свою белоснежную кожу нетронутой. Считай это выходным пособием. – Теперь ты меня увольняешь? – Мерлин не так огорчен, как можно решить по его голосу, но это развеселит Артура, а ему сейчас очень нужно услышать его смех. Подбородок опускается, и вот они – глаза, и изгиб губ, и «Мерлин, я увольняю тебя каждую вторую среду. Что такого ужасного в ещё одном разе?». Это не смех, всего лишь фыркающий выдох, но его достаточно. – Ты не наймешь меня снова, когда твои носки затвердеют до такой степени, что смогут стоять самостоятельно. – Ужасное в том, что это последний раз, а ведь эта штука с судьбой должна была сработать по-другому. Кто-нибудь когда-нибудь пробовал разрезать монету вдоль, по краю, чтобы обе части остались невредимы, но разделены? – Слушай, не знаю как ты, но я бы очень хотел помыться. Не хочу провонять тебе комнату запахом мокрой псины. Артур глядит на него изумлённо… – Ты сумасшедший. …а может, сердито… – Я не хочу этого делать. …но Мерлину достаточно того, что его пальцы слабеют, и он может вывернуться. – Но ты можешь. Со мной всё будет в порядке. Это чертовски долгая прогулка до комнат Гаюса, и Мерлин слушает шаги позади и думает «да, да, это Артуру придётся нарушить слово, если он того хочет», и он уверен, что принц это понимает, и ему кажется, что он и правда сумасшедший, или имбецил, или и то и другое. И, кажется, от него и правда слегка воняет псиной. *** Час. У Артура был час, чтобы ждать, чтобы убедить этого ни на что не годного болвана уйти, чтобы придумать что-нибудь, – а теперь у него осталось всего пять минут. Пять минут – и чистые носки, и монотонное «не приходи» себе под нос, и пятна румянца, снова приливающие к щекам, но на этот раз ему стыдно за то, что он имеет в виду вовсе не это. Он имеет в виду «не уходи», и у него осталось четыре минуты – и ни одного хитрого плана в голове. И слуги тоже нет, так что, может быть, он не придёт? Три минуты – и воспоминания о плетёном кнуте в его руке, потому что, разумеется, он делал это раньше – но никогда с человеком, который такого не заслужил. Две минуты – и словно тухлая рыба в желудке, хотя на ужин у него были персики с куропаткой, и, возможно, он не придёт. Одна минута – и шаги в коридоре, но он знает эту поступь, он знает её уже двадцать с лишним лет. Минута. Меньше минуты. У Утера в руках плеть, которую он бросает на стол. Король занимает любимое кресло Артура и переводит глаза на дверь. Час – и, быть может, он не придёт, и, быть может, взгляд отца и качание головой того стоили. Быть может, это чувство – словно рыба была не только тухлой, но и отравленной, – на самом деле счастье. Облегчение. – Мне позвать стражу? – спрашивает отец, и этот пылающий отвращением взгляд… – Или не стоит тратить время? Полагаю, он уже на полпути через лес. Час и пять минут – и дверь распахивается, и этот полоумный улыбается своей глупой нервной улыбкой, тяжело дыша и кланяясь. – Простите! Простите, я… – Остановился помочь какой-нибудь служанке поднять упавшие простыни? – говорит Артур, и ох – так вот что такое облегчение. И ужас. Он никогда не думал, что эти два чувства могут так перемешаться. – Что-то вроде. – Ты никуда не успеваешь вовремя, мне бы надо проверить голову у Гаюса, раз я решил, что в этот раз будет по-другому. – Привет, хитрый план, ты где? Прячешься под столом вместе с хлебными крошками? Мерлин шагает к камину и проходит достаточно близко, чтобы наклониться к Артуру и прошептать, всё ещё с улыбкой: – Напомни мне позже, что это самая глупая вещь, которую я совершил в своей жизни, ладно? – Договорились, – выдыхает Артур, разворачиваясь к отцу. – Ну, что ж. – Утер хорошо умеет скрывать удивление; Артур хорошо умеет читать по его лицу. Ничья? Только на мгновение, пока король не указывает своей затянутой в перчатку рукой на стол. За спиной слышится движение, и Артур предпочитает не смотреть на кнут, поэтому он отворачивается и смотрит, как Мерлин снимает куртку. Это было бы легко, если бы он не поймал взгляд засранца, и, чёрт, Мерлин уже не улыбается, в его взгляде нечто другое, нечто, что причиняет боль. – Всё будет хорошо, – повторяет Мерлин, на этот раз перед его отцом, и Артуру отчасти хочется ударить его, потому что он не нуждается… он не нуждается в утешении! (Мысль, что Мерлин, возможно, утешал этими словами самого себя, приходит принцу на ум гораздо, гораздо позже). Это не его здесь будут наказывать (хотя на самом деле его, потому что король не сомневается в клятве – он здесь лишь затем, чтобы сделать исполнение невыносимым, потому что Артур посмел пререкаться с ним), это не он почувствует плеть на своей коже (хотя думает, что так и будет, и знает, что это глупая, типично женская мысль, и ненавидит себя за неё, так что за это тебе тоже спасибо, отец), он – тот, кто будет лишь держать кнут в руке и… – Артур, давай покончим с этим. – Плеть в руке Утера, но он протягивает её сыну. На столе лежит веревка, чтобы связать Мерлина, и в любое другое время это навело бы Артура на забавные мысли, но сейчас он не видит в этом ничего забавного. Выдох – и куртка Мерлина на стуле. Второй – и к ней присоединяется рваный красный платок. Ещё один – и он поднимает рубаху, обнажая бледную кожу и рёбра, и, Господи помилуй, что он делает со всей той едой, что исчезает с подносов Артура, потому что ясно видно, что он её не ест и… – Стоп. Это можно назвать хитрым планом? Больше напоминает расстройство желудка, но, может быть, это хитрый план. Мерлин поворачивается кругом. Чистая, но поношенная рубашка закрывает половину лица, волосы торчат под странными углами. Утер выглядит так, словно хотел хлопнуть себя по лбу, но вспомнил, что руки заняты, и они оба одновременно произносят: – Что? – Я сказал стоп. Надень рубашку, Мерлин, здесь никто не желает смотреть на твою прыщавую спину. – Хотя никаких прыщей Артур там не видит. – Только не снова, – говорит отец, хлопая кнутом по столу перед собой и бросая его Артуру. – Избавь всех нас от своих игр и доведи дело до конца. Ты дал мне слово. – Никаких игр. – Это (внезапно) ложь. – Я сдержу слово. – А это нет, пусть и больно