«Говорят, это миф, и никто не сказал: «Любовь чиста». Говорят, этот мир никуда не ведёт, и жизнь пуста. Говорят, это мы расшатали себя до крайних чувств. Говорят, это мы всё придумали, прогоняя грусть». (Кукрыниксы — «Песня наивного человека»)
Подходя к воротам, я чувствовал, будто бы вся моя прежняя жизнь навсегда остаётся за пределами высоких церковных стен. После того как умер, я был готов к этому. Наивно было бы предполагать, что жизнь после смерти ничем не отличается от жизни до неё. И всё-таки, даже для человека, некогда относившегося к одному из влиятельнейших домов Бога, моё теперешнее положение было мне в новинку. Несмотря на чувство некоторого дискомфорта, вызванного новыми ощущениями, мне хотелось смеяться над нелепостью ситуации, в которой я оказался. Теперь я Бог смерти. Но, сжимая в ладонях руку Розетт, я чувствовал, что не боюсь ничего. Мы улыбнулись друг другу и одновременно сделали шаг вперёд, ступив за ворота. В этот момент яркий белый свет ослепил меня. На миг исчезли все цвета и звуки, я зажмурился. Тогда я услышал журчание воды, серебристый перезвон колокольчиков, шорох ткани на ветру. Рядом восторженно вскрикнула Розетт. Она настойчиво тянула меня за рукав, а мне почему-то совсем не хотелось открывать глаза. Я старался вобрать в себя все звуки, насколько возможно глубоко. Чувства увлекли меня, окутав тёплой ласкающей пеленой. Нежность и спокойствие, объятья, подобные материнским, обещающие вечный благословленный покой. Остаться в них навсегда — не самая плохая перспектива. Но, словно границей, очерчивающей реальность, пробуждая меня ото сна, по моей щеке прокатилась одинокая слеза. Рассерженный на самого себя, я резким движением стёр навернувшиеся слёзы, пока Розетт не успела их заметить. Открыв глаза, я увидел огромный сверкающий фонтан посреди просторного внутреннего двора, исчерченного, словно венами, его устьями. Весёлое мелодичное журчание воды заставило меня улыбнуться. — Тебе нравится, Розетт? — спросил я. Повернувшись к ней, я только тогда обратил внимание, что она смотрит в сторону, пряча от меня лицо. Розетт сильно сжимала мою руку, и я чувствовал, как дрожат её пальцы. — Розетт, — с нежностью назвал я её имя. — Теперь мы будем жить здесь вдвоём. Пойдём. Ты устала ведь, не так ли? Спустимся к воде. Радуясь отсутствию в это время во дворе людей, мы, пользуясь прикрытием развевающихся простынь, подошли ближе к фонтану. Я усадил Розетт на бортик. Она сбросила наверняка успевшие ей надоесть башмаки и шляпу, скрывающую её густые длинные волосы, и так и норовила сама расстегнуть платье со шнуровкой на спине. — Подожди. Давай помогу. Повернись, — попросил я. Розетт послушно повернулась ко мне спиной. От нетерпения и предвкушения она болтала в воде ногами и что-то весело напевала себе под нос. Я аккуратно убрал её волосы и принялся расплетать сложное хитросплетение крючков и завязок. Правда, для меня, привыкшего держать в руках нитки и иголку, не существовало работы приятней. Я почти уже закончил, как вдруг грубый рассерженный мужской голос окликнул меня: — Эй, ты там! Что это ты удумал?! Пока я стоял в растерянности несколько секунд, не зная, что предпринять, Розетт ловко спрыгнула в фонтан, окатив меня холодной водой. В руках у меня осталось её платье. Я стоял мокрый, с женским платьем в руках, обречённо следя за стремительно приближающимися ко мне двумя мужчинами. Насколько я мог судить по их одежде, оба они были епископами. Хотя один из них, с повязкой на глазу, загорелый, с резкими, грубыми чертами лица, совершенно не соответствовал моим представлениям о том, как должен выглядеть высокопоставленный служитель церкви. Его мощная грозная фигура выглядела в белых бесформенных одеждах ещё более внушительно. Я судорожно стал перебирать в голове возможные варианты оправдания. Ни одно из них не казалось мне убедительным. Я нервно хихикнул. Никогда раньше не доводилось мне попадать в настолько абсурдную ситуацию. — Только этого нам не хватало! Видит Бог, одного уже только Фрау, ниспосланного на наши головы карой, мне было достаточно. За что ж нам муки такого-то масштаба?! — ворчал тот, кто был грознее видом. Его спутник, спокойно улыбающийся высокий брюнет лет тридцати пяти, казался человеком, которого ничто не могло вывести из равновесия. Не зная, что сказать, я на чуть больше, чем следовало бы, задержал взгляд на нём. Он едва заметно кивнул мне в ответ. — Ну и как вы собираетесь это объяснять, молодой человек? — тот, что был старше, застыл надо мной каменным изваянием. Может, поначалу он и хотел по-простому ухватить меня за шкирку и окунуть в воду, но я не был похож на случайного оборванца. Я им и не был. Он понял это. Я думал о том, успели ли они заметить Розетт или всё-таки нет, и никак не мог придумать, что сказать. Спрятав платье за спину, я поднял глаза на епископов, найдя, наконец, кажется, подходящие слова. — Ну же, епископ Джио, не злитесь так. Я уверен, что у этих ребят есть веские основания, раз они пришли сюда, — заговорил второй, не дав мне начать. — «Ребят»? Он ещё и не один, что ли?! — изумился Джио. Второй епископ только тепло улыбался ему в ответ. Вдруг вынырнувшая из воды Розетт обняла меня за плечи, весело и беззастенчиво напевая себе под нос. — Будь я проклят, — прошептал Джио, глядя на длинный рыбий хвост, сверкающий в воде. Розетт улыбнулась ему. Так тепло - тепло и нежно, как только одна она могла.* * *
Я всегда был уверен в том, что хорошо умею врать. Наверное, дело было во внешности. Всегда серьёзный и невозмутимый, я производил впечатление человека ответственного и, полагаю, неглупого. И, конечно, свою лепту вносил статус, в своё время поставивший на всей моей жизни клеймо. Наследник дома Хауза. Таковой была участь, уготованная мне моей семьёй. Но смерть, как оказалось, решает многие проблемы. За то недолгое время, что Фест жил во мне, я уже успел заметить, что этот Бог отличается крайней степенью несговорчивости, не гнушается ложью, большой или маленькой, а каждое действие, своё или чужое, оценивает с точки зрения выгоды для себя. И при всём этом он зовётся Богом, связывающим души. Подумать только! Крайне неприятный лицемерный тип. Впрочем, я не верил в то, что в одном человеке может уживаться две личности сразу и потому мне пришлось рассматривать вариант, что таковым был я сам по себе. Ничего не поделаешь, с этим придётся как-то научиться жить. «Я и девочка-русалка сироты. Вместе мы работали в цирке. Финальное появление на арене поющей русалки было главным номером любого выступления. Для нашего хозяина Розетт была