Эта история уходит корнями в те времена, Когда предки наши не берегли свои имена. Жил тогда чудак один, Что желал тепла других светил. То как мать его нарекла — стерла вода, А она же доктором его своим звала — Девушка с глазами цвета дорогого коньяка, Светловолосая и ростом ему до виска. И он прижимал ее к своей широкой груди, Лишь просил: «Мой Злой Волк, не уходи!» Волк Злой была не из мира его, И дом ее был далеко-далеко, На планете другой, где небо цвета перванш*. Он силился в ней у вселенной взять реванш, За боль всю ту, что принес родным, За все те страхи, что кололись одеялом шерстяным. Их встреча была записана на десятках страниц, Их песни выучены миллионами птиц. За душным летом начинался лета сезон, С доктором все было похоже на сказочный сон, Которым пугают малых детей, Тридцать лет не было от нее вестей. Она покинула деревню свою, Ни слова не сказав ни матери, ни жениху, Улетела в безумный кювет, Видела последний в мире рассвет. А вернулась, как ни в чем не бывало, Небрежно бросив, что у подруги ночевала. Ни постарела Волчица ни на день, Лишь только под глазами легла странная тень, Словно отблески золотого костра, Которым ее пожирала хандра… Вечный огонь, что любовью зовется, Не везет тому, кто с ней столкнется. Одни говорят, что это дар, Другие гонят, как жуткий кошмар. Доктор не приходил неделю, год, Она потеряла времени ход, Дни считала, считала часы, И в душе ее выли дикие псы. Потом махнула на ожидание рукой К запотевшему стеклу прижалась щекой. Уехала из пыльной темницы стен, Но в каждом встречном мерещился ей тот шатен. Пыталась забыть весь безумный пожар, Что заставлял ее сердце биться, словно пульсар. Искала его в отражении миров, Кричала, когда приходил один из тех снов. Где бездна разверзлась, она умерла. И черной была непроглядная тьма. Гасли звезды, умирали миры. Она твердила: «Только б найти!» Льется огненный свет, вечная боль, Неужто странствия — ее вечный гликоль? То, чем мажут нездоровое горло? Она уходит с головой, поднятой гордо. Сбивает костяшки до крови, Что-то шепчет о врагов отлове. За годы без него ее глаза остекленели, Но для нее пересеклись даже параллели. Она потеряла имя свое, как теряют багаж, И ухмылялся мироздания Страж. Он не забыл ее, хоть не пытался искать. — Так было бы лучше, тебе ли не знать? Она стара, дорога ее изморила. Он молод, но держится за перила. Пламя пахнуло наружу, сметая все на своем пути, Она была Злым Волком и рвалась из тела сети. Доктором звался он, и то был его ответ, До встречи со светом он был отчаянно слеп. — Я боюсь. Я горю. Люблю, любила. И смерть их сердца навсегда соединила.
«Баллада о сожженных небесах» вольный перевод с сокращениями. На память Тете Сигме от Трей Хеатшеван. Ты же знаешь, о чем я.
Чуть ниже на листе пергамента вместо подписи красовался след от ярко алой помады — той самой, что любила ее первая регенерация и так ненавидела вторая. Это было лишь одной из немногих вещей, что остались галлифрейцу на память о доме и спутнице, отношения с которой были похожи на черную дыру; если не считать вещей, которые галлифрейка перетащила из гардеробной в шкаф в своей комнате. После Войны Времени, после того, как Галлифрей сгинул в огне, Доктор решил для себя: если он — единственный выживший в этой кровавой мясорубке, то он сам придумает себе наказание. И наказанием его должно было стать пожизненное одиночество. Последний из Могикан с гордостью нес свой позорный крест целых восемь лет, спасая вселенную по воскресеньям, до того самого момента, когда блондинка со спутанными светлыми волосами не назвала свое имя. — Ро… — по причине полного испуга, вызванного живыми манекенами, девушка, чье имя потом, как выяснилось позже, было Роза Тайлер, даже не смогла произнести два слога целиком. Но в тот самый момент Доктору было все равно, потому что он чувствовал нечто странное на кончиках пальцев, за которые он держался всего несколько минут. Что-то безумно знакомое и родное, что-то связанное с прошлым и похожее на телепатический след, который оставляют галлифрецы. А еще эта широкая улыбка, неестественно добрая, как у Чеширского кота, и которой «можно было вскрыть вены на запястьях», если верить Рею Бредбери. Он знал, что не имеет право забирать ее от матери, он знал, что