произносить такое вслух. – Но я не обещал ничего подобного. Артур поднимает плеть, чувствуя, как её взмах прорезает воздух, хотя она свёрнута кольцом у него в кулаке, – и со стуком роняет её на столешницу. Хватает стул сбоку – тот, что без ручек, тот, что не его, – и поворачивает его на середину комнаты. Это хитрый план? Похоже, Мерлин так не думает. Похоже, Мерлин думает – насколько у него вообще получается думать, – что Артур больше не может ему приказывать, поскольку он до сих пор не опустил рубашку. Он просто стоит там, наполовину развернувшись к очагу, глядя через плечо как сыч. – Ты сказал… – начинает Утер, приподнимаясь со своего стула (со стула Артура, на котором принц, ссутулившись, поглощает завтрак; больше похожий на трон, чем те позолоченные сиденья с жёсткими спинками, что стоят по бокам от королевского в главном зале), когда Артур садится на другой. – Я сказал «своими руками». – И взмах одной из них обрывает Утера так же уверенно и грубо, как слова. Но не так грубо, как улыбка, которая секундой позже расцветает на губах принца от зрелища ошарашенного лица отца. Это хитрый план, да. – Давай, Мерлин. Ложись поперёк колен, будь послушным мальчиком. Он мог сказать нечто подобное только в шутку, поэтому слова выходят со смешком, и да – это хорошо. И хлопнуть по бедру, будто какой-то паяц-менестрель, для наглядности. Превратить улыбку в ухмылку. Встретиться глазами с отцом, словно говоря: «Я ВЫИГРАЛ. На этот раз я выиграл. Победил тебя открыто и честно, без обмана и жульничества – всего лишь твоё слово против моего». Даже закон был бы формально удовлетворён: какая мать в нижнем городе не зазывала сына домой с улицы под такими угрозами, хотя на самом деле всё, что у неё есть, – это собственная ладонь? «Я выиграл» – словно они играют в карты у огня. Заставить его смеяться, превратить этот напряженный разговор из очередного пендрагоновского противостояния воль в шутку, ведь это и правда смешно – отшлёпать Мерлина. Мерлина! – Это нелепо, – рявкает отец, и да. Именно. Абсолютно. Осознай степень этой глупости, Утер, и положи всему конец. – Я так не думаю, – лжёт Артур, но это не такого рода ложь, как когда он нарушает слово. – У него мозги девятилетнего. В лучшем случае. Это неожиданный подарок – возможность отплатить Мерлину за его слова в подземельях. Артур показывает свою признательность, снова ухмыляясь. – Мерлин, иди сюда. – Ты рехнулся, – выпаливает тот, неловко вставая перед принцем. Двигается он неуклюже, ему явно не по себе, и впервые в своей непутёвой жизни он говорит верные слова. Услышав их, Артур снова смеётся. – За это вам полагается добавка, молодой человек. – Была у него нянька, давным-давно, он её недолюбливал. Возможно, именно поэтому. – Давай, спускай штаны. Судя по всему, снять их можно только магией, или самому стащить их с Мерлина (в голове опять возникают весёлые мысли, но на сей раз это нормально, потому что это действительно весело, ведь Артур обратил всю ситуацию в шутку), поскольку Мерлин сердито смотрит на него, скрестив руки на груди и залившись ярким румянцем, отчего Артуру хочется расхохотаться. Он переводит взгляд на Утера, на чёрные, как змеи, плети кнута на столе между ними, и весело ухмыляется. И ждёт. "Ухмыльнись в ответ. Давай же, я знаю, что ты можешь, просто засмейся. Ты ведь можешь это. Ну, давай же. В любой момент. Я соглашусь на ничью, и мы никогда не заговорим об этом снова, просто прекрати это сейчас, пока всё не стало ещё глупее". – Да. Хорошо. – Это не ухмылка. – Что? – На этот раз Мерлин с Артуром восклицают в унисон, и принц с отвращением замечает, что его голос звучит более удивленным, но, по крайней мере, не таким высоким, как у Мерлина. Это не ухмылка: это мрачная, самодовольная улыбка. – Кажется, ты научился духу и букве закона в том же возрасте, в каком, по твоим словам, сейчас находится он, – говорит отец, поднимая кнут и указывая им на Мерлина. Это уже другая степень нелепости, потому что они здесь все из-за буквы закона – закона, от которого не отступает Утер, клятвы, которую не может забрать Артур. Но все разумные слова в беспорядке высыпались из удивленно раскрытого рта Артура и вылетели из головы. – Но если тебе требуется повторить этот урок, – молвит король, – то хорошо. – Что-то неправильное есть в том, как он держит хлыст в руке, как скрещивает руки и отклоняется на спинку кресла. – Ты слышал его, мальчик. И Мерлин тоже распахивает рот, руки его повисают вдоль тела. – Сир? – Есть определённая ирония в том, как человек с подобными ушами притворяется глухим. Снимай штаны и ложись ему на колени. Как Утер может сказать нечто подобное серьёзным тоном? Это нечестно… здесь всё нечестно. И самое нечестное в том, что Артур уже чувствует шевеление не только мыслей в голове – после таких-то слов. И после зрелища, как розовые щёки Мерлина становятся ярко-красными, и пальцы медленно начинают теребить завязки на поясе, и это неправильно, неправильно, неправильно. Это не хитрый план. Это Артур, со щелчком захлопывающий отвисший рот, – и рубашка Мерлина. Вот что теперь свисает, когда ремень снят с пояса. Это голубой подол, прикрывающий места, куда Артур вовсе не пялится, и не прикрывающий узловатые коленки и длинные тощие ноги, ослепляющие похлеще солнца, что проглядывает из-за головы Утера, – прошло уже так много времени, что начался рассвет. Это Мерлин, отнюдь не грациозно перегибающийся через раздвинутые ноги Артура, потому что (ради всего святого) он на несколько дюймов выше принца. Это Артур, не сразу понимающий, что чувствует себя словно мудак – и ненавидит это, – что должен как-то помочь, и кладущий руку Мерлину на плечо, чтобы направить. Это Мерлин, поворачивающийся к Артуру лицом на секунду, прежде чем лечь, и тихо говорящий: «Если тебе интересно, то это самая глупая вещь, которую ты совершал в своей жизни». Каким-то образом это помогает. Господи, помоги им всем. Это на мгновение отвлекает Артура от тяжести тела на коленях и от того, что шевеление чувствуется не только в голове. "Чёрт, это ужасно, он же... чёрт. Мерлин чувствует, разумеется он чувствует, он