всего лишь игрушкой, приносящей прибыль. Я же был простым швеёй, мальчиком на побегушках. Но когда начались беспорядки, связанные с окончанием войны, мы сумели сбежать. Так мы и оказались здесь, наслышанные о том, что Барсбургская церковь даёт приют всем нуждающимся. Помогите нам, пожалуйста». Таковой была выдуманная мной история. Я был недоволен ею и своим поведением тоже. Для пущей убедительности, чтобы никаких подозрений не возникло, мне стоило больше запинаться, смотреть в пол, изображать провинциального запуганного дурачка. А последняя просьба и вовсе прозвучала монотонно и невыразительно. Ну не могу я! Но сомневаться было нельзя. И, в конце концов, это церковь. Какими бы ни были мои причины, меня ведь не прогонят. Хотя, я не был более в этом уверен. После знакомства с одним из их Богов, что оказался далеко не святым, я мог чего угодно ожидать от тех, кто ему служат. Я поднял глаза, чтобы взглянуть на своих слушателей. После всех моих умозаключений я никак не мог отделаться от мысли, что эти двое, епископы Джио и Бастиен, только делают вид, что слушают. Наверняка вся моя история потеряла для них всякий смысл в тот момент, когда я заговорил о цирке. Так и знал, что перегнул палку. Достаточно было того, что мы сироты, а семьи свои потеряли на войне. Русалка-сирота, с кем не бывает? Война, знаете ли, штука неприятная. Но я не нашёл в себе сил врать о своей семье и тем более убивать её на словах. Наверняка, я жалко выглядел… Епископы никак не прокомментировали мой рассказ. Епископ Бастиен спросил лишь: — Ты хочешь учиться здесь? — Да, — ответил я. ¬— Тогда проблема решена, — сказал Бастиен и по-отечески мне улыбнулся. — А Розетт? — спросил я резко. — Она тоже останется здесь, — вступил Джио. — Но бездельников в церкви я не потерплю, учти, раз ты несёшь за неё ответственность. В ответ на строгий взгляд из под густых бровей мне захотелось искренне улыбнуться и сказать спасибо. ¬— Я понимаю, — ответил я. — Что ж, тогда добро пожаловать в Барсбургскую церковь. Надеюсь, что она станет для тебя домом, как и для всех нас… — Бастиен замолчал, не окончив фразу. Я понял, чего не хватало. …Когда я ещё был маленьким, возле нашего дома мама посадила какие-то незнакомые мне цветы, которые, как она сказала, очень редкие, и они мне обязательно понравятся. Они многолетние, сильные, способные пережить любую непогоду, так она сказала. Я спросил тогда, как они называются. Мама улыбнулась в ответ… С тех пор я с нетерпением ждал, когда же они расцветут… — Кастор. Меня зовут Кастор.* * *
Неожиданная суета подхватила меня в лицах милых улыбчивых монахинь, едва только я покинул кабинет епископов. Словно те курочки-наседки, они с невозможной заботой и чопорностью подошли к порученному им заданию. Они подхватили меня под руки, и многочисленные коридоры, залы, лестницы, балконы, снова коридоры и лестницы замелькали перед глазами сияющим калейдоскопом. Они называли меня «ягнёночком», но я даже не помню, спрашивали ли они у меня что-либо. Я вообще ничего не помню, где я был и что со мной делали. Не было сил злиться на них, каким-либо образом выразить несогласие. Мне и не хотелось. Их действия, слова — в каждой детали чувствовалась искренность. Никогда раньше не доводилось мне встречать подобных людей. Такая доброта оказалась для меня чем-то настолько новым, что необходимость притворяться, изображать растерянность, отпала сама собой. И от этого мне было так легко… Я совсем забыл о времени. Когда я очнулся, то был один в комнате, обставленной просто, но в ней было всё, что могло пригодиться. На застеленной свежим бельём кровати лежала белая ряса, кажется, такая же, какую носил здесь каждый учащийся. По-моему, девушки - монахини сами же хотели меня переодеть, но этого я всё же каким-то мистическим образом смог избежать. Я осмотрелся. Вторая кровать была ещё не застлана. По-видимому, пока я был единственным жильцом этой комнаты. Вот и славно. Из вещей, что все поместились в небольшой сумке, у меня был дневник, кусочек мягкой белой глины, клубок белых ниток, набор иголок, платок и гребень для волос, что я взял для Розетт. Точно! Как я только мог забыть. Она ведь осталась одна. Ей одиноко. Может быть, страшно. Может быть, она плачет. Я прикоснулся к своей груди, зажигая в ней свет, стремясь достичь сердца дорогого мне человека. Оно отозвалось во мне тревожным стуком, тонким, едва уловимым, жалобным, зовущим на помощь. Это был тихий испуганный голос Розетт. Я сорвался с места, выскочил на коридор, где никого не было. Я понятия не имел, куда идти. Я бежал вслепую на зов второй половины моего сердца. Коридоры, залы, ступени — я не видел их. Я остановился, чтобы отдышаться на очередном перекрёстке. Надо же, мёртвый, а умудрился устать. Как при жизни неудачником был, так и после смерти им остался! «Просто твоё сердце связано с сердцем близкого тебе человека. Твои чувства к нему дарят тебе силы жить так. Ты жив, пока существует эта связь». Голос в моей голове раздался из ниоткуда. Я оглянулся. Вокруг не было никого, кому он бы мог принадлежать. Было тихо. Церковь тонула в тёплых закатных лучах. Умиротворение и покой. Только дикий вьющийся вдоль колонн плющ тихо шуршал на ветру. Шорох его был подобен шёпоту. — А, простите, — окликнул меня кто-то. Я оглянулся чуть резче, чем хотел, но слишком уж неожиданным оказалось появление на галерее кого-то ещё. За моей спиной стоял невысокий худощавый ребёнок, который казался младше, но наверняка был моим ровесником. На нём была такая же мантия, что осталась лежать на кровати в моей комнате. Волосы были светлыми, переливающимися на солнце, длинными и собранными в низкий хвост, завязанный синей лентой. Мне показалось, что передо мной девочка, но я не был уверен. Вероятно, что следы моего замешательства отразись на моём лице, потому как мой внезапный визави улыбнулся, прикрыв норовящий вырваться смешок ладонью. В фиалковых глазах плясали искры солнечного света. Кем бы ни был этот человек, он был красив. — Прости, что напугал тебя. Просто мне показалось, что тебе нужна помощь. Ты ведь сегодня только пришёл сюда. Заблудился, наверняка. Со мной тоже такое было. Да что уж там, я до сих пор не знаю всех ходов и переходов, что существуют в этом месте. Если бы не цветы, не представляю даже, как бы я искал дорогу. Он говорил так бодро и непосредственно, улыбался, смеялся сам над собой. Но при этом что-то в нём было такое, из-за чего я не мог прервать его, сказать, что не заблудился, и помощь мне чужая не нужна. Что-то такое… знакомое. — Ай, совсем забыл представиться, прости. Меня