Кузница судеб

Безумья и огня венец Над ней горел. И пламень муки, И ясновидящие руки, И глаз невидящих свинец... (М. Волошин)

Не уходи, странствующая душа. Я знаю, чего ты боишься; что это место — Ад, описываемый земными религиями, что это геенна огненная, где предаётся мучениям бессмертный дух. Но ведь и Рай, и Ад — лишь состояния. Да, страданием здесь наполнено всё — но не опустошением сожаленья и раскаяния, не болью отчаянья, а чувствами совсем противоположными — надрывом кровавых революций, мукой самоотверженного созидания, ставшего подвижничеством, страстью, вечной жаждой Прорыва туда, где возможно большее, чем здесь. Искры летят тысячами брызг света, каменные плиты так и дрожат под ногами от ударов огромного молота, стены едва не плавятся от жара... Это Кузница мудрой Юны. Кузница великих судеб и безумных порывов. Когда Спящий осознал возможность Творить со всей самоотдачей и вдохновением, появилась прекрасная Ани. Её верноподданная, мятежная Юна, родилась, когда тот дерзнул воспользоваться этой возможностью. Но задуманное беглыми Ино и Ани не удалось. Страхи и сомнения Спящего — Братья — покарали восставших Сестёр. А огненная дева, оставшись без своей повелительницы, обречена теперь непрестанно сгорать в пламени яростной страсти Пурпура и страдания Лазури. Ослепшая от вечного взгляда в самое пекло плавильных печей, она видит больше, чем можно представить. Она видит сквозь Вертикаль Пределов, сквозь миры и времена. Молот оглашает Кузницу эхом ударов. Он вновь куёт чью-то судьбу. Юна, заламывая руки, бессильным шёпотом молится Цвету. Она всё ещё помнит: вдохновенной Ани покровительствовала Сирень. Это её голос слышен сейчас в гуле кипящих плавилен. Сирень таинственная, хитрая, потусторонняя — дивная роскошь, родная мать магии и искусства... Пурпур яростный — огонь... ...уже охватил нижний ярус. Едкий чёрный дым столпом поднимается к небу. Толпа ждёт внизу — безликая масса зевак, невообразимо жадных до бесплатных зрелищ. Они требуют открыть лицо осуждённого. Они хотят воочию видеть его предсмертную агонию. Крюком на шесте с приговорённого стаскивают холщовую маску; тот подавляет приступ кашля, ещё, впрочем, не задыхаясь, ещё пытаясь хранить бесстрастие и самообладание. Но чувствуется в нём нечто сродни разгорающемуся вокруг пламени, чувствуется во всём — в натяжении грубых верёвок на смуглых руках, в исступлённо сведенных впалых скулах, даже в неожиданно спокойном взгляде. И это не врождённый испанский темперамент и не безумие обречённого. Бывшие братья молча смотрят куда-то вне костра, бубня на латыни и стараясь не встречаться глазами ни с кем из собравшегося народа. Они и сами до конца не могут поверить. Предатель. Еретик. Великий Инквизитор — еретик. Его всегда неудержимо тянуло к древним знаниям, к запретным текстам монастырских библиотек, доступным лишь самым высокопоставленным представителям духовенства. Ведьмы и колдуны продавали ему свои тайны в обмен на помилование. Больше всего на свете он желал познать скрытые от смертных истины. Постичь бытие. Постичь его Смысл. Языки пламени резко взвиваются вверх, скрывая гордый силуэт от любопытных и мстительных взглядов. Толпа разочарованно замолкает на мгновение: тишина — значит, ужё мёртв от жара и дыма. Палачи медленно, почти равнодушно совершают крёстное знамение. Дым немного рассеивается. Столб пуст. Тела впоследствии так и не нашли. Нечто похожее на зависть мимолётно сжимает сердца Сестры. В то же время стягивает шею высокий шнурованный ворот: пытаясь чётче разглядеть детали, ей приходится приопускать голову. Угли обжигают колени; Юна не из тех, кто готов долго стоять на последних. Быть может, родные Цвета, как Лазурь, скорее откликнутся ей, больше приблизятся — хотя бы на расстояние мечты? Конечно, Братья запрещают Сёстрам мечтать о Цвете, не говоря уже о Верхнем Пределе. Но духовный голод невыносимей любого наказания. Лазурь горькая, честная, пронзительная — судный меч, дух меняющегося времени, отречения и воли.... Пурпур страстный — жар... ...