ведь лежит прямо там". Отвлекает от подола голубой рубашки прямо рядом с рукой, который ему надо приподнять. Но не раньше, чем он даст Мерлину очередной подзатыльник. Отец, всё ещё держащий в руке кнут, наконец-то смеётся: короткий лающий, абсолютно сухой звук, – говорит: «Не с той стороны...» – и это отнюдь не помогает. Совсем. Что помогает – так это пронзительное «ауч», самое девчачье во всём мире, но его не хватает, чтобы сдержать отцовское закатывание глаз, и помахивание крепко зажатой в руке плетью, и фразу Утера: «Начинай уже, Артур». Так... так правильно. Приподнять эту рубашку, и где-то в голове крутится очередная шутка, но Артур слишком осторожно дышит, чтобы произнести её, слишком пытается двигаться плавно, словно делает такое каждый день. Словно вообще когда-то такое делал. Словно это не Мерлинова голая белая задница пялится на него и словно ему не хочется захихикать, подобно Мерлину, при мысли о пялящейся заднице. Словно он не твёрд как гребанная стена подземелья – и да, он подвесит Мерлина за каждую важную часть тела, которую сможет найти, если хоть одна живая душа узнает об этом. Кстати, о душе: Артур глубоко вдыхает, и Мерлин больше не пахнет мокрой псиной – он пахнет кожей и мылом. Каким-то лавандовым... разумеется, у Мерлина цветочное мыло, чёрт побери, чья ещё задница будет пахнуть цветами, кроме, может быть, Морганиной? О, спасибо огромное, теперь ощущение неправильности ещё больше; он почти мог поверить, что ниже падать некуда, если бы не должен был сейчас поднять руку, замахнуться и… да. Кто бы знал, что шлепок может прозвучать так громко? Конечно, это не самый громкий шлепок, который раздавался в его комнате, потому что Артур имел здесь людей, знаете ли, и прежние шлепки носили несколько иной характер. И он определённо заставлял своих избранников стонать громче, чем этот короткий сдавленный взвизг, – однако лишь этот шлепок и этот звук сейчас крутятся у него в голове. – Неженка, – говорит он, потому что это создаёт некое подобие нормальности происходящего. – Задница, – бормочет Мерлин в ответ. Или, может, что-то другое, похожее – и, ну… Артур вовсе не собирался смотреть, но… Ох. Какой дьявол заставил его опустить взгляд, ведь теперь он видит ярко-красный – пендрагоновский – отпечаток руки, расцветающий на этих смехотворно гладких белых ягодицах. – Если вы собираетесь провести весь день, обмениваясь любезностями, то, возможно, мы вернёмся к изначальному плану? – Утеру в самом деле следует положить этот кнут, потому что это неправильно. Неправильно в таком смысле, который невозможно определить, но который Артур всегда узнает. Например, это нечестно по отношению к Мерлину, что следующий шлепок выходит сильнее из-за гнева на отца (не из страха перед ним, заткнись, заткнись, заткнись). Неправильно, что ладонь опускается на другую ягодицу, потому что Артур хочет увидеть, как совпадёт их цвет. И есть нечто ещё – когда за очередным взвизгом следует короткое глухое пыхтение и ёрзание, а затем «ахххх». Возможно, всё-таки подвешивания за части тела не последует. Несколько веков спустя это назовут взаимно гарантированным уничтожением*: Артур знает, что его секрет не выдадут. Это не делает происходящее менее унизительным, лишь поглощает страх. «Не СМОТРИ на меня», – думает он на отца, который наблюдает за Артуром таким взглядом, словно это принц здесь неженка. Прошло уже столько времени, а Мерлин получил всего два шлепка. Они определённо не покончат с этим, пока Артур окончательно не рехнётся. Так что вместо этого принц смотрит на Мерлина, потому что это помогает сохранить рассудок. Сморит, как его ладонь опускается в третий раз, и голова Мерлина дёргается, тёмные волосы встают дыбом. Как его шея может быть такой белой, когда уши у него розовее, чем задница? Четвёртый удар – и взвизги становятся задушенными. Пятый чуть сильнее, потому что Артур слышит, как отец за столом покашливает, – и быстрее, потому что, матерь божья, Мерлин, прекрати так дышать, прекрати так ЁРЗАТЬ, – и отпечатки ладони исчезают под яркими красными пятнами, и снова раздаётся вскрик. На десятом или двенадцатом шлепке Артур теряет счёт: он никак не поймёт, что жарче – зад Мерлина или его собственная рука. На мгновение он забывает, что за ними наблюдают, – когда, в конце концов, ритм перевешивает количество, и он понимает, что горячо и руке, и ягодицам, и что ладонь уже болит, и возможно ли стать твёрже стены? Потом он вспоминает, и лицо заливает такой же жар, как и руку, как и задницу Мерлина, как, должно быть, и его лицо, свешивающееся там по другую сторону, где он упёрся руками в ковёр, так что вся кровь прилила к голове. Почти вся, и, кстати говоря: член Артура, вероятно, и есть тот самый дьявол, потому что будь он проклят, если тот не дёргается при воспоминании о зрителе в комнате, вместо того чтобы сжаться и спрятаться. Это ужасная, смехотворная неправильность. Она ещё хуже тем, что его движения заставляют Мерлина вскрикивать чаще, и Артур приходит в неистовство, полностью теряет рассудок, его ладонь опускается всё сильнее и быстрее. Погружаясь всё глубже и глубже в неправильность, неправильность, НЕПРАВИЛЬНОСТЬ, где звуки, которые издаёт Мерлин, кажутся настоящими воплями боли, но то, что трётся о его ногу, говорит об обратном, и да. Да, это возможно, стены подземелья, должно быть, сделаны из козьего сыра, они такие мягкие по сравнению с ним и… И. "Блядь. Грёбанные блядские слова, которыми не выражаются грёбанные принцы, Мерлин, я ТАК тебя ненавижу, а может это… СВЯТЫЕ УГОДНИКИ, я не буду думать об ОТЦЕ, пока я… Мерлин, просто сосредоточусь на ненависти к Мерлину, ты только что ПРИПОДНЯЛ свой зад мне навстречу?.. ох, твою мать, уже рука болит, а у тебя самая ужасная, прекрасная задница из всех, что я видел, и я… Блядь". По крайней мере, думает Артур, когда Мерлин замирает у него на коленях и принц теряет всякое чувство ритма, сосредоточившись лишь на том, чтобы приподниматься навстречу телу Мерлина, в то же время не подавая вида и стараясь дышать ровно, словно он не… не… да… блядь. По крайней мере, ему удаётся не издать