зовут Лабрадор. Можешь называть просто «Лаб». — Э, нет, ничего. А я… — Кастор, я знаю, — улыбнулся Лабрадор. — Тебе подходит это имя. — Откуда тебе известно? — только спустя мгновение я подумал, что вопрос мог прозвучать грубо. Я не подумал о том, что Лабрадор просто мог видеть меня в коридоре, в окружении монашек, что только и говорили что «ягнёночек Кастор». Но просто мне показалось, что он смотрит куда-то глубже, видит меня насквозь, и знает обо мне всё. Неприятное чувство. — Да, цветочки нашептали, — легкомысленно ответил Лаб, взмахнув руками, указывая на плющ. Стоило бы, конечно, рассмеяться, если бы сказанное не было так похоже на правду. А Лабрадор только улыбается, не понять, шутит ли или же нет. — Вообще-то, просто от монахинь услышал о том, что в церкви появился ещё один «очаровательный маленький ягнёночек». Успокоил. — По правде, мне действительно нужна помощь, — торопливо заговорил я, желая побыстрее закончить ненужный разговор. — Мне нужно попасть на центральный внутренний двор. — Лучше я проведу тебя, — сказал Лабрадор. — Надеюсь, не обременю. Так проще будет. — Прости. — Я первым предложил помощь. Я шёл следом за Лабрадором, иногда опережая его на шаг, не в силах сдержаться. Наконец, я услышал шум воды и ускорил шаг, оставив своего спутника позади, не поблагодарив. Здесь, в тени, когда солнце закатилось за высокие стены, было уже сумрачно и прохладно. Я выбежал к центральному фонтану и позвал Розетт. Она не ответила. Тогда я пошёл вдоль низкого бортика, вглядываясь в воду. Вдруг я услышал тихое, жалобное, такое знакомое пение. Я побежал на голос Розетт, как вдруг услышал второй, грубый, надломленный мальчишеский: — Да не дергайся ты! Дай на хвост посмотреть. Послышался плеск воды и звонкий звук удара, а вслед за ним посыпался поток грязных ругательств на непонятном мне языке. — Рыбёшка бесчувственная, я же ничего плохого тебе не сделал! Увидев меня, Розетт радостно воскликнула и выскочила из воды, ступив на холодные плиты босыми ступнями, покрытыми чешуйками. Она подбежала ко мне и обняла, крепко прижавшись к моей спине. — Прости, что оставил одну надолго, — сказал я. Она закачала головой, отрицая мою ошибку. Это не беспокоило её сейчас. Нарушителем её спокойствия был высокий паренёк, с бросающейся в глаза лохматой нелепо торчащей блондинистой шевелюрой. Он стоял перед нами, отряхивая одежду. Раздражение во мне закипало, поневоле мои ладони сжались в кулаки. Я не был намерен прощать того, кто напугал Розетт. — Что ты сделал Розетт? — гневно спросил я, не стараясь даже скрыть враждебность в голосе. — Ха? — парень поднял голову и взглянул недоуменно, скривив брови и нелепо раскрыв рот. Но единственным, что привлекло моё внимание, были его ярко-синие, небесного цвета глаза. Это был гордый, непокорный, свободолюбивый взгляд. Взгляд юноши, бунтаря, с яркой живой неколеблющейся душой. Желание ударить его стало лишь сильнее. — Фрау! — раздался голос приближающегося Лабрадора. Он подбежал к парню и схватил его за руку, пока тот не успел отпрянуть. — Что ты уже опять натворил? — строго обратился к нему Лабрадор. — Вы ведь не собирались драться, нет? — спросил он, поочередно взглянув сначала на меня, потом на Фрау и снова на меня. По едва заметному движению, что я сумел уловить, Фрау попытался вырваться, но Лабрадор лишь сильнее сжал его руку, и Фрау скривился от боли. Я подивился тому, сколько же силы, оказывается, может скрываться в таком хрупком с виду теле. — Да ничего я не сделал! — возмутился Фрау. — Он единственный, кто волком смотрит. И русалка эта ненормальная хвостом меня ударила! — Как ты назвал Розетт!? — воскликнул я, прежде чем обдумать уже поневоле вырвавшиеся слова. Лабрадор наступил Фрау на ногу, заставив того зашипеть сквозь зубы. Фрау закашлялся, вероятно, подавившись непроизнесёнными вслух ругательствами. — Кастор и Розетт только сегодня пришли сюда. Мы теперь товарищи. Не задирай Кастора и не обижай Розетт. Иначе я расскажу обо всём епископу Бастиену. При звуках этого имени, лицо Фрау изумительным образом изменило своё выражение, я не успел уловить, как и когда. По-моему, это был страх и свободная рука, что Фрау спрятал за спину, было тому лишь подтверждением. Но спустя несколько мгновений он лишь пренебрежительно фыркнул. Воспользовавшись моментом, он освободился от хватки Лабрадора. Проходя мимо меня и Розетт, он мельком взглянул на меня и сразу же отвёл взгляд. После того, как Фрау ушёл, Розетт вздохнула с облегчением. Она заглянула в моё лицо, я улыбнулся ей. — Ты прости его. Фрау парень неплохой, резкий, правда, и грубый порой, но хороший, — сказал Лабрадор. Я только кивнул в ответ. Меньше всего меня волновал сейчас Фрау. Впрочем, имя я запомнил сразу же. Больно уж оно было каким-то дурацким. Спросив у меня о том, действительно ли я смогу вернуться в комнату самостоятельно и получив утвердительный ответ, Лабрадор с улыбкой пожелал нам спокойной ночи и ушёл. Я и Розетт остались вдвоём на пустом тихом дворе. Мы сидели на бортике у фонтана, глядя в темнеющее небо. Оттенки синего сменялись на нём стремительно, и вот уже первые звёзды зажглись. Розетт восторженно смотрела вверх. — Тебе здесь нравится? — спросил я. Розетт кивнула в ответ. — Я рад. Розетт посмотрела на меня, как мне показалось, с недоверием. Я никогда ей не врал, но иногда недоговаривал, и Розетт это прекрасно чувствовала. Я не мог от неё спрятаться, она будто бы проникала в моё сознание, видела все мои эмоции. Бывало, что я сам не мог обосновать свои чувства, а она могла. Я был уверен в этом. Если бы она могла говорить, она бы рассказала мне всё обо мне. Моя душа, что всё знает. — Прости, — сказал я. — Прости, что заставляю тебя волноваться обо мне. Я всё ещё сомневаюсь, всё ещё боюсь… Чего же? Не знаю. Жить так, наверно. Я не могу поверить, что я всё ещё тот, кем я был до этого. Что я всё тот же. Так страшно помнить, как я был живым. Пусть та жизнь была подобна ночному кошмару, она была моей. А теперь, можно ли назвать такую жизнь настоящей? Дозволено ли мне жить на земле? Или отсрочка моей смерти лишь залог для заключённого договора? Я говорил тихо, желая, чтобы мой голос растворился в тишине наступающей ночи, боясь, что слова мои будут услышаны. И я не мог не говорить. Моя душа просила об этом. Розетт протянула руку, тонкой своей ладонью прикоснувшись к моей щеке. Я с благодарностью принял её прикосновение, и, желая продлить его, накрыл её руку своей. Она вздрогнула, когда я провёл кончиками пальцев по её лицу, убирая мокрые пряди. Розетт зажмурилась и втянула голову в плечи, когда я чуть приблизился. Она спрятала своё лицо на моей груди, крепко обняв меня. Розетт за что-то извинялась. Я улыбался. Она была со мной. Мне было этого достаточно.* * *