не проходит с утра. Лихорадит его нещадно. Бедная мать никак не решится зайти в комнату — вид умирающего сына ей невыносим, хоть и одновременно бесценно дорог. Да и не хочет она нарушать его мнимый покой. Тот всё хуже узнаёт окружающих, то выплывая на поверхность, то вновь утопая в разбушевавшемся океане безумия, растревоженном и болезненным бредом, и внутренним перенапряжением. Но из-под отяжелевших век всё ещё мерцает искрой разумный, стойкий взгляд. Пылкая молодая кровь вскипает в венах, и не столько из-за болезни, сколько из-за борьбы, которую он вёл всю жизнь — в первую очередь не с устоями общества, а с самим собой. И проиграл... проиграл ли? Сгорел дотла, сгорел от внутреннего мятежного огня, до поры считавшегося обузданным, не дав ему зажечься ни на духовном алтаре, ни на сердечном. Силуэт в чёрной траурной вуали склоняется над больным. Пускай же потушит наконец это ещё тлеющее в нём пламя, задует свечу, казавшуюся неугасимой. Холодные губы аристократки касаются разгорячённого лба... Длинные волосы размётаны по подушкам, белеют костяшки из последних ничтожных сил вцепившихся в простынь пальцев бывшего хирурга. Надвигающуюся смерть он принял как должное и естественное. А любовь, страстная, настоящая — единственное, от чего он так и не смог отречься. Лязг механизма с Башни Имы разносится по Промежутку. Колёса неумолимого времени близятся к завершению очередного оборота. Из горнил множества печей доносятся — а может, лишь мерещатся? — залпы орудий и крики людей. Резким движением Юна поднимается, обращая незрячие глаза к воображаемому небу, сбрасывая руками несуществующие кандалы. Королевский стан содрогается, но не теряет величия. Холодная Лазурь не облегчает агонию, но дарит мужество выносить её... Придёт ли Гость? Какие Цвета будут сиять в его сердцах и храниться в памяти? И кого же он вознесёт в Верхний мир, если вообще пожелает возносить? Золото святое, искреннее, чистое — преданности мера, ангелами и поэтами воспетая любовь... Пурпур решительный — всполохи... ...адского пламени танцуют в отражении на поверхностях мраморных колонн. Алые губы гордо сжаты, в глазах — безрассудная надежда, голову отяжеляет корона — мучительно, до крови натирающий виски железный венец. Бесконечной вереницей перед глазами проходят все грехи мира, все язвы на лике человечества. Безумный и восторженный карнавал зла, самого себя наказавшего и приговорившего. Языки огня из старинного камина освещают длинную лестницу, поток гостей на которой не думает прекращаться. Когда же всё это кончится?.. Она позволяет себе обернуться через плечо. Ей неизвестно, каким образом столько людей помещаются в зале. Тем более ей не хочется думать, где находится этот зал, и в городе ли он вообще. В мире есть лишь один человек, встреча с которым стоит всех этих почестей и всех неотъемлемых от них страданий, всего на свете — даже божественного прощения, которое ей пришлось навсегда отвергнуть. Пары извиваются в неистовом танце, грациозном, но всё же в чём-то дисгармоничном. Искры взлетают до несуществующих здесь небес, до чёрной и пустой бездны. Кто знает, скорее всего, свой следующий бал она обречена будет провести, вальсируя в адской агонии с ним, единственным, посреди убийц и лжецов, предателей и развратников, целуя ноги другой, новой королеве бала. Но подобная участь была бы для неё желаннее самого Рая, будь она там в таком же, как и на Земле, одиночестве без него рядом. Тихий голос Цвета возвещает начало нового отсчёта. Трудно отслеживать время там, где оно изменчиво более, чем где-либо. Осторожно осматриваясь, на порог Кузницы ступает Младший. Братья уже совершенно обоснованно подозревают, что ничему, хоть сколько-нибудь соответствующему их законам, наставлениям и табу, еретичка Юна его не научит.