ни звука, когда он кончает, и – о чудо из чудес! – несколько полудиких шлепков по заднице спустя Мерлин следует за ним. Хотя надежда на то, что отец ничего не заметил, слегка послаблена его собственной ладонью, застывшей неподвижным жаром на правой ягодице Мерлина, в то время как другой рукой принц утирает пот со лба. Чёрт побери, что они оба станут делать, когда придётся встать? И это определённо насущная проблема, потому что Артур закончил. Закончил. Поднять глаза на отца, несмотря на краску, залившую всё лицо, ведь стыдливо опускать голову ему не пристало. ЗАКОНЧИЛ. – Я бы сказал, что закон может быть доволен, как ты считаешь? – спрашивает он так небрежно, как может (хотя сам едва способен дышать ровно, не то что говорить). Он ловит взгляд Утера, пробегает глазами по его лбу, рту в поисках любого намёка на триумф или отвращение. Напускную, притворную скуку. На что угодно, что Артуру уже доводилось видеть раньше. – Закончено. О, каменное лицо. Да, Артур прекрасно с ним знаком, но никогда не знает, что оно означает. И, ради всего святого и мирского, прекрати сжимать этот трижды проклятый кнут! – Закончено будет, когда я скажу. Кажется, ты говорил кое-что о добавке? Рядом с ковром слышится стон. *** "Я пил ради тебя яд, Артур Пендрагон". Эта мысль крутится у Мерлина в голове, пока он ещё в состоянии помнить, на каком языке думает. "Я лгал ради тебя (тебе), крал ради тебя, выставлял себя на посмешище, чтобы ты мог пофлиртовать с девочками-феечками, заключал сделки с ведьмами, драконами и другими созданиями, почти такими же раздражающими и самодовольными, как и ты, и носил эту ДУРАЦКУЮ. ГРЁБАННУЮ. ШЛЯПУ. ради тебя, и всё-таки это самая унизительная вещь, которую я когда-либо делал. Ты когда-либо делал. Мы когда-либо…" Всё это было ещё до третьего или четвёртого шлепка по заднице, а затем разум оставил замок, галопом ускакав в сторону гор. Остались лишь «ау», «унх», и «о боже, КОРОЛЬ смотрит», и «что» – множество «что», когда волшебные штаны Артура, которые непонятно каким образом налезают на принца в лучшие дни, становятся невероятно тесными, твёрдыми под Мерлиновым животом. Настолько твёрдыми, что на мгновение отвлекают его от собственной задницы, задранной в воздух, и ауч, и пожалуйстапустьоннезаметит… ПОЛАГАЮ, ОН УЖЕ ЗАМЕТИЛ, и АУ, и чтоб тебя… которые он произносит чересчур громко – и другие слова, о познании в которых его мать не в курсе: их он проглатывает вместе с кровью на губах, которые кусает, чтобы не издать ни звука, когда Артур приподнимается ему навстречу, и эй, осторожнее, пожалуйста, я ещё, может, захочу завести детей в будущем, если останусь в живых – с тобой-то рядом – или хотя бы О, НЕВАЖНО, Я СОЛГАЛ, СДЕЛАЙ ТАК СНОВА и вот одна рубашка уже испорчена И… да. Несколько веков спустя это назовут взаимно гарантированным уничтожением, но уже сейчас французы знают это под именем «Маленькая Смерть». Мерлин не говорит по-французски. Когда он уже готов соскользнуть на ковёр и умереть на месте, спасибо, его уши (и только они) остывают до приемлемой температуры, начинают снова улавливать звуки и «…кое-что о добавке?». Хотите узнать кое-что о добавке? Когда лежишь в собственной липкой влаге и не ощущаешь твёрдый член – свой или принца, – способный отвлечь от руки, что опускается на твой горячий ноющий зад, добавка причиняет боль. И боль ещё большую, когда между глотками воздуха и шлепками ты размышляешь о том, что делаешь это для него, а он никогда этого не поймёт. Он делает это, потому что его отец в комнате и для него это ещё одна игра из разряда «переглядеть короля». Просто состязание, кто продержится дольше, отец или сын – с Мерлином посередине, подобно артурову мальчику для битья или… о таких употребляемым им словах его мать тоже не в курсе. Один удар, а за ним следующий ложатся туда, где ладонь приземлялась уже слишком часто. Резкие горячие шлепки, и, может, ему и правда всего девять лет. Из глаз, влажных и щиплющих ещё с самого начала, брызжут слёзы, и Мерлин рад, что, хотя определённая его часть выставлена на обозрение, лицо всё же скрыто волосами. Не то чтобы это помогло: всхлип, который он издаёт, нельзя перепутать ни с чем иным. И это уже совершенно иная боль: болит то, чего Артур никогда не коснётся рукой. Удары на мгновение прекращаются, и принц наклоняется и подтягивает Мерлина ближе, обхватив рукой его спину – под предлогом того, чтобы поудобнее разместить свои монаршие колени и не дать слуге соскользнуть, – и шепчет: «Прости». Всего одно слово, и теперь одна рука ложится на его вспотевшую поясницу, в то время как вторая сдвигается ниже. Подальше от повреждённых мест - к бёдрам. Боль адски жгучая, и Мерлин даже не в состоянии сменить влажные захлёбывающиеся хрипы неровными вдохами, но это уже неважно. Он снова закусывает губу, и: "Когда ещё Артур отказывает королю за исключением тех случаев, когда считает себя правым? В его руке сейчас мог быть этот кнут. Этот кнут сейчас мог быть в чьей-то ещё руке. Вместо того – вот это, и он делает это для меня. Он даже сам не понимает этого, но делает это для меня: лучший выход, что пришёл ему в голову". Возможно, Мерлин стыдится этого даже больше, чем положения, в котором оказался: прохладный воздух холодит задницу, ноги взбрыкивают по мере того, как ладонь опускается на его ляжки, и Артур, задерживающий дыхание. Снова, и снова, и снова, а затем всё кончается, и рука Артура накрывает его кожу, прямо там. Просто ложится на изгиб его задницы. Мерлин не видит, что происходит над его головой. Однако воздух тяжелеет, наполненный невысказанными словами, которыми молча обмениваются оба Пендрагона. Мерлин соскальзывает с колен Артура до точки, когда вынужден схватиться за ножку стула в попытке избавиться от головокружения, хотя и знает, что Артур не даст ему упасть. – Вот теперь, думаю, мы и правда закончили, – слышит он наконец, как Утер поднимается с кресла. Мерлину хочется пошевелиться и хочется остаться на месте: ему кажется, что он может упасть, если попытается встать, а ведь есть ещё проблема с одеждой. Обутые в сапоги ноги пересекают комнату, и то, что