Мало-помалу, но быстрее, чем я предполагал, жизнь в церкви увлекла меня настолько, что я совсем перестал следить за временем. Я выходил из комнаты рано утром и возвращался поздно вечером, только после встреч с Розетт. Каждый день был полон событий, новых впечатлений, о которых я уже, по прошествии пары недель, и не помню даже. Абсолютно новый мир с головой поглотил меня, не успел я перевести дух, как стал полноправной его частью. Пусть я был пока только невзрачным болтиком или маленькой шестерёнкой, но я участвовал в жизни этого мира и, как увещевали меня, «подавал большие надежды». «Вы говорите о том, что я могу стать священником?» «Безусловно. Подумай хорошенько о сдаче экзамена». Эти слова принадлежали епископу Джио. Сказал бы их кто другой, пусть даже не менее мною уважаемый епископ Бастиен, чёрта с два я бы задумался о них хоть на секунду. Но епископ Джио за короткий срок стал для меня единственным авторитетом в новом окружении. Ему пророчили должность архиепископа, и я верил в то, что он её достоин. Его внешний облик, внутренний стержень, с которым он прошёл через всю войну, метка от которой запятнала его лицо на всю оставшуюся жизнь — весь его образ вызывал во мне уважение и доверие. Я не испытывал перед ним блаженного благоговения или глупого страха, но я верил ему. А таких людей за свою короткую жизнь я успел встретить немного. Тем более сейчас, после смерти, я начал дорожить этим. Таким образом, Джио стал в этой новой жизни вторым, кому я мог доверять. Первой же, бесспорно, оставалсь Розетт. Долгое время я и представить не мог, что однажды смогу обходиться без неё, целыми днями не видеть, не разговаривать с ней, не слышать её пения. Но, тем не менее, волей - неволей, но так и получилось. Столь желанные встречи по вечерам случались всё реже и были коротки. Но Розетт не скучала. Вечно жизнерадостные сёстры просто не давали ей заскучать. Поначалу они прибегали к ней и болтали о всём подряд. Их совершенно не смущало то, что речь Розетт отличалась от человеческой. Они все вместе смеялись над чем-то, кажется, прекрасно понимая друг друга и без слов. Я ревновал. А позже как-то само собой так случилось, что, заслышав её прекрасное пение, девушки, игнорируя жалкие попытки Розетт сопротивляться, под белы ручки подхватили её, и с тех пор днём Розетт часами пропадала в центральных залах, где стоял орган. Там репетировал хор. Подробностей я не знал, но, судя по не совсем понятным, но крайне эмоциональным описаниям Розетт, я понял, что её установившееся положение дел вполне устраивало. Единственное, что омрачало порой её настроение, это беспокойство обо мне. Но, тем не менее, скрепя сердце, я продолжал говорить, что всё в порядке, тем самым накликая на себя неминуемое наказание в виде надутых розовых щёчек и раздражённо хлопающего по воде хвоста, что поднимал волну брызг и исчезал в них вместе с его обладательницей. Хоть я и чувствовал вину перед Розетт, я понятия не имел, что с этим делать. Но однажды всё те же монахини и Бастиен вместе с ними застали меня в комнате, когда я зашивал платье Розетт. «Ягнёночек Кастор! Ты так ловко управляешься с иголкой!» — никак не могу привыкнуть к такому обращению. Слово за слово, и вот они уже выведали, что я люблю шить, а ещё мастерить кукол. «Но ведь в церкви нет возможности заниматься этим, и потому без этого моего хобби мне бывает тоскливо. Но ничего. Я уже почти привык. Всё-таки куклы вызывают во мне не самые радужные воспоминания…» Неподвластным мне образом обычный разговор приобрёл мрачный оттенок из-за мельком упомянутого моего тёмного, по большей части выдуманного, прошлого. Но эффект оказался неожиданным. Моя слезливая история вызвала отклик в сердцах моих слушателей, и уже на следующий день мне была торжественно продемонстрирована красиво вырезанная дверь в дальнем углу восточного коридора. Она вела в небольшую каморку с широким окном. Стены были уставлены шкафами, и глаза мои загорелись, едва я увидел пару незаконченных кукольных болванок. Обернувшись к сопровождавшему меня Бастиену, я едва мог сдержать рвущийся наружу восторг. «Спасибо». «О, право не стоит. Эта мастерская пустует с тех самых пор, как ушёл её хозяин. Он всегда мастерил кукол для фестивалей и устраивал представления. Мы ничего не убирали, все его инструменты остались. Но, если вдруг что понадобится, не стесняйся обращаться», — епископ Бастиен как всегда спокойно улыбался. Мне была приятна его улыбка. Когда он ушёл, оставив мне ключ, я тщательно исследовал содержимое всех шкафов и выдвижных ящиков в столе. Здесь и правда было всё необходимое! Казалось, что радости моей не было предела. Но вместе с тем случайные касания, прикосновения к поверхности окружавших меня предметов пробуждали во мне какие-то далёкие, испытанные ранее кем-то другим, кто был мной, забытые ощущения. Из окна можно было увидеть башню Феста. Я усмехнулся. Как удобно-то получилось. Когда я случайно надавил на жалость сестёр и Бастиена, во мне снова говорил холодный расчет хитрожопого (а иначе и не скажешь) Феста. До чего же коварный он тип, а! Вот так я и начал коротать всё свободное время в мастерской. И Розетт врать мне больше не приходилось. Жизнь потихоньку налаживалась. И всё же было в ней тёмное пятно, портящее всю картину. Безобразная клякса, такая незначительная, бессмысленная, но ужасно раздражающая. Она была стихийным бедствием, снова и снова настигающим уже смирившуюся церковь. Но я с ним смириться не мог! Бывало, что лишь случайно заметив его в коридоре или в классах, где проходили занятия, после я ещё долго никак не мог выбросить из головы осточертевший образ с глупым именем и яркими синими глазами. Фрау, да. Так его называли. Все мои попытки не обращать на него внимания оказались тщетны — слишком громким шумом сопровождалось каждое его появление. Пусть раз в неделю, но обязательно в церкви случалось что-то, причиной чего был Фрау, а следствием — следующий за ним по пятам кавардак. Был бы я на месте епископов, то уже давно бы из шкуры вылез, но придумал бы, как раз и навсегда отбить у этого недоразумения охоту сеять повсюду беспорядок. Епископ Бастиен вот и вовсе слишком мягко к нему относится и всё спускает ему с рук, то-то же епископ Джио постоянно на него ворчит. И больше, чем на Фрау, с которым я и словом не обмолвился после того случая у фонтана, я злился только на самого