не имеет право перерывать втайне ее вещи в поисках часов-хамелеона, которые он так, впрочем, и не нашел, но груз вины подгонял его на новые и новые безумства. «Ро, Ро», — пульсировало в крови в ритме самбы. Доктор всю войну с замиранием сердец искал Роману среди списков погибших, до последнего дня, но не нашел, во имя Рассилона, как же ему хотелось поверить в то, что она выжила, потому что эта женщина со своим несносным характером обязательно была бы на передовой. И когда та, другая Ро, прикусывала кончик языка — ему хотелось врезать Розе от ужасной схожести двух совершенно разных женщин. Роза Тайлер была для Доктора загадкой, которую он силился разгадать всеми доступными способами. Так что, когда она жалостливо смотрела в его холодные глаза и умоляла просто посмотреть на отца, Доктор не смог устоять перед соблазном. В длинной череде событий, предшествующих их встрече в подсобке, должно было всплыть что-то ненормальное или инопланетное. Но правда была такова, что ничего необычного в Розе не было, зато она чуть не угробила всю вселенную, решив спасти своего отца от той машины. Такой поступок мог запросто стоить им только-только зарождающейся дружбы, но Доктор никогда не было жестокосердным человеком. Роза плакала, залепила ему довольно болезненную затрещину, когда он попытался обнять ее, чтобы успокоить, выдав гадкую речь, содержание которой сводилось к тому, что нельзя потакать всем женским капризам, и заперлась в первой подкинутой ТАРДИС комнате, оказавшейся ровно той самой, что много лет назад занимала Романа. Когда трехдневная депрессия, сопровождавшаяся голодовкой, прекратилась, и Роза все же решила выйти из-за баррикад и успокоить взбесившийся желудок, Доктор решил разобрать этот мемориал несостоявшихся отношений и выбросить весь мусор, что здесь остался. Машина времени на то и машина времени — ТАРДИС умудрилась сохранить в целости даже недоеденный пакет с халвой, но в итоге Доктор завис, разбирая бумаги, обнаруженные в коробке под кроватью. В конце концов, все встало на свои места. Романа уже собиралась уйти, раз заготовила это письмо и еще парочку. Назревающая в Эхо-Пространстве контрреволюция только была предлогом — его спутница все уже давно решила. Восемь лет на Земле должны были спасти Роману от вендетты Черного Стража, а в итоге «спаситель», как оказалось, сам причинил ей куда больше боли, хотя та и не была признана вслух. Доварповая цивилизация сломала в ней что-то очень важное, что ему так и не удалось правильно склеить. Он помнил, что голос Романы дрожал, когда она-таки дозвонилась до ТАРДИС, сумев сбежать от Торчвурда, но тогда он все списал на сильный испуг. Да и ответы в телефонную трубку произносились с таким сильным акцентом, что телепатический переводчик не знал: заменять ли ему этот нормандский диалект или оставить все как есть. Романа выучила французский не по своей прихоти, а чтобы не зависеть от капризной техники. Наивный ребенок, она с такой легкостью делилась своими знаниями, с какой беспечностью признавала в себе инопланетянку. Никто не любит чужаков — этот урок стоил Романе чего-то большего, чем потерянные годы. Доктор почти месяц после «французских каникул» заботливо отпаивал свою спутницу чаем с одной диковинной планеты с малиновым небом и абсолютно непроизносимым названием, рядом с которым Раксокорикофалопаториус покажется простым из разряда «мама». Тогда он не понимал значения словосочетания «стокгольмский синдром», однажды произнесенное Романой, когда он поставил очередную чашку на узкий стеклянный стеллаж и попытался вытянуть из ее хоть что-то. — Я чуть не умерла со скуки, спасибо одному милому молодому человеку — он скрашивал мои будни, — та перевернулась на другой бок, натягивая на голову одеяло и всем своим ощетинившимся видом продемонстрировала, что этот разговор продолжать не будет. — И какой он? — У Доктора где-то в районе левого сердца предательски кольнуло ревностью. Не так часто из уст этого вечного образчика хороших манер доносились комплименты. — Я же сказала: милый, — ответили ему придушенным голосом из теплого кокона. — Доктор, отстань. — Я хочу знать, что произошло… Почему ты, в конце концов, так рисковала, дозваниваясь мне, — галлифреец с трудом подбирал слова, пытаясь не