до сих пор не сказано, повисает в воздухе словно камень, вот-вот сорвущийся в пропасть. Пальцы Артура выстукивают странный мотивчик на его пояснице. – Второй раз я не окажу тебе подобную милость, – в конце концов говорит король, и Мерлин ищет, что бы ответить. Вероятно, «спасибо, сир», но мысль о том, чтобы заговорить с королём, пока он нависает над твоей свежеотшлёппанной задницей, заставляет захлопнуть рот, чтобы не захихикать как полоумный. – Надеюсь, ты выучил урок, Артур, – не стоит играть словами со мной. – Да, – отвечает принц деревянным голосом. Мерлин закусывает губу и чувствует кровь. Оказывается, король не к нему обращался, хотя Артур, возможно, адресовал свой ответ и ему тоже – а может, только самому себе. – Спасибо, сир. – Тогда я отнесу это на место. Вам обоим лучше постараться сделать вид, что эта вещь была использована по назначению. Чем бы ни была эта вещь. Мерлин не видит, но наконец слышит удаляющиеся шаги и звук закрывающейся двери, когда Утер выходит. Он должен встать. Он должен встать… сейчас же. Пока это не стало смешным, пока Артур не решил, что он… что бы то ни было. Боится посмотреть ему в глаза. Потому что это не так. Вовсе он не боится. А с колен принца он не встаёт, потому что… – Ох, ради всего святого, слезай. – Рука, обернувшаяся вокруг пояса, внезапно спихивает его, и Мерлин валится на пол. Артур встаёт рядом с ним, едва не запнувшись о его раскинувшиеся ноги, затем отходит в сторону. Ясно. Ладно. Момент закончился, значит. Мерлин смотрит на свои руки, отталкиваясь от пола, потом на свои ноги, подтягивая – ауч, ауч, неужели они уменьшились на два размера – штаны, затем на свою рубашку и пятно на ней. Куда угодно, только не на принца. Он слышит, как Артур возится с ремнём, и бросает быстрый взгляд… ах. Теперь рубашка Артура свисает, прикрывая его ноги, и хотя бы один из них не стоит сейчас с очевидным свидетельством того, чего, очевидно, вовсе не случилось, будучи таким очевидно влажным. – Не стой там как болван. – Где Артур вообще находит слова, да ещё умудряется произнести их так безразлично, Мерлин понятия не имеет. Он наконец поднимает взгляд, но видит лишь спину принца, исчезающую за ширмой. – Ты не можешь вернуться к себе в этой рубашке. Возьми одну из моих и убирайся отсюда. – Хорошо. Хорошо. Ясно, значит, смотреть на него никто не собирается. Мерлин делает медленные – болезненные – шаги к шкафу и вытаскивает самую старую рубаху, которую может найти. Снимает свою через голову, фыркнув от омерзения, когда мокрое пятно задевает его по носу. Он разворачивается, надевая коричневую рубашку Артура, – и их взгляды наконец встречаются: светлая макушка и голубые глаза принца выглядывают из-за края ширмы. Мерлин смотрит на него несколько секунд, не зная, что сказать, потом поднимает руку, чтобы вытереть лицо, и рубашка раскатывается, закрывая живот. Должно быть, это на его глаза – покрасневшие и влажные – пялится Артур, и остатки гордости, а может, гнева, заставляют его потереть их снова и выплюнуть: – Разумеется, я плакал, было чертовски больно вообще-то. Глаза Артура – бездонные, как и у его отца, только по-своему, – переносят взгляд чуть выше, и Мерлин понимает, что принц вовсе не в глаза ему смотрел. – Неженка, – произносит он опять. – О губе тоже позаботься. – И снова исчезает за ширмой. Хорошо. – Хорошо. Мерлин хватает свою куртку и шарф, проходит мимо пустого стола и видит, что забрал оттуда Утер. То, что так и не коснулось его кожи. Он должен что-нибудь сказать. Он хочет что-нибудь сказать. Он не может подобрать слов. – Мерлин, иди к себе. Возьми выходной на сегодня. Бог свидетель, этим утром я видел тебя более чем достаточно. Хорошо. Он не отвечает, лишь сворачивает собственную рубашку таким образом, чтобы её не пришлось прятать от прохожих в коридорах, и выходит, с силой захлопывая за собой дверь. Что заставляет сердито пнуть её в придачу – ему уже всё равно. Два шага прочь по коридору, затем три – и ни в коем случае не оглядываться. Когда двигаешься как закостенелый старик, шаги получаются медленными, но, если повезёт, он доберётся до комнат Гаюса, не встретив никого из… – Мерлин, ты в порядке? …знакомых. Моргана. Великолепно. В своей белоснежной ночнушке, с разметавшимися по плечам тёмными волосами, ещё не заплетёнными в прическу, – и он, со своей влажной скомканной рубашкой, прикрытой лишь курткой, которую он перекинул через руку. Он думает, не заставить ли рубашку исчезнуть, он правда раздумывает над этим, но так просто это ему с рук не сойдёт. Мерлин продолжает идти, потому что если он остановится, то не уверен, что сможет снова сдвинуться с места. – Конечно, миледи. – Не лги мне, Мерлин. – О, с чего же начать, с этого? – Ты определённо не в порядке. Я видела, как Утер вышел из покоев Артура чуть раньше тебя. Он нёс плеть. Разумеется, она видела. Разумеется. "Что она вообще здесь делает? Ей приснился вещий сон о том, как мне задницу надрали?" Он знает, что мысль безумная, и отвечает лишь: – Спасибо за участие, но со мной правда всё в порядке. – Правда? – Она верит этому не больше, чем он сам. – Мерлин, я знаю, за что ты сидел в подземелье, остальное додумать нетрудно. Я знаю, что он сделал… – В другой раз он был бы благодарен услышать такое отвращение в её голосе. Сейчас же ему просто неловко. – Что Артур сделал с тобой. Вот теперь он останавливается, потому что её тон не меняется, когда она произносит это имя. И это уже не просто неловкость, это нечто горячее, как его ноющая… ну. – Моргана, нет. Артур не… – Сделал то, что велел ему отец? – По крайней мере, она достаточно умна, чтобы не попытаться коснуться его, хотя, по-видимому, ей очень хочется. Она думает, что её прикосновение причинит боль там, где Мерлин на самом деле никакой боли не чувствует. – Не совсем. Она хмыкает, но тёмные брови всё ещё хмурятся. – Это объясняет, почему Утер остановился посреди коридора и пару раз приложился головой о стену. Мерлин не станет спрашивать. – Но, что бы Артур ни сказал отцу, всё же ясно, что он причинил тебе боль. Мерлин снова трогается с места, чуть впереди неё, потому