себя. Заняться мне больше нечем, кроме как о нём думать! Пожалуй, это просто была неприязнь с первого взгляда. И, наверняка, взаимная. Да, взаимная. Меня эта мысль успокаивала. — Он меня бесит! Терпеть не могу таких тупоголовых идиотов. К своему собственному недовольству, я поздно осознал, что слишком эмоционально отзываюсь о человеке, что должен был быть мне глубоко безразличен. Лабрадор, что предсказуемо, улыбался, слушая меня. Я вздохнул, зная, что он скажет. — Я уверен, что вы обязательно поладите. Лабрадор отличался особой проницательностью, и его предсказания имели свойство сбываться. По крайней мере, если потребуется, Лабрадор сам приложит все силы, сделает всё возможное, лишь бы исполнить предсказанное. В данном случае, что был связан со мной, так уж точно. И улыбка его была тому подтверждением. Поэтому, мне ничего другого не оставалось, кроме как поверить в неизбежное и предаться бытовой суете, ожидая, когда судьба моя свершится. Без всяких сомнений, я был обречён, и с каждым днём вера в то лишь крепла. В день, когда я сближусь с Фрау, произойдёт конец света. С Лабрадором у меня сложились хорошие отношения, быстро превратившиеся в те, что другие называют «дружескими». Но я не мог сделать однозначных выводов относительно характера наших взаимоотношений. У меня никогда не было друзей, кроме Розетт. Но Лаб был другим. Сколь бы любезен и улыбчив он ни был с другими, за внешней оболочкой скрывалось что-то совершенно особенное, запечатанное за семью замками, не дозволенное быть увиденным. Возможно, то были болезненные воспоминания, я не знал. Со временем, чем больше я общался с Лабрадором, тем больше я признавал, что мне интересно узнать, что может скрывать такой человек как он. Конечно, у всех есть что-то такое, что таится глубоко внутри, в чёрной маленькой шкатулке, ключ от которой невозможно потерять. И всё же, только он вызывал во мне столь жгучий интерес. Но мы не были настолько близки, чтобы начать откровенничать друг с другом. Я бы и не смог спросить, да и сам, конечно, не рассказал бы о себе правды — я и сам в неё не верю. Таинственность Лабрадора привлекла меня, из-за неё я с ним общался. Так я думал. Значительно позже я осознал, что рядом с ним я чувствую себя спокойно. С ним мне было легко и свободно, почти как с Розетт. Следуя за этими ощущениями, я и сблизился с Лабрадором. В этом заключалась истинная причина. Его прошлое не волновало меня. Как и моё собственное прошлое, что отступало на задний план, когда я был с ним. Почему же он продолжал идти мне навстречу? Врождённая доброта и общительность? Да едва ли только поэтому. Было что-то ещё. Другие ученики не то, чтобы избегали меня, но, по крайней мере, и не стремились узнать лучше. Я общался с ними всеми по мере необходимости, помогая в беде, как наставляли нас учителя, не более того. А Лабрадор… Однажды я так просто и задал интересующий меня вопрос напрямую, за что в итоге поплатился лишённой сна ночью. «Почему ты общаешься со мной?» «Ну, наверно, потому, что ты мне нравишься. Разве не очевидно?» Ничего особенного он не сказал, а я вдруг превратился в выброшенную на песчаный берег рыбу, что судорожно открывает и закрывает рот, не издавая при этом ни звука. И почему у Феста на такой случай не припасено пары-другой фразочек, что помогли бы свернуть щекотливый разговор, явно ушедший не в то русло? Ну да, конечно. Наверняка, такому сухарю, коим он является, никогда ничего подобного не говорили. Лабрадор рассмеялся тогда. — Шучу, — ну, спасибо, утешил. Слава богу, не пошутил ещё насчёт выражения моего лица — оно сейчас точно глупое. — Весельчак ты, — сказал я, не особо стараясь скрыть недовольство. С Лабрадором удивительно легко было не притворяться. — Ну а какая причина могла бы показаться тебе весомой? — спросил Лабрадор, легко возвращая утерянную мгновение назад серьёзность. — Не знаю, — честно ответил я. — Ну вот, — сказал Лабрадор, возвращаясь к прерванному занятию. Мы сидели в библиотеке. Лабрадор конспектировал главу из книги. А я сидел напротив него и листал случайные книги из стоящей на полу стопки. Вдруг, открыв пятый том священного писания, я на несколько секунд застыл, вглядываясь в обнаруженную там иллюстрацию, по своему содержанию явно не соответствующую данному произведению. Я пролистал несколько страниц и резко захлопнул книгу, поспешно отложив её в сторону. Возможно, я покраснел. Но Лабрадор не смотрел на меня в этот момент. — Ты совсем профан в отношениях между людьми, — продолжал он тем временем. Замечание, может, и могло бы прозвучать обидно, но Лабрадор говорил беззлобно. К тому же, это была правда. Но последующие его слова я оставить без комментария уже не смог: — А вот был бы ты Фестом, Богом, связывающим сердца, то понимал бы, что в душах людей творится. Я фыркнул. — Это у его башни постоянно топчутся страждущие любви девушки и женщины всех возрастов? Нет уж, спасибо. — Зря иронизируешь. — Отнюдь. — Но, знаешь, Бог обязательно откликнется, если чувства молящего истинны. — Охотно верю, — я говорил серьёзно. Просто мне не понравилось, куда наш разговор завёл. Развивать эту тему я был не намерен. — Зехель, к примеру, и вовсе ни один зов о помощи не игнорирует. Почему-то у меня не возникло желания ёрничать, спрашивая, откуда у Лаба такие сведения, и чего это он в них так уверен. — Разве это не делает его наивным идиотом? Всех всё равно не спасти, — сказал я. Отчасти, свыкнувшись с мыслью, что во мне самом живёт Бог, я готов был поверить, что и остальные из Семёрки живут где-то в нашем мире, а легенда о Ферлорене не просто легенда, а реальная история. Но всё же придти к этим выводам столь скоропостижно мне бы не хотелось. Что мне делать тогда? А Лабрадор… Он говорит так, словно знает что-то. Впрочем, что это я? Лабрадор ведь знает всё. Я не заметил, с каким видом Лабрадор на меня посмотрел. Зря. — А давай поспорим, — предложил вдруг он. — На что? — Ты попросишь помощи у Зехеля, от всей души. И он придёт к тебе. — Глупости, — ответил я, не дав себе труда задуматься о перспективе встречи с Зехелем ни на секунду. Почему-то Фест раздражался при одном только упоминании о товарище по цеху. — Раз ты так в этом уверен, тогда давай, соглашайся, и убеди меня в обратном, — улыбка у Лабрадора была неожиданно азартной. Она лишь прибавила мне уверенности в том, что этот так называемый спор всего лишь провокация, на которую соглашаться нельзя. Никак нельзя. — Но, боже, Лаб. Предположим, даже если он придёт, как я тебе это или обратное докажу? — Просто скажи. Ты не соврёшь. Я опешил от этих