вспугнуть вылезающий из-под белого пододеяльника кончик носа. — Я хочу туда, где безопасно. Вот и все. Ты же сможешь? — Если хочешь — я могу переставить координаты. Рандомизатор выкинет нас куда угодно, Черный Страж не может нас найти, если мы не будем задерживаться. — Нет, — спутница ответила резко, усаживаясь на кровати и подтягивая ноги к себе. Она не придерживала одеяло, и оно ползло вниз, медленно и от этого более порочно. У Романы была идиотская привычка спать обнаженной, и это впервые принесло кому-то из них неудобства. Доктор отчетливо понимал, что ему жарко в незастёгнутой жилетке от костюма, а глаза его лихорадочно начали бегать, ища что-то, за что можно уцепиться в этой белой, почти девичьей комнате. Он не должен чувствовать к ней это. Его не должно тянуть к этому ребенку. Что такое сто пятьдесят лет для тех, кто может дожить до двенадцати тысяч? Раннее детство. Она смертельно молода, и это тело, где ребра выпирают тюремными прутьями клетки для двух неразлучных сердец — лишь лишнее доказательство ее невинности и его испорченности. С той, чопорной спутницей, любительницей помыкать и хвастаться, было проще, потому что он любил и любит быть главным. А теперь перед ним сидел персонаж Набокова, Лолита, и протягивал руки для объятий. Она не расскажет, какой была жизнь на Земле, но он чувствовал сухой осадок кошмара каждой клеточкой, когда она к нему прикасалась. Боль. Страх. Паника. Горький коктейль эмоций, настолько крепкий, что выбивает воздух из легких. Доктор не знал, куда деть ставшие вдруг лишними конечности и рассеянно перебирал светлые пряди. Романа не принадлежит ему — то, что он рядом, всего лишь случайность. Окажись на его месте кто-то другой — и тогда она бы целовала его в лоб своими сухими, искусанными губами, пытаясь оправдать свою слабость чем-то вроде необходимости поддержки. С самого начала он знал, что между ними нет ничего кроме дружбы. С ее стороны — точно. Но это вовсе не мешало ей, а, наоборот, давало некую иллюзию свободы. Романа едва прикоснулась губами к его виску и тихо-тихо прошептала: «Сделай так, чтобы мне было больно». От шока Доктор стиснул ее плечи до синяков, но в ответ она только уверенно кивнула, ныряя руками под расстегнутую костюмную жилетку, чтобы выдернуть ненужную теперь рубашку из брюк. — Романадворатрелундар, — черт, почему даже имя ее звучало сейчас мучительно возбуждающе? Казалось, что он отдирал ее руки от своей спины вместе с собственной кожей, потому что их до судорог хотелось вернуть на место. — Вы не понимаете, что просите! — Если ты думаешь, что ты будешь первым, то тебе стоит пересмотреть свои взгляды на жизнь, — девушка порочно закусила верхнюю губу, не вырываясь и позволяя ему принять решение. А когда Доктор все же ткнулся носом в ее раскрытые ладони, казавшиеся кукольными и мраморными в его собственных, девушка выдохнула довольно громко, — На определенные ее аспекты. — Ты мерзкая, — укус на запястье наливается кровью. — Вредная, — на месте, где плечо переходит в руку, появилась такая же метка, в ней нет ни капли любви — только похоть и злость. На нее — за то, что мисс Безупречные Оценки вдруг понадобился он, вечный беглец и вечный борец, на себя, за то, что он потакает и ей, и своим порокам. Ему всегда нравились молодые, но он не знает, когда это обернется педофилией. Хорошо, что не в этот раз. Но он уже близко. Будь его спутница на сорок лет моложе, то его не спасло бы ровным счетом ничего. Это грехопадение, а она не Ева, она Лилит. Демон в обличие ангела. В ответ на издевательства над собственным телом демон едва различимо зашипела, срываясь в стон, позволяя старику делать то, что он хотел, чтобы болью внешней заглушить внутреннюю, и успокаивающее провела по его спутанным кудрям, путаясь в длинных для мужчины волосах, цепляясь за них заусенцами. — Выпороть бы из тебя всю эту дурь, чтоб неповадно было, — Доктор поставил еще одну округлую метку, уже ниже на груди с левой стороны, не потому, что она просила боли, а чтобы Романа в конце концов опомнилась, пока они еще не перешли границы. Пока не начали эту войну. Но ультиматум, поставленный им провидением, не дает альтернатив. Она слишком ловко вытянула его ремень из брючных шлевок и щелкнула им как плетью, прежде чем заботливо