что, лишь повернувшись спиной к горящим яростью глазам Морганы, он может произнести: – Артур был единственным, что сделало это всё терпимым, и если ты проболтаешься ему о том, что я это сказал, тогда я… – Что? Он не может угрожать Моргане. – …Потеряю всю гордость, которая во мне ещё теплится, – заканчивает он, выпрямляя плечи, потому что это всё, что у него осталось. – И я бы предпочёл, чтобы ты не говорила ему. Она затихает на мгновение, и слышатся лишь его шаги. Может, боги всё же благословили его, и теперь Моргана оставит его в покое. – Конечно, – произносит она наконец, и да – она стоит на месте, оставшись позади. Голос её безупречно ровный, но где-то на границе определённо слышен смешок. – Я едва ли доставлю ему подобное удовольствие. Сам Мерлин смеется, не скрывая. Он не может полностью повернуться, иначе снова остановится. Он просто хочет добраться до дома, но всё же оборачивается через плечо и, закусив губу, одаряет Моргану улыбкой. – Спасибо. Она не следует за ним, и за это он тоже благодарен. Мерлин молит богов, чтобы добраться до комнат Гаюса, никого больше не встретив. Молитвы не помогают, однако остальным людям он не особо интересен, и его никто не останавливает. Пара человек бросают на него понимающие взгляды, но они не знают того, что, как полагают, они знают, и, если Мерлин будет идти не останавливаясь, медленно, но верно, он минует их в мгновение ока и окажется дома. По крайней мере, Гаюс не караулил его у самых дверей Артуровых покоев, но Гаюс знал, как лучше. Он бы протянул Мерлину одежду, вымыл ему спину – «Меньше шансов занести инфекцию, если бинтовать на чистую кожу…» – и лишь однажды указал бы, что Артур был прав: Мерлин мог уйти в закат – то есть, в рассвет, – и никогда не вернуться. Затем он променял бы мрачный взгляд Мерлина на тишину и кувшин с мылом. Но что ждёт его теперь за дверями собственных комнат? Это уже другая история: Мерлин знал, что ему надо заранее предупредить Гаюса, чтобы тот не суетился. Честное слово, когда он уходил, он хотел, чтобы над ним суетились по возвращении. Час назад он не мог этого вынести: единственный способ заставить себя пойти был встать и пойти. Он ожидал, что, когда он вернётся, ему потребуется вся помощь, которую лекарь сможет ему предложить. – Мерлин! – Гаюс встаёт из-за стола и движется ему навстречу, намереваясь взять его под локоть, словно это он здесь старик с больной спиной и ноющими суставами. – Я в порядке, Гаюс. – Мерлин легонько отталкивает его рукой, в которой зажата… эээ. Её следует спрятать за спину. Ведь это совершенно не подозрительно. О, о, а вот и бровь. – Разумеется, ты не в порядке. Иди сюда… – Лекарь тянется к другой руке и тащит Мерлина к столу, где разложены немногочисленные книги, еда и какие-то научные приборы. А также чаша с водой и перевязки. И склянки с мазями. – …И снимай рубаху. Затем Гаюс отпускает его руку и принимается стягивать рубашку, твёрдо, но осторожно. – Гаюс, нет, мне не нужно… – Мерлин морщится, видя беспокойство на лице старика. – Мерлин, если ты не дашь мне позаботиться о себе, то можешь занести… – Лекарь задирает рубашку над его нетронутой спиной. – Мерлин? Выдох и виноватый взгляд, брошенный на стол. – Я же сказал, что в порядке. – Я видел, как ты сюда шёл, мой мальчик. Что бы с тобой ни было, ты вряд ли «в порядке». – Но Гаюс опускает рубашку – не вопрос. – Ты двигаешься словно… это что, рубашка Артура? Вздох. И ещё один. – Да. И если я тебе не безразличен, Гаюс, ты не станешь спрашивать почему. – Уже не так виновато, но, честное слово, всему есть предел. Брови взлетают выше, чем Мерлину доводилось видеть. – Предлагаю тебе сделку: если ты расскажешь мне, что случилось… чтобы я знал, что могу для тебя сделать… тогда я не стану требовать подробностей. – Ты не обязан ничего для меня делать. – Только позволить доплестись до своей комнаты, швырнуть свою рубаху в угол, чтобы забыть о ней, и упасть на постель лицом вниз. – Со мной всё будет в порядке. – МЕРЛИН. Как он научился такому тону? Он известен только его матери! Нечестно. Нечестно. – Он воспользовался рукой, Гаюс. Понятно? Он поймал Утера на слове и воспользовался своей рукой. – Краска, которая, как он думал, схлынула с лица, оказывается, просто спряталась, потому что теперь он ощущает жар в более чем очевидном месте. Позже ему будет стыдно за то, что он рявкнул на Гаюса. Ему уже сейчас стыдно, но пульс в ушах громче, чем стыд. О, а теперь обе брови пошли в ход. Какой удачный день сегодня. Гаюс бросает взгляд на его рубашку – на артурову рубашку, а не на ту, что Мерлин сжимает в руке, слава богам, – и наконец-то отворачивается, отходя к столу и принимаясь перебирать склянки. – Полагаю, мне не стоит говорить, что тебе повезло. Ты, возможно, не чувствуешь себя очень везучим в данный момент, – говорит он, стоя спиной к Мерлину. – Нет, – отвечает тот на оба вопроса и делает шаг к своей комнате. – Мерлин, подожди. У меня есть кое-что, что может помочь. Если ты… – Он делает жест, включающий в себя штаны Мерлина и, вероятно, стол или кровать, и любой из вариантов отпечатается в памяти Мерлина и будет преследовать его до самой смерти, НЕТ, НЕТ, НЕТ. Это он и произносит, но всего раз. – НЕТ! – Потом его манеры или то, что их заменяет, возвращаются, и он опускает глаза. – В смысле… Извини, но нет. Это я сделаю сам. В том, как Гаюс закатывает глаза, чувствуется доброта, которая утешает больше, чем улыбка – пусть та и кривовата. – Ну, тогда держи. – Он вручает склянку Мерлину в руки, и тот сбегает в свою комнату на такой скорости, словно у него хвост горит. – Если передумаешь, то я… – слышит Мерлин, захлопывая дверь. Ещё одно «НЕТ!», но за этим, по крайней мере, следует «…спасибо», и Мерлин падает на свою кровать. Эта часть плана не изменилась. *** «Я бы пришёл раньше, – хочет сказать Гаюсу Артур, открывая дверь, – но по пути встретился с ужасным визгливым монстром женского пола, имеющим чересчур длинный нос, и мне пришлось рубить ему голову мечом». (Несмотря на тот факт, что рука, в которой он держит меч, всё ещё горит огнём). Однако, зная, с какой скоростью по