слов. Я-то, может, и не совру, но за Феста в себе не ручаюсь. И кто меня за язык дёрнул? — Ладно. И каковы условия? — Если я выиграю, ты будешь сдавать экзамен на священника, — отвечая на непроизнесённый мною вопрос, Лаб продолжил: — Ты же всё ещё сомневаешься. Я хочу взять с тебя слово. Хочу, чтобы ты сдавал экзамен, как и я. Достаточно? Я вздохнул. — Идёт, — сказал я. — Тогда, если выиграю я, ¬— я понятия не имел, на что можно спорить с Лабрадором, — то… — То ты меня подстрижёшь, — сказал вдруг Лаб. — Что? — изумился я. — Но я вовсе не хочу этого. — А я хочу. Сделаешь мне приятное, — улыбнулся Лабрадор. — Но раз речь идёт о моём выигрыше, приятно должно быть мне, — и чего ради я только спорю? — Используя мои волосы, ты сможешь сделать парик для куклы. А ведь и правда. Я уже давно ищу подходящий материал, чтобы закончить куклу. — Ладно. Мы пожали друг другу руки. — Пусть справедливая Проф будет нам свидетелем, — сказал Лаб, ликуя, и особо этого не тая. — Проф женщина? — изумился я. — Кто знает. И всё-таки от его шуточек меня порой знобит.* * *
После того разговора прошло несколько дней. Ни одного повода, чтобы позвать Зехеля, у меня не было. Спор вовсе был глупым. Всё равно, так или иначе, я сдавал бы экзамен. Так что выдвигать подобное условие со стороны Лаба было бессмысленно. Но, раз дело уже сделано… По своему обыкновению я сидел в мастерской. Кукла, над которой я работал, не была похожа ни на кого, кого бы я мог знать. За основу я взял уже готовую болванку, оставленную прежним хозяином мастерской. Только лицо у неё было готово. Аккуратно вырезанное лицо было особенным для того человека, я чувствовал это. Неосознанно я с нежностью провёл ладонью по матовой поверхности, очерчивая линию бровей, скул, губ. Словно бы убирая за ухо шелковистые пряди волос, я провёл по щеке куклы ладонью. Да, волосы Лаба подошли бы идеально. Держа куклу в руках, я уже видел, какой прекрасной она будет после того, как я закончу работу над ней. Я подумал о том, что солнце уже скоро сядет, а до начала комендантского часа мне хотелось ещё увидеть Розетт. Только я встал из-за стола, как вдруг за дверью послышался топот. Тогда дверь распахнулась, и в неё влетел кто-то, личность которого мне узнавать совершенно не хотелось, потому я и не стал оборачиваться. Ответ сам обнаружит себя, и пяти секунд не пройдёт… — Фрау! Куда опять делся этот мелкий проходимец?! — Епископ Джио, в этой стороне только мастерская ягнёночка Кастора. Вряд ли Фрау мог спрятаться здесь. Он наверняка свернул в другой коридор. — Да гори огнём эта чёртова лояльность! Найду, выпорю гадёныша так, что мало не покажется. Неделю он потом сидеть не сможет! Ой, и выпорю… Голоса за стеной стихли, шаги удалились. А объект всеобщего обожания подпирал запертую дверь и тяжело дышал. — Ух, пронесло. Подфартило, так подфартило, что дверь незапертой оказалась. Кстати, а куда это меня занесло?.. У-ва, а ты что здесь делаешь?! — изумился Фрау. От неожиданности, насколько я мог судить по уровню издаваемого им шума, Фрау аж подпрыгнул на месте. Для меня это стало последней каплей. Он ещё и заметил меня не сразу! Собрав в кулак всю свою выдержку, на какую я только был способен, я бросил через плечо, не оборачиваясь: — Прошу тебя, впредь не использовать мою мастерскую как укрытие. — Точно! Я и забыл. «Ягнёночек Кастор» — это же ты, парень с русалкой. То-то имя мне знакомым показалось. Без капли стеснения (и здравого смысла) Фрау прошёл по комнате, заглядывая в шкафы, более чем полностью проигнорировав мою реплику. — Уйди, пожалуйста, — выдавил я сквозь зубы. — Ты мешаешь. — Я же ещё ничего не сделал, — возмутился Фрау. — «Ещё» звучит неутешительно. — Так ты кукол делаешь. Надо же, — я и не заметил, как Фрау оказался за моей спиной. Я ощущал его дыхание у своего виска, а ещё запах травы. Наверняка, его ряса была грязной, в светло-зелёных пятнах на спине и ногах. Я его сейчас в окно выброшу. Ей-богу, выброшу. — Ты думаешь уходить или нет?! — вспылил я. — Да не ори ты! — Фрау резко отпрянул. — Понял я, понял. Мешаю тебе тут с подружками развлекаться. Ухожу-ухожу, — с издевкой сказал Фрау. — Уж прости, что сразу извращенца в тебе не признал. Глядишь, и спелись бы, — глупо хихикнул он. И что только за невиданная сила удержала меня от удара по этой наглой физиономии? Фрау вышел, показав напоследок мне язык и громко хлопнув дверью. В следующий раз он точно у меня через окно выйдет…* * *
Допоздна я сидел во дворе с Розетт. Я о многом с ней говорил. Я соскучился по ней. Когда я обнимал её, мне было так легко говорить больные тяжёлые слова. Я совершенно не представлял, что мне делать дальше. Я не знал. Что даст мне экзамен, зачем мне вообще оставаться в Церкви, что меня ждёт, как Феста? Я мог говорить об этом, не страшась того, что таилось за словами. Будь что будет. Нить, связывающая меня с Розетт, всё ещё прочна — мне нечего бояться. «Ты слышал, снова маленький Бог помог кому-то?» — «Ага, мать ребёнка сегодня приходила в церковь, просила передать благодарность какому-то мальчику». — «Ты знаешь, кто это?» — «Не-а, понятия не имею». — «Говорят, это сам Зехель». — «И что, он кто-то из нас? Ерунда!» — «Но ведь люди видели». — «Ну да, видели, а всё равно никто не знает, кто это. Чушь». — «Ну да, может быть… Но разве это не доказательство того, что этот кто-то действительно Бог. Никто не видел, а он есть». — «Ха-ха, в таком случае в этом действительно есть смысл». Подобные разговоры в последнее время я слышал всё чаще. Вот и сейчас мимо меня прошла пара, как и многие другие говорящая о том, что в последнее время стало главной темой для сплетен: «Маленький Бог, пробирающийся в дома и излечивающий детей от метки Кора». Подумать только. За время обучения в церкви мне часто доводилось видеть людей, заражённых Кор. Я и не задумывался никогда до этого, насколько их много. Сила желания людского пугает. Ради его исполнения мы готовы пойти на что угодно, отдать что угодно. Даже жизнь… Мне ли не знать. Я умер, но воскрес ради исполнения одного единственного желания. Мою собственную жизнь дали мне в долг. Но оно того стоило. Я уверен в этом. После того, как я увидел столь многих, кто отдал душу за желание, я задумался. Если бы обстоятельства не сложились так, как они сложились. Если бы я был жив, пожелал ли я исполнить желание, заключив сделку с Кором? Думаю, да. И тем лучше, что я умер, не успев совершить подобную глупость. Но, если подумать, разве не то же самое случилось и со мной. Разве я не заражён Богом? Лёжа в постели с закрытыми глазами, я не спал. Наверно, перевалило