вложить ему в руки. — Хорошая мысль, — отметила Романа серьезно, без капли усмешки, которая была ей так привычна. В этот момент он поднял на нее удивленные, широко распахнутые глаза, молчаливо задавая вопрос из разряда: «Ты свихнулась?». Но всё в этой без пяти минут любовнице, включая пальцы с коротко обрезанными ногтями, которые Романа приложила к его рту, заставляя сохранять тишину, давало понять, что если она и чокнулась от пребывания на земле, то это тихое помешательство. — Мне не нужна твоя жалость, и тем более я не прошу твоей заботы. Мы с тобой не в том возрасте, чтобы верить в Балладу о Сожженных Небесах, — она снова кусала губы, выдирая слова из своей души. — Все, что я прошу — это боль. — Романа? — последний шанс отступить, когда они все еще могли остаться хорошими друзьями. — Заткнись! — Ставки сделаны. Ставок больше нет. Романа подалась вперед, притягивая его за воротник все еще застегнутой рубашки, одним поцелуем-укусом пытаясь вырвать душу. Весь остальной мир в этот момент перестал существовать, как рассеивается облако газа вокруг умирающей звезды, оставляя от былого величия только белого карлика. Квинтэссенция их отношений есть стокгольмский синдром, не любовь. Мелкие пуговицы девушка расстегивала на ощупь, не дергая, терпеливо, словно играла на арфе. Она умела, хотя и не любила. «Болят пальцы». Ему хотелось снова услышать это шипящее «далек», когда обрываются струны, даже больше, чем те песни, что родом из дома. Когда рубашка вместе с жилетом упали на пол, раздался хлесткий звон пощёчины. Светлые волосы описали нечеткий полукруг — Романа попыталась инстинктивно скрыться от удара. — Достаточно больно? — Доктор бережно потянул ее за подбородок, заглядывая в глаза и искренне надеясь, что одного удара было достаточно. Нет. Определенно нет. Тонкие женские пальцы скользнули по запястью, вверх по руке, пробежались игривым шагом по плечу и замерли, словно слушая неровное биение сердец, рвавшихся наружу. — Нет, но ты стараешься, — и добавила почти беззвучно это скупое и неуместное в такой ситуации «Спасибо», накручивая на указательный палец волосы на его груди. Чуть неприятно, даже болезненно, но от места соприкосновения разливалось тепло, стремящееся в область паха. Не дожидаясь, когда это все перестанет быть достаточным, мужчина толкнул ее на спину. Ботики оказались зашвырнуты куда-то в угол комнаты, потому что снимал Доктор их, наступая на задник. Вместе со стерильно белыми носками, на которых непременно должны были остаться следы. Укус почти до крови на шее, осторожный короткий поцелуй в ямку между ключиц, больше похожий на извинение. Идеально симметричный след с другой стороны. Романа скользит руками по его спине к колючим шерстяным костюмным брюкам, как будто не пытается взять инициативу в свои руки, но именно она управляет этим порочным спектаклем. Одного актера для одного зрителя. Обе пуговицы последней преграды — и внешняя, и внутренняя — сдались практически по щелчку, а вот молнию заело почти у самого верха. Трясущимися руками снова поспешно севшая Романа дернула собачку вниз, назад, еще раз вниз, от этих нехитрых манипуляций, так похожих на совершенно другие действия у Доктора даже поплыло в глазах под аккомпанемент низкого грудного стона. Ремень, сбитый с края кровати, звякнул где-то на полу — страдальчески и обреченно. — Ро, пожалуйста, — он сам не знал, что именно просил, остановиться ли или шагнуть дальше. По голой коже скользила терпкая горечь, не лучшее сопровождение первой ночи, но другого у них не было и никогда не будет. Она делала все слишком медленно, осторожно подцепила край белья, потянула его вниз вместе с запутавшимися брюками. Больше никаких стен, никаких преград. Но он все еще сидел на ее кровати, немного смущенно поджимая пальцы на ногах, и боясь смотреть, словно ожидая разрешение от своей спутницы забраться в этот белый кокон целиком. И он его получил. Не словами, конечно, но делом. Чай в чашке на стеллаже еще теплый, но уже не обжигает. В самый раз, чтобы сбить горечь. Романа приподнялась на коленях, чтобы дотянуться, светлые волосы в процессе манипуляций упали за спину, обнажая проступающие уже следы на коже, и сделала небольшой осторожный глоток. — Ты хотел, чтобы я это пила. Теперь