замку распространяются слухи, через час его вызовут к отцу, где он со страдальческим вздохом и несгибаемой спиной будет объяснять, что имел в виду всего лишь Моргану. Моргану, которая поинтересовалась, как поживает его рубашка, и сказала, что видела, как та разгуливала по коридорам без него. А затем поклялась, что, если он не пойдёт и не поговорит с Мерлином, она расскажет всем о том случае с лошадью и лягушкой, когда ему было двенадцать, и это был абсолютно нечестный и подлый приём. Он тогда купил её молчание с помощью уроков борьбы на палках, как он напомнил ей сейчас, и добавил, подняв глаза к потолку: – Если ты закончила с угрозами нарушить клятвы многолетней давности, то можешь призадуматься, куда же я, по-твоему, направляюсь. Гаюс открывает дверь, и вместо всех заготовленных фраз Артур ничего не произносит. Он не знает, что Мерлин рассказал старику, но знает, как они близки, и может догадаться… Сказать нечего, и он лишь неловко откашливается. Старик молча смотрит на него пару мгновений, награждая Артура поднятой бровью, с которой принц знаком достаточно долго, чтобы выдержать, не дрогнув, – и качает головой. – Он в своей комнате. Не в лучшем настроении, как вы и сами можете догадаться. – А. Ну да. – Что ещё он может ответить, глядя, как Гаюс отходит в сторону и пропускает его? – Ты не мог бы оставить нас ненадолго? – Очевидно, это. Гаюс кивает, словно его каждый день просят покинуть собственные покои. – Конечно, сир. – Он тянется за книгой, лежащей на скамье у двери. – Я давно планировал вернуть её Джеффри. Думаю, сейчас самое время. – В библиотеку, через ползамка отсюда. Артур лишь кивает в ответ. Он принц, он привык к таким ответам. Но его всё же учили манерам, и он благодарит старика. – Как он? – выпаливает он Гаюсу вслед, мягче и гораздо озабоченнее, чем должен быть в такой ненормальной ситуации. – Жить будет. – Гаюс задерживается в дверях, положив руку на косяк, и оборачивается. – Он не поблагодарит вас за это, и лучше бы вам не требовать от него благодарности. Гаюс знает Артура много лет: он всегда способен сказать нечто такое, что разрушит его бесстрастное выражение лица. – Я вовсе не… Я не за этим сюда пришёл. – Он не поблагодарит, – снова говорит Гаюс, чуть опуская голову – то ли это кивок, то ли поклон. А может, и то и другое. – Но я благодарю. Я знаю, от чего вы его уберегли. Артур снова бормочет своё «а, ну да», и Гаюс уходит. Остаётся лишь дверь в крохотную комнатку Мерлина. Вверх по лестнице: один, два, три шага – и он там. И постучать сперва – не как некоторые, Мерлин. – Гаюс, я же сказал, что сам справ… Всё же, стучать и дожидаться разрешения войти – это разные вещи. – Я не Гаюс, – говорит Артур, заходя в комнату. – …люсь, – заканчивает Мерлин, а принцу остаётся лишь смотреть. Если бы пять минут назад его спросили, может ли этот день стать ещё более странным или неловким, он бы уточнил: «С участием Морганы?» - и сказал бы нет, услышав отрицательный ответ. И ошибся бы, жестоко ошибся, потому что Мерлин лежит животом вниз на постели со спущенными до лодыжек штанами и задранной в воздух задницей, неуклюже извернувшись в обречённой на провал попытке дотянуться и втереть мазь в свои покрасневшие ягодицы. И ни на Земле, ни на Небе нет ничего несправедливее и неправильнее того факта, что это зрелище заставляет его вторую пару штанов за сегодня мгновенно натянуться. Ничего. (Ну ладно, возможно, есть: рабство, и убийство, и повсеместное истребление волшебников, и наказание невиновных за то, что совершено другими, - но Артур молод, и у него перед глазами голая кожа, а ночь была очень тяжёлой). И он быстрее Мерлина понимает, что на этот раз состязание в мужестве будет выиграно тем, кто первым подберёт слова. – Ради всего святого, теперь ты собираешься и мою рубашку испортить? – Не самое лучшее, что можно было выбрать, но, по крайней мере, помогает если не отвести глаза, то перестать стоять истуканом в дверях. Он шагает к кровати, и дверь захлопывается за спиной, в то время как Мерлин борется с одеялом, стараясь прикрыться. – Перестань, только хуже сделаешь. Серьёзно, к тому времени, как Артур подходит к постели, Мерлин уже уронил банку непонятного содержания на простыни, затем упустил штаны, пытаясь удержать разливающуюся жидкость. – Артур! Не то чтобы Артур не слышит отчётливое «УХОДИ» в его тоне – он просто не чувствует себя обязанным подчиниться. И он достаточно быстр, чтобы выхватить склянку у Мерлина из рук. – Ухфф… – Единственное, что он слышит в ответ: Мерлин зарылся лицом в подушку в очевидном расстройстве чувств. Затем раздаётся приглушенное: – Ты и Гаюса с собой привёл, или на этот раз Гвен? Моргану? Может, сэра Леона?.. – Сэра Леона? Теперь ты несёшь ерунду. – Артур падает на стул рядом и погружает пальцы в сосуд, хотя на верхушке мерлиновой задницы уже виден жирный след. Средство пахнет шалфеем и чем-то мятным: у Гаюса обычно только то, что требует принятия внутрь, напоминает жабью слюну. Мерлин отворачивает лицо, но уже не утыкается в подушку, и следующие слова слышны чётко: – Разве ты не должен быть сейчас где-нибудь в другом месте, притворяясь, что ничего не произошло? Да. – Я принц и могу быть там, где пожелаю. Его рука снова на мерлиновой заднице – который раз за сегодня: такое Артур не мог представить, пока не вошёл в его комнату. (Он мог бы сказать, что не представлял себе это вообще никогда, но серьёзно покривил бы душой в таком случае). Кожа всё ещё тёплая, и Мерлин подпрыгивает, ощутив прикосновение пальцев. Ему всё ещё больно – больно от того, что Артур вложил в свои удары, и один лишь вид его ягодиц заставляет принца чувствовать возбуждение и сожаление одновременно. – К тому же, я должен был прийти и напомнить тебе, что это была самая глупая вещь, которую ты совершал. Я всегда держу обещания, ты же знаешь. Сейчас ладонь Артура хотя бы распространяет прохладу, а не жар по его коже. Мерлин извивается под его рукой и бормочет что-то в подушку. Артур притворяется, что не слышит. К тому же, это другая рука: правая всего лишь барабанит пальцами по бедру. Ладонь на ней всё ещё