Одиночествомания

Прозрачные нити, как сеть паутины, эфемерным сном в мысли тянутся. Родились зачем, есть горечь планеты стереть, разрушить, отомстив, нельзя? Реальность иль нет? Неизвестно, простили ошибки природы, что знаю я. Боимся признаться, что с болью страдаем, и сеть паутины для нас своя? Летят выше плача две чайки, и перья как снег или вата, покинули Брег моря холодный, песчаный и тусклый, оставив болеть, люди грустные. Тишь в сердце стучит, паутинки невольно цепляются крепче, и дни — нули. Молчание с болью растёт; может, втопчет когда-то нас в грязь, сроки мутные. Одни навсегда остаются две чайки, и люди в печали как в омуте. Миг — блик одиночества, но не заметим, как в бездну влечёт нас обыденность. Зачем вновь бороться за правду, коль голос людей раздаётся — крик! — в ропоте? Признаться, что слушать других не желают, им страшно, и это убийственно. Две чайки взлетают, а мы остаёмся, и рвёт на куски одиночество. Погибли и души, в рутине теряясь; замрём, привлекая мучения. Не сказано было ли свыше и внятно про нас, одиноких, пророчество, Что все мы погибнем в глухих стенах боли? Затихнем? Сорваться — спасение? А чайки на небе забытом ликуют в своём одиночестве красочном. Быть может, и плачут, но счастливы будут, почуяв морской бриз, дыхание Забытого временем свежего ветра, и люди останутся красным дном Души, окровавленной тьмой паутины тиши, одиночествомании. Свобода и ветер ласкают и крылья, а чайки летят, море мстящее. Мы узники собственной лени и страха признать: ''Нелегко одиночество!'' Чего же мы ждём? Что проснутся другие, порвав паутины свежайшие, Промолвив с усмешкой, ударив нам в душу: ''Вы гордый, да, ваше высочество?''?