ты, — прозрачная чашка с каркаде в почти светящихся от белизны худых руках сейчас померещилась Доктору запретным плодом. Огненным, обжигающим, но желанным. Жидкость с нотами розы в послевкусии расплывалась по телу теплом и пьянящей решимостью, но сам вкус мужчина так и не распробовал, проглотив все жадным глотком, и, не успев вдохнуть до конца, захлебнулся в ощущениях. Едва касаясь, боясь сделать что-то не так, Романа скользнула рукой по члену вверх, чуть задевая кожу тупыми кончиками ногтей, а потом так же неторопливо двинулась вниз, утягивая в тягучем, как патока, ритме попытки здраво мыслить. — Ты… ты… — Доктор даже не узнал свой голос, сиплый, низкий, перемежающийся со сдерживаемыми стонами, которые разрывали изнутри. Но спохватился он слишком поздно, слишком поздно понял, что девушка перед ним действительно творит грехопадение. Или, наоборот, вовремя? Романа придвинулась ближе и уткнулась мокрым лбом в его плечо, обвивая шею левой рукой и резко оседая. Сдерживаемый вскрик все же прорвался сквозь закушенную губу. — Нет, теперь определенно нет, — несмотря на слезы в глазах, она выглядела вполне довольной, подставляясь под короткие поцелуи-касания, собирающие соленую влагу с ее лица, и тяжело дыша. — Во имя Рассилона, ты идиотка, — Доктор пересчитывал пальцами ее позвонки, заботливо прижимая теперь определенно женщину к себе и позволяя ей привыкнуть, хотя это скорее было нужно ему самому, чтобы осознать, насколько он низко пал. Хотелось рычать от несправедливости этой вселенной. Она не любит его, считает кем-то вроде старшего брата и никогда не станет к нему ближе, чем на настоящее имя. — Мы оба знаем, что нет, и перестань терзать себя, — Романа теперь сознательно игнорировала поцелуи в губы, считая все еще их слишком личными для их ситуации, прижалась носом к его макушке, медленно, до боли вцепляясь в мужчину как единственную шаткую опору, и приподнялась, чтобы вновь тяжело со стоном опуститься вниз. Не с тем стоном, который хотелось бы услышать. Терпкий вяжущий вкус лип к нёбу, как след телепатии, как подарок и как проклятье. Когда пришло время — они разошлись и постарались забыть и о стокгольмском синдроме, и эфебофилии**, но той ночью правил порок. Правил под громкие крики на грани голосовых связок, под тихий, почти мышиный, шепот, под всхлипывания в плечо, под звук ударов ремнем, и завернувшись на манер мантии в белую простыню с кровавыми разводами. Спустя неделю рандомизатор забросил этих двоих на Энтерпрайз. Когда Романа прощалась с бравым капитаном и его командой, Доктор увидел это в ее глазах. То, что не видел в них, когда они оставались одни, К-9 не в счет, эта железяка ничего не понимает. Отныне она не хотела домой. Куда угодно, когда угодно — только не на чопорный и порочный Галлифрей, где царит упадок и декаданс***. Раз за разом укачивая ее в своих медвежьих объятьях, Доктор заразил ее своим бунтом. — Доктор? Мне стыдно, честно, я… — из копания в прошлом его выдернул напуганный голос Розы, замершей на полпути к нему и неизвестно сколько времени за ним наблюдавшей, — я правда не думала, что все может обернуться такими последствиями. И эти крылатые монстры… — Нет, — ответ вышел резковатым, заставившим девушку вздрогнуть и непроизвольно сделать шаг назад, к двери, через которую она вошла, — совсем не думала. — Прости? Доктор поднял на нее глаза, не торопясь вставать с пола. — Она бы не вытворила подобный фортель, — он перевел взгляд на учиненный бардак, не желая сталкиваться с этими глазами побитого щенка, которыми Роза на него смотрела. Искреннему раскаянью всегда было сложно не поверить, а мисс Тайлер действительно сожалела о содеянном. — Она… та женщина… она путешествовала с тобой? — Роза сделала еще пару шагов вперед, теперь в его поле зрения были только стоптанные кеды, да край подвернутых джинс, — Как я? — Ее прислали мне помогать искать один старый и могущественный артефакт. Когда все закончилось… — Доктор пожал плечами, — все закончилось. — Это ее комната? — Роза опустилась на колени, вытягивая за угол черно-белую фотографию, сделанную на пленочный фотоаппарат. Содержимое обувной коробки, оставленной Романой, казалось бездонным, но слона то он и не приметил. Снимок был блеклым, сделанным в Париже на фоне витрины какого-то магазина. — В архиве ТАРДИС есть фото получше. — Где она сейчас? — Далеко. А я остался с коробкой, полных стихов в ее отвратительном переводе. — А что ты хотел от такой юной особы? Здесь она выглядит даже младше меня, — Роза перевернула карточку, вчитываюсь в размытые чернила на оборотной стороне. «Париж. 