такая же розовая и ноющая, как, должно быть, зад Мерлина. Нет, ладонь болит меньше, – думает он. На ней хотя бы есть мозоли. – Артур… – Замолчи, а? – Когда он поворачивает голову, чтобы сердито взглянуть на затылок Мерлина, его пальцы соскальзывают на место посередине, которое вовсе не розовое, потому что ладонь туда не опускалась. Мерлин пытается вывернуться – или, может, просочиться сквозь матрас и исчезнуть в дыре в полу, – и это движение в свою очередь бьёт Артура в какую-то больную точку – не ту, что на руке. – Позволь мне сделать это для тебя, черт побери. Дай мне по крайней мере это. На этот раз Мерлин поднимает голову с подушки и смотрит на него. Ухо у него розовое, как и полосы румянца на этих скулах, которые некоторые могут счесть неподходящими для мужчины. – Дело не в этом, дело… - Губа его всё ещё в ранках, трещинках и красная от укусов. Но Артур вовсе не пялится на неё, всего лишь пытается понять, что имеет в виду Мерлин. Да. Пальцы скользят чуть дальше, и Мерлин стонет, и – ох. – А. Ну да. – Фраза полезна во многих случаях в жизни Артура. Но, вероятно, не в этом. – Ты мог бы оставить мне хотя бы крупицу достоинства, знаешь ли. – Как будто оно вообще у тебя было. – Он не убирает руку. Он должен убрать руку. Это не та ситуация, когда нельзя остановиться, потому что за тобой наблюдают. Здесь только они вдвоём, Артур и Мерлин. – А вот мужество… Должен признать, это в тебе есть. – А. Ну да. – Мерлина следует высечь за подражание принцу, но Артур решает на этот раз не обращать внимания. – Но ты должен признать, что достоинство у меня тоже присутствует. Трудно отрицать то, что видел своими монаршими глазами. Как ты там сказал – сегодня ты уже видел достаточно меня? – Замолчи. Я принц, я могу поменять своё мнение. – Он должен убрать руку. Но «должен» и «хочет» лежат так далеко друг от друга, что пришлось бы перевернуть карту. Он должен сказать… вовсе не то, что говорит. – Нет, не замолкай. Вели мне остановиться, и я это сделаю. Краска расползается дальше по этим скулам, и когда глаза Мерлина успели стать такими синими, если Артур почти всё время уверен, что его проклятые глаза чёрные? – Так что именно, милорд? Замолкать или не замолкать? Артур обязан треснуть его за эту неизвестно откуда взявшуюся ухмылку, но одна рука занята, а вторая всё ещё болит. – Делай, как хочешь. Как будто ты вообще когда-нибудь меня слушаешься. Одна рука занята, да, снова. Скользит, скользит вдоль по коже, по местам тёплым и прохладным, розовым и белым, затенённым и уже скользким от пота. Мерлин решает снова не слушаться: не замолкает, но и не останавливает его, – лишь стонет, и совсем не так, как пару часов назад. Стон, отдающийся в этой покрасневшей губе, когда Мерлин закусывает её целиком, – думает Артур. Он много думает сейчас – больше, чем ожидал. Больше, чем должен, если хочет сохранить рассудок. Но потом решает, что, возможно, его уже ничто не спасёт. Мерлин толкается в простыни, и Артур думает: «Пустая трата постельного белья». Его рука – та, которая не скользит, – сдвигается ниже, туда, где темно и где она определённо не бывала раньше. Ладонь горит, но, когда Мерлин приподнимается, Артур решает, что ему всё равно, и мгновенным движением суёт руку под него. Но ладонь не достигает цели, и Артур думает, когда это Мерлин стал таким быстрым, что успел перехватить его руку и теперь сжимает в пальцах запястье? Должно быть, это знак остановиться. Единственный способ узнать наверняка – это спросить, и, чудо из чудес, Артур так и делает. – Мне остановиться? Но Мерлин просто смотрит, пристально вглядывается в его ладонь. Она розовая, да, до сих пор, с белыми пятнышками – не волдырями, а мозолями от меча, – но он может понять, если Мерлин… нет, его палец мягко скользит по коже, так что Мерлин знает, что это мозоли. Мерлин подтягивает его руку ближе, словно Артур не в три раза сильнее и не может в одну секунду выдернуть её из захвата, – и прижимается к ней ртом. Артур может лишь смотреть, и даже «а, ну да» не крутится на языке, и принц не думает ни о чем, вообще ни о чем при прикосновении Мерлиновых губ, – но одному ноющему месту, расположенному вовсе не на руке, хочется тоже почувствовать на себе такой поцелуй. Такая нянька у него тоже была. Она долго не продержалась, как только король обнаружил, каким образом она баловала наследника. Артур решает, что достаточно с него бездумного созерцания, и нежно вытягивает руку – нежнее, чем, как он думал, он способен. – Беру свои слова назад, – говорит он, и голос звучит слишком хрипло. Он сдвигает руку туда, куда хотел положить изначально. – Вот это была самая глупая совершённая тобой вещь. По крайней мере, за сегодняшний день. Уверен, завтра ты себя переплюнешь. Чересчур яркие глаза Мерлина закрываются, когда Артур обхватывает его пальцами, но даже с закрытыми глазами он способен на свою глупую, сводящую с ума улыбку. – Ааххх, а это - самая глупая вещь, которую ты совершал. – Нет, вот это, – говорит Артур, опускаясь на колени у кровати и прижимаясь ртом к его губам. Он чувствует кровь под своим языком, но она уже засохшая, и Мерлин выгибается в его руках. И это тоже не хитрый план. *** Всё заканчивается, как и большинство их историй… или закончится, поскольку они об этом ещё не знают… Гаюсом, заглядывающим в свою комнату. Он вскидывает бровь при звуках, раздающихся из-за двери Мерлина, и вспоминает о книге, которую ему нужно взять в библиотеке и почитать. Прямо сейчас. Возможно, несколько часов. ~0~ Fin _____________________________________ *mutual assured destruction (MAD) – термин появился во время гонки вооружений между США и СССР и означает представление о том, что две стороны могут установить между собой длительные стабильные отношения, поскольку каждая будет знать, что она способна как уничтожить другую, так и быть уничтоженной ею (обладая одинаковыми силами) – и это удерживало каждую от нанесения первого удара. В данном контексте это означало, что Артур и Мерлин были одинаково возбуждены и оба знали об этом, поэтому могли не волноваться, что один из них начнёт болтать о случившемся.