уже за полночь, но сна не было ни в одном глазу. Впервые за долгое время я задумался о том, кем были мои предшественники, люди, выбранные Фестом в качестве сосуда. Многочисленные ощущения, призрачные воспоминания, чувства, что казались чужими — всё это преследовало меня с тех самых пор, как я умер. Они обострились, стоило только мне придти в Церковь. Меня тянуло сюда, кто-то словно бы меня звал. Я думал, кто-то ждал меня здесь. Почему-то перед глазами возник образ женщины. Она не была моей матерью, она не была Розетт. У неё были длинные струящиеся волосы с фиолетовым отливом. Она стояла спиной ко мне, перед широким распахнутым окном в маленькой каморке в восточном крыле. Она обернулась, назвав чьё-то имя и засмеявшись. Я не мог рассмотреть её лица из-за яркого света, что ослепил меня. Я знал её. Вдруг раздавшийся шорох, что ворвался в мой сон, заставил меня распахнуть глаза. Я замер. Окно распахнулось. Не из-за ветра. Я притаился, стараясь не издавать ни звука, прислушиваясь к малейшему шороху. Половицы предательски скрипнули под ногами таинственного ночного посетителя. Под прикрытием соскользнувшего вниз одеяла я нащупал глиняную кружку. Шаги приближались. Не открывая глаз, я чувствовал, как тень зависла надо мной. Я слышал дыхание. Хрипловатое, сорванное. Мне показалось, что голос мог принадлежать запыхавшемуся после долгого бега ребёнку. Было странно. Но я едва успел подумать о том, что голос показался мне знакомым, как вторженец приподнял край моего одеяла. Я мгновенно вскочил и запустил в него кружкой. Послышался звонкий стук удара твёрдого по твёрдому, а после грохот, словно кто-то опрокинул прикроватную тумбочку, рухнув на неё. — Ауч! Больно же, придурок! — незамедлительно последовала достаточно эмоциональная и бурная реакция со стороны моего оппонента. Я понял, что крепко зажмурился, когда нанёс удар. Прозвучавший на всю комнату голос подействовал как мощная отдача от удара. Мне не послышалось. Я распахнул глаза. — Ты?! — едва не вскрикнул я хрипловатым ото сна фальцетом, но вовремя сообразил, что ночь на дворе, а по коридорам за дверью ходят дежурящие монахини. — Да ты, придурочный куклодел! Какого чёрта ты...?! — на всю мощь своих лёгких начал возмущаться корчащийся от боли Фрау. Я подскочил к нему, опрокинув на пол и зажав рот ладонью. Он попытался укусить меня, схлопотав за то по голове ещё раз. Кляня про себя его глупость, я был уверен, что раз ему ещё хватает энергии сопротивляться, боль от побоев не настолько сильная, чтобы её нельзя было пережить. Я сильнее сжал его запястье, заставив Фрау зашипеть от боли. — Заткнись, — зашипел я. — Не хватало мне только влипнуть в неприятности из-за тебя. Тише! Фрау всё ещё рычал, но дёргаться перестал. Но он всё же умудрился укусить меня за палец, и я отнял руку от его лица. — Отпусти меня, — его тихий голос был мне в новинку. И всё равно, говоря так, Фрау всё ещё был раздражён и зол. Хотя, я не мог быть уверенным в испытываемых им эмоциях наверняка. В темноте было плохо видно. Но, как только я ослабил хватку и отодвинулся, Фрау затих. Он был обескуражен... или, смущён, скорее. «Зачем он пришёл?» — подумал я. Но эти мысли были быстро оттеснены на второй план, когда я услышал быстрые шаги на коридоре. — Я услышала грохот отсюда. — Что-то случилось? — Ой! — вскрикнул я, когда Фрау потянул меня за руку, увлекая обратно на кровать. Он с головой накрыл нас одеялом и замер. Очнувшись от потрясения, я снова готов был злиться. Можно подумать, что два тела под одеялом выглядят незаметными. Я хотел сказать ему об этом, но, прижав палец к губам, Фрау только шикнул на меня. — Замри, — сказал он. Я напряжённо застыл, к своему собственному неудовольствию подчинившись его словам. В голове крутился рой мыслей, бессвязных слов. Ни одно из них не было благопристойным, и все они относились к Фрау. — Здесь? — Кажется, да. — Из комнаты милого Кастора? Как странно. В дверь постучали. Мы не ответили. Было бы странно ответить в подобной ситуации. — А, извините, — послышался за дверью знакомый голос. Это точно был Лабрадор, но что он там делал? — Ох, ягнёночек Лаб, что-то сучилось? Ой, и милый Ланс с тобой. Вы же знаете, что нельзя нарушать комендантский час. — Мы знаем, но, понимаете, Ланс вышел в туалет, а вернуться в свою комнату не смог. Вы же знаете, у него проблемы с ориентированием, — я готов был поклясться, что говоря всю эту чушь, Лабрадор мило улыбается. Как всегда. Сёстры не могли устоять перед этой улыбкой. — Не правда! Как член благороднейшей семьи Оуков, я просто не мог попасть в столь глупую ситуацию! — возмутился в ответ Ланс. — Я не заблудился. Я просто вдруг решил, что хочу навестить Лабрадора. Я внезапно вспомнил, что он обещал поделиться своими книгами, и пришёл к нему напомнить об этом. — Конечно, — согласился Лаб. — Но по пути ты всё-таки немного заблудился, признай это. — Нет! Ты меня совсем не слушаешь! Я же сказал, что всё было не так! Я проснулся среди ночи, вспомнив о том, что хотел взять у тебя книгу. Мне именно вот тогда она до зарезу понадобилась. Потому я и пошёл за ней к тебе. Я совершенно точно не мог заблудиться, ведь моя комната находится по соседству с твоей. И никаких «но»! Неужели вы не верите мне, отпрыску величайшего семейства?! Вот, богом клянусь, если я сейчас вру, то пусть на меня с небес ниспадёт божья кара! — Ой-ёй, не надо так говорить, милый Ланс. Мы проведём тебя. И ты, Лабрадор, отправляйся спать. — Конечно! — радостно ответил Лабрадор. — Да я же вам говорю..! — всё не унимался Ланс. Его громкий голос затих, удаляясь вместе со звуком шагов. Когда все разошлись, я вздохнул с облегчением. — Не знаю, как так произошло, но, думаю, что мы должны быть им благодарны, — сказал я. — Точнее, благодарить нужно тебе. Фрау фыркнул. Но спорить не стал. Мне-то ничего бы не было, а вот Фрау, не раз уже провинившемуся перед понтификом, мало бы не показалось. Хотя, это обстоятельство было последним, что меня беспокоило. Точнее, оно и не беспокоило меня вовсе. Оказаться уличённым в сговоре с Фрау, вот что было бы неприятно. Я не вовремя вспомнил, что лежу на одной кровати с объёктом крайней степени моей нелюбви и рывком сел, откинув одеяло. Фрау с неохотой поднялся следом и выглядел при том крайне озадаченным и растерянным. — Так зачем ты пришёл? — раздражённо спросил я. Фрау не отвечал достаточно долго, так что я начал испытывать нетерпение. — Я думал, что ты заражён Кор! — выпалил вдруг Фрау, глядя мне в глаза. — Ходишь вечно угрюмый, с куклами своими только и разговариваешь, я видел ведь. Вот я