1979» — Но если ты оставил ее в восьмидесятых, то ей сейчас должно быть столько же, сколько моей маме. — Романе? Она определенно старше Джекки даже на этом фото. Дай сюда, еще порвешь. — Доктор выдернул злополучную карточку из рук спутницы и принялся запихивать все разложенные на ковре вещи обратно в коробку, — У меня нет негатива. — Не типичное имя. Она? — в голосе Розы прорезалась неуверенность вперемешку с нервным возбуждением, и она ткнула пальцем куда-то в потолок. — Романадворатрелундар, — на всякий случай уточнил Доктор, поднимаясь, — была с моей планеты, то, что ее вещи остались здесь — это чудо. Галлифрей был стерт из истории… Все кто имел к нему отношения не просто умерли, они перестали существовать где-либо за пределами моей памяти. — Может ли это значить, что она тоже жива? — Нельзя исключать такую вероятность, — протянул он, будто не до конца понимая, что только что ему стало известным, пауза затягивалась, а Доктор все стоял с коробкой в руках и смотрел на Розу, все еще пытаясь унять бешеный стук сердец в груди, прежде чем прошептать себе под нос неизменное — «Фантастика!» -Ты вернешь меня назад, — неуверенно предположила Роза, если Доктор найдет Роману, то ее компания тут же потеряет смысл. Там за дверью ТАРДИС находилась планета, на которой она провела девятнадцать лет своей жизни, и куда ей совершенно не хотелось возвращаться, — И отправишься на поиски? — Она бы это не одобрила, — замотал головой Доктор, буквально впихивая увесистую коробку Розе в руки и выскакивая за дверь. Значило ли это, что ей было позволено остаться? Вероятней всего, что «Да», раз ее все еще не выставили за дверь. О том, что будет, когда они с Доктором найдут Роману, можно будет подумать после. Если они ее найдут. — Есть идеи, где она может быть? — Доктор стоял у консоли, бесцельно переставляя тумблеры в поисках координат. Рибос? — Слишком холодно. Земля — нет, Земля это его любимая планета, Романе там не особо приглянулось. Атриос — с лицом то Астры? Арголис — да, из всех мест, где Романа была вместе с ним — это единственное место. — Это ты ее знаешь! — донеслось возмущенно где-то из-за спины. Запыхавшаяся от спринта по коридорам Роза притащила коробку в консольную. — Это ты женщина, значит — ты мыслишь так же, — фыркнул он в своей манере: «Какая же ты наивная», — твоя версия. — Я бы спряталась там, где от меня была практическая польза, — девушка сгрузила свою ношу на стул и провела кончиками пальцев по краю консоли, едва дотрагиваясь до одного из регуляторов регулятора координат, — но там, где я со всеми своими знаниями была бы гением, а не магом. Где бы не боялись моей альтернативной анатомии, но при этом я была бы чем-то диковинным. — Тогда действительно начнем с Арголиса. — Арголис? — Милое местечко, если посещать его после Двадцатиминутной войны. — Двадцатиминутной? — В две тысячи двести пятидесятом. — А если мы не найдем ее там? — Значит, нам придется прочесать с двадцать второго века по двадцать четвертый. В конце девяностых годов двадцать третьего века человечество достигло трансвременного порога и преодолело его. Не тяни. И плавно… — пока Роза изучала взглядом шероховатую поверхность ручек, Доктор подошел к ней со спины и накрыл своими прохладными ладонями ее. Теплые эмоции, жгучий со сладким. Как ее духи, перец с жасмином. — Ты предлагаешь мне? — не веря, переспросила девушка, сжимая ладони от отчетливого зуда. — Тебе придется многому научиться, если ты останешься здесь, — ей показалось, или Доктор имел в виду не управление ТАРДИС? Ладно, не только его. ___________________ *Перванш — один из оттенков голубого цвета, серовато-голубой, бледно-голубой с сиреневым оттенком. ** Эфебофилия — половое влечение взрослых людей к лицам подросткового и юношеского возраста. *** Декаданс — в широком смысле состояние безнадежности и потери сил, упадка, потери энергии. В целом, такое состояние очень характерно именно для периода кризиса.