Один день

      Душистая послегрозовая тишина пала, разорванная многоголосым пением цикад. Ветер лобзал землю, слизывая хрустальные слезы дождя с мокрых трав, чтобы, разбившись о густые кроны деревьев, замертво упасть на хладную глину тысячей сверкающих капель. Мрачный готический особняк мирно дремал, скрытый от посторонних глаз замшелыми стволами вековых дубов, но вдруг, пробужденный, ощерился острыми шпилями, сверкая темными прорезями окон из-под нависших решетчатых бровей. Каменные львы-горгульи, скалясь, разевали клыкастые пасти, пугая нежданного гостя, но луч света упрямо кромсал тьму сверкающей саблей. Пожилой человек, одетый в сюртук довольно потрепанный, но, видно, горячо любимый владельцем, чему свидетельством являлись протертые рукава и несколько масляных пятен, трепетно вглядывался в грозно нависшую над ним громаду дома и молчал, словно боясь расплескать теснящиеся в груди чувства. Засаленный шейный платок его съехал набок, открыв взору жилистую шею старика, чей закопченный фонарь гнал ночной мрак по вымощенной плиткой дороге.       - Вот мы и дома, - надтреснутым голосом произнес человек и направился к дому неровной походкой, словно не до конца веря своим словам. Истлевшая за долгие годы дверь открылась с протяжным стоном, нехотя пропуская мужчину вперед. Судорожно вдохнув затхлый запах старого, уже давно нежилого помещения, старик опустил на пол тощий узел и поднял закопченный фонарь к самым глазам, осветив тесную прихожую. Держась трясущимися руками за шуршащие стены, мужчина упрямо двигался вперед, словно ища что-то в густой темноте, и, наконец, добравшись до гостиной, застыл, вглядываясь в убранство комнаты.       Витые ножки тяжелой мебели попирали пестрые мраморные полы, покрывала ниспадали на землю шелковыми водопадами, словно хвастаясь друг перед другом цветастой роскошью, уже давно вышедшей из моды, но до сих пор любимой старыми девами. С выцветших картин за ночным посетителем следили одинаково безобразные лоснящиеся лица живших когда-то владельцев особняка, чьи имена уже давным-давно затерялись среди узловатых корней древнего рода Р. Рудольф - последний живой наследник графского титула и теперь уж опустошенной казны - теперь стоял посреди темной комнаты, прижимая худые морщинистые ладони к груди. Уж более полувека прошло с тех пор, как он, будучи еще совсем ребенком, покинул дом своей прабабки, но каждая вещь все еще хранила в себе воспоминания об одиноком детстве пожилого графа…       Вдруг мужчину привлек какой-то странный предмет, прислоненный к стене в самом дальнем углу комнаты. Странное волнение овладело Рудольфом, когда трескучий огонек фонаря, отразившись в темной поверхности, осветил тяжелую резную раму старинного зеркала. Старик коснулся запыленного стекла, ощутив приятную прохладу и замер, ослепленный яркостью картины, возникшей в его памяти...       …Лучи знойного летнего солнца прыгали по стенам золотистыми пятнами, путаясь в густых рыжих кудрях шестнадцатилетнего юноши, нетерпеливо комкающего в руках листок бумаги. Ожидание томило его, но мальчик даже не пошевелился, когда среброглавый дворецкий, неслышно войдя в комнату, учтиво склонился пред маленьким графом.       - Докладывайте, - хриплый юношеский басок, столь нейдущий к тонким чертам лица, звучал царственной важностью и самолюбием.       Тщетно скрывая улыбку, прячущуюся в уголках губ, Фердинанд, с некой гордостью коверкая слова из-за немецкого акцента, произнес:       - Прибыли княгиня С. с дочерью, причем княжна требует немедленного Вашего позволения видеть молодого господина. Что изволите-с отвечать на их прошение?       - Допустите, - нехотя приказал Рудольф, откинув со лба прядь шелковистых волос.       Погруженный в собственные размышления, он не заметил появления в комнате еще одного существа, столь прекрасного, что даже ангелы плакали при виде ее. Капризный ротик и незабудковые очи фрау Люсиль, полные таинственной силы, обещали неземное блаженство, но маленькая кокетка оставалась холодна со всеми, кроме юного графа. Маленькие ножки и белые плечи, несколько вздернутый носик и пухлые губки – все было идеально в этой девушке, и лишь возраст был преградой на пути страстной любви, только разжигающей свое губительное пламя в сердцах титулованных особ.       - Bonjour, mon cher ami, - пропела Люсиль, в безотчетном порыве обнимая прелестного Рудольфа, но тот отстранил ее несколько грубым жестом.       - Где Ваши манеры? – раздраженно спросил юноша, скривившись. Девочка покраснела и, ужасно смутившись, прикоснулась губами к его перчатке.       - Вы сегодня не в духе, мой ангел, - от голоса ее, теплого, как аромат нагретой солнцем розы, кружилась голова, и потому молодой человек не мог долго дуться.       - О, Люси! - воскликнул он, сверкая очами. – Вчера я получил известие от графа Р.       - Вашего отца?       - Да. Сразу по прибытию в Мюнхен он изъявил огромное желание видеть наследника… Это мой шанс, мой единственный шанс вырваться из под гнета диктаторши бабки, понимаешь? – граф бегал по комнате в ужасном волнении, не замечая того, как потухли глаза у его подруги.       - Но… Рудольф, ведь завтра твой день рождения. Неужели нельзя перенести встречу с Вашим отцом?       - Ах, разве можно быть такой глупой? День рождения – лишь традиция. Отец заберет меня из этого грязного города, мы будем путешествовать по всему свету. Я буду писать тебе, если хочешь, но ты мне не пиши… Я приеду сюда в скором времени, и мы все вместе – ты, я и Валентин – отпразднуем мое возвращение,- неуверенно протянул парень.       - Как Вам будет угодно, - прошептала девушка, пожимая протянутую руку возлюбленного. Под окнами графа уже дожидалась двуколка. И хотя мальчик искренне верил в то, что вернется спустя пару лет, время, как всегда, распорядилось иначе…       …Тихий, но настойчивый шорох отвлек Рудольфа от размышлений. Вслушиваясь в стон ставен, борющихся с разыгравшимся ветром, граф задул фонарь и остался стоять в темноте, ожидая какого-то чуда, небесного знамения – но напрасно. Дом был глух к его мольбам так же, как и пятьдесят лет тому назад, когда мальчик, плача, зарывался лицом в подушки, прячась от непристойных ругательств выжившей из ума прабабки. Маркиза Ф, некогда служившая при дворе французского короля, всей душой ненавидела «мерзкого и непослушного мальчишку», которого оставил на ее попечение «столь же мерзкий отпрыск ее глупой дочери». Старуха уже давным-давно впала в маразм, и от всей ее былой красоты и темпераментности остались лишь дурная привычка ворчать и тащить в дом антикварные вещи. Все свободное ото сна время женщина тратила на нудные нравоучения, изредка срываясь на скандальные ноты, от которых страдали все, начиная от юного графа и заканчивая сенными девушками.       Содрогнувшись от нахлынувших воспоминаний, Рудольф нервно хмыкнул и вновь застыл, напуганный странным скрипом, доносящимся из прихожей. Дрожащий огонек спички, едва вспыхнув в трясущихся руках мужчины, угас, наполнив комнату отвратительным запахом серы. Сжав в ладони заржавевший кинжал, надежно спрятанный на груди, Рудольф медленно двигался к двери, на ходу пытаясь зажечь фитиль. Наконец фонарь вспыхнул, озарив прихожую и темный силуэт, застывший у окна.       - Кто Вы? – дрогнувшим голосом спросил граф, вглядываясь в тень. – Кто Вы, как Вы проникли в мой дом? Отвечайте! Тень медленно двинулась навстречу свету, вдруг озарившему очаровательные черты прекрасного юноши. Рудольф, вскрикнув, выронил клинок, с гулким стуком упавшим на потертые ковры.       - Guten Tag! - весело прощебетал мальчик, хлопая удивленного графа по плечу. Вглядевшись в лицо молодого человека, старик прошептал едва слышно:       - Валентин?       - Собственной персоной, - улыбаясь, ответил юноша. – А ведь ты отличный лицедей, Руди. Признаться, сначала я даже поверил, что ты меня не узнаешь! Но разве можно не узнать старого друга?       - Старого… - повторил, словно пробуя на вкус страшное слово, Рудольф. – Но в чем странность – ты ведь совсем не изменился!       - А должен был? – по-птичьи склонив головку набок, спросил Валентин. – В конце концов, кто из нас именинник?       Выхватив из рук мужчины фонарь, мальчик порхал по гостиной, разжигая белевшие по углам свечи. Совсем юный, как пятьдесят лет назад…       Предчувствие закралось в душу Рудольфа, но тот нетерпеливо отогнал его, озаренный догадкой.       - Выходит, мне лгали, когда говорили, что ты бороздишь девственные леса Индии в поисках каких-то растений?       - Тому, кто тебе сказал такую глупость, следует залить в глотку раскаленный свинец, - воскликнул Валентин, вспыхнув. – Я не позволю обманывать своего лучшего друга… Тем более, ты ведь знаешь, как я отношусь к ботанике... Mangelhaft Herr Ratte до сих пор недоумевает, как в рукаве его камзола оказалась дохлая мышь, – юноша залился лучистым смехом.       Вдруг он замолчал, вслушиваясь в гробовую тишину, царящую в доме.       – Кажется, я слышу, что к нам спешит еще один гость.       В один прыжок достигнув противоположного конца комнаты, Валентин распахнул дверь, склонившись в полушутливом поклоне пред дамой, возникшей из мрака. Почувствовав неизъяснимое томление во всех членах и восторженную, детскую радость, Рудольф вдруг застонал, тщетно прячась от света, в то время как Люсиль, мило улыбаясь, пожимала руку Валентину. Обернувшись к возлюбленному, девочка двинулась было к нему, но тот, надрывно вскрикнув, закрыл лицо руками.       - Не подходите ко мне, Люси, Вы не должны меня видеть… Прошу Вас, уйдите, уйдите!       Переглянувшись с молодым Валентином, княжна спросила, играя мелодичным голоском:       - Что с Вами, друг мой? Вы переменились в лице… Должно быть, юная мадемуазель недостойна Вашего рукопожатия?       - Нет, но… Это я недостоин Вас теперь… Ведь Вы, вижу, тоже не изменились со дня нашей последней встречи. Ах, кажется, что это было вчера…       - Потому что вы на самом деле виделись только вчера утром, - не выдержав, ответил Валентин.       - Да, - согласно кивнула юная княжна. - И, кстати, Вы, бессердечный, глубоко ранили меня своими словами… Но, знайте, я была уверена, что Вы меня разыграли, mon cher. Вы просто не могли пропустить празднование своего семнадцатого дня рождения! Встаньте же - я обязана поцеловать Вашу руку.       Рудольф бросился к Люсиль и, покрывая поцелуями ее маленькие пальчики, сотрясался от рыданий. Вдруг, немного придя в себя, он вновь отвернулся, прошептав:       - Нет. Я все равно противен Вам, ведь я уже безобразный старик… А Вы все так же прекрасны… И ты, добрый друг, все такой же шутник.       - Старик? – недоуменно повторил Валентин. – Ты, должно быть, нездоров. Посмотри же на себя!       С этими словами мальчик мягко подтолкнул товарища к старому зеркалу. Оперевшись рукой о витую раму, Рудольф поднял глаза и отпрянул, пораженный увиденным. Из темной глубины стекла на семидесятилетнего старика смотрел семнадцатилетний отрок, юный и пламенный, словно едва разгорающаяся заря. Удивление читалось на перепуганном лице, в глазах стоял необъяснимый ужас и… восторг. Рассмеявшись, вдруг помолодевший граф поднялся с колен и заключил друзей в объятиях. Счастье витало под потолком, гладя по головам вновь обретших друг друга товарищей…       Немного успокоившись, Валентин произнес заупокойным голосом:       - Entre autres, monsieur Ratte уж и плох. Давеча он рассказывал маменьке об обычаях других народов. А в странностях дикарей, скажу вам по секрету, я нахожу долю романтики. Например, на некоторых островах южных морей есть обычай изгонять из юношей в день их рождения злых духов, якобы проникающих в наше сознание во время сна.       - Этот факт кажется мне достойным любопытства, - согласилась Люсиль, восхищенно глядя на Валентина.       - Да-да, – продолжал тот, улыбаясь. – Чтобы изгнать духов, молодому дикарю на глаза надевали повязку и пытали мальчика тем, чего он боялся, до тех пор, пока юноша не отсчитывал ровно столько минут, сколько ему исполнялось лет.       - О! Это ужасно жестоко! – воскликнула девочка, содрогнувшись.       Рудольф странно взглянул на нее и заявил:       - Я готов попробовать. Тем более теперь самый мой ужасный страх – страх состариться - исчез.       - Ну, тогда мы просто наденем тебе на глаза повязку, - раззадорившись, сказал Валентин.       Молодого графа вновь окутала тьма. Холод маленькими ножками пробежал по спине, заставляя сердце сжаться. Шорох… Все ближе и ближе. Рудольф почувствовал, как по ногам его, визжа, пробежала крыса.       - Ах! – юноша отскочил в сторону, и шум падения смешался со звоном битого стекла. Адская боль полоснула графа по лицу. Сорвав повязку, Рудольф застыл совсем один посреди темной комнаты. Парень склонился над зеркалом и лишь хриплый стон сорвался с его побледневших губ. Старинное стекло разбилось на две половины, в которых отражалось лицо потрепанного жизнью старика, чрез которое, словно деля саму жизнь на две части, тянулся глубокий шрам…