и решил удостовериться… Но я ошибся. Я не верил своим ушам. Он думал, я заражён Кор? Надо же… Я засмеялся. Не знаю почему, причины не было. Но мне хотелось смеяться. Я просто не мог сдержаться. Хохотал, как безумный, держась за живот, стараясь подавить рвущийся наружу смех. Я думал, что проглочу одеяло, до того тяжело было сдерживаться. Фрау некоторое время смотрел на меня с изумлением, а после и сам засмеялся. Мы смеялись так, словно бы не в первый раз. Я ударил его по голове, требуя, чтобы он прекратил, а сам всё ещё хихикал. — Нет, ты прав, — отсмеявшись, сказал тогда я. — Это действительно так. Фрау явно не понимал, о чём я говорю. Но я не дал ему времени опомниться, вернув себе прежнюю серьёзность. — Всё, ты ведь убедился, что со мной всё в порядке. Надо же, вот кто оказался «маленьким Зехелем», никогда бы не поверил, — сказал я насмешливо. — Теперь, я надеюсь, ты уйдёшь? Желательно, тем же путём, что ты пробрался сюда. Фрау спокойно слез с кровати, но пошёл не к окну, как я надеялся, а к двери. Он вышел, так ничего и не сказав. Кто бы мог подумать… А, нет. Знаю, кто.* * *
Когда Лабрадор упомянул некое таинственное «секретное место», всю дорогу до него я провёл в размышлениях, что бы это могло быть. И вот мы, наконец, пришли. Мне стоило догадаться. Я знал, что в церкви есть большая оранжерея, целый ботанический сад, но я никогда в ней не был. А цветочный запах, верный спутник Лаба, был столь привычен, что я никогда не задумывался о причинах его появления. — Красиво, правда? — спросил Лаб. Опередив меня на шаг, он заглянул мне в лицо. Солнце садилось, и его нежный тёплый свет заливал сад, и бутоны всевозможных цветов и зелёная листва словно бы стали вдруг ярче. Всё сияло и пело тихую убаюкивающую песню. Возможно, Лабрадор заставлял это место оживать. Цветы словно тянулись к нему навстречу, когда он протягивал к ним руку. Это было лишь моё воображение. Но я уже не мог думать иначе. — Красиво, — сказал я, глядя на Лаба. — И ты постоянно ухаживаешь за садом? — Не я один, но да, мне нравится возиться здесь. Скорее всего, это лишь пережиток прошлого, воспоминание о воспоминаниях, но мне спокойнее, когда я здесь. По некоторым причинам, я чувствую какое-то родство с ними. Этот сад — дом для меня, — сказал Лабрадор. И его улыбка впервые показалась мне грустной. — Тебе подходит, — сказал я. Лаб улыбнулся в ответ. Сегодня он чуть приоткрыл передо мной свою душу, и я был благодарен ему за это. Мы гуляли по саду, не спеша. С Лабом необязательно было говорить, чтобы чувствовать себя уютно. Сад был прекрасен. В нём было много уголков, которые мне бы хотелось рассмотреть получше, но я следовал туда, куда вёл меня Лабрадор. — Так всё-таки Зехель пришёл к тебе, — усмехнулся Лаб, указывая на значок экзаменующегося, прикреплённый к воротнику моей рясы. — Нет. Просто я в любом случае собирался сдавать экзамен и так, — ответил я. Пусть то и было правдой, но оно всё равно прозвучало как оправдание. — Вот как, — Лаб ответил так, словно бы и не был заинтересован. Он снова улыбался, и я не мог утверждать точно что-либо, что к нему относилось бы. — Значит, наш спор оказался бессмысленным. Нечестно с твоей стороны, не находишь? Я поджал губы и ничего не ответил. На самом деле, я действительно слукавил. — Возможно, что мы окажемся в паре, — предположил я, когда затянувшееся молчание стало мне в тягость. — Это маловероятно, — быстро возразил Лаб. Я подумал, что он обиделся. — Ты не хотел бы этого? — спросил я. Лаб засмеялся. — Не в этом дело. Думаю, что из нас получилась бы отличная пара. Но я с Лансом уже. — А-а, понятно, — протянул я, украдкой переводя дух. Различного рода заявления Лаба бывают чересчур внезапными. — Вот, кстати, мы и пришли. Я хотел показать тебе их, — сказал Лабрадор. Я видел их лишь раз, но узнал сразу. Белые и красные цветы с тяжёлыми жилистыми лепестками, на высоком стебле, внешне похожие на маки. Целая клумба их. «Кастор», так они назывались. — Красный кастор символизирует свободу, освобождение от прошлого, уверенность. А белый — мечту, веру в свои желания, — тихо проговорил Лабрадор, присаживаясь на корточки рядом с клумбой. — Они сильные, ты, наверно, даже не представляешь, насколько. Как я и сказал в нашу первую встречу, тебе действительно идёт это имя. — Думаешь? — спросил я, присев рядом Лабом. У кастора практически не было запаха. Почему-то меня это разочаровало. — Думаешь, нет? — Я не чувствую себя ни свободным, ни уверенным, ни освобождённым. Я пришёл сюда, потерянный, запутавшийся. Я всё ещё не избавился от всех сомнений, что мучают меня. Я лишь продолжаю врать сам себе, а на самом деле ни во что не верю. Именно так. Да, всё так. Такой вот я жалкий, бессмысленный человечек, всё время ищущий спасение в насильно привязанной к себе чужой жизни. Вину перед Розетт мне ничем не искупить… А Фрау — полная моя противоположность… — И не нужно, — сказал Лаб. — Нет нужды заставлять себя верить во что-то, что лишь кажется правильным. Свою прежнюю жизнь ты оставил, как только переступил порог церкви. Ты сам себе Бог здесь и волен сам решать, во что тебе верить. — Ты не думаешь, что это немного грубо по отношению к Владыке? — насмешливо спросил я. — Пока мы шлём ему молитвы и приносим в дар свои жизни, ему не на что жаловаться. — Не думал, что ты можешь говорить так жёстко. — Что ты, тебе показалось, — отмахнулся Лаб. Всё же, существуют в мире вещи, что ему не нравятся. Хотя, они, скорее, относятся всё же не к этому миру. — Ха… — я лёг на траву. Надо мной был ярко сияющий в закатном свете купол. Единственное, что мне не нравилось к этом месте — оно было похоже на клетку. Красивую безопасную клетку. — Самим решать, во что верить, да? — повторил я. — Звучит неплохо. Лаб сидел рядом, и я, не таясь, смотрел на него. Его профиль, каждая чёрточка на лице, глаза, прекрасные волосы. Почему-то именно на него была похожа чья-то чужая незаконченная кукла. — Так ты говорил, что Проф женщина? — усмехнулся я, щурясь на солнце. Лабрадор улыбнулся, посмотрев на меня. Я уже давно был безнадёжно влюблён в эту улыбку.* * *
— Кастор, милый. А мы уже собирались тебя искать. Вы знакомы уже, но мы хотели представить тебе твоего нового соседа и напарника по экзамену, — у двери моей комнаты меня встретили как всегда воодушевлённые сёстры. Если бы я держал что-то в своих руках, я бы это выронил в то мгновение, как увидел того, кто стоял посреди моей комнаты. Выглянувший из-за моего плеча Лабрадор прыснул со смеху. Его предсказания действительно сбывались. Право слово, Лабрадор иногда пугает.