When the sun goes down

Уилсон — гениальный ученый. Может быть, так не считает никто, кроме него самого, но здесь и нет никого, кроме Уилсона, а значит, он с полным правом может так говорить. Решение, так сказать, поддержано населением единогласно. Уилсон знает, что темнота не убивает. Уилсон знает, что мандрагор не существует. Уилсон знает, что некоторые люди — свиньи, но никогда не верил в ожившие метафоры мифического Эзопа. В конце концов, Уилсон уверен, что с берез не падают каштаны. Уилсон человек науки, а потому он с полной уверенностью может сказать, что мир устроен не так, записать это на плохо выделанном листе бумаги, обвести, подчеркнуть три раза, свернуть и засунуть... Засунуть, в общем, в костер может все это Уилсон. Он мрачно закапывает в угли несколько каштанов покрупнее. Правда заключается в том, что мнение Уилсона о том, как устроен реальный мир, никого не интересует. Но одно Уилсон знает точно — темнота не убивает. Может, окружавшая его каждую ночь плотным кольцом Тьма и убивает, но темнота сама по себе штука безвредная — она прячется в углах комнаты, таится в складках занавесок, пылится себе под столом, укрытая низко свисающей скатертью, и легко умирает от трепещущего света свечи. Уилсон не боится темноты — он слишком привык к ней в своем пустом обветшалом доме. Уилсон боится того, что следует за темнотой — дезориентации, подкравшихся под покровом ночи пауков, теней, что вопреки всем законам физики обретают плотность, чтобы куснуть тебя за ногу. Уилсон немного побаивается тонких темных рук, подбирающихся к его костру. — Брось, — шикает Уилсон. Уилсон знает, что Тьма играет по правилам, и еще Уилсон знает, что Тьма боится его так же, как и он ее. Тьма ждет, пока он сам упадет в ее душные, пахнущие вереском объятия. Тьма никогда не подойдет первой, Тьма испуганно отдернет ладонь, стоит ему только строго посмотреть, Тьма — та еще стеснительная дама. Уилсон почему-то уверен, что Тьма — это она. Кто, как не женщина, может так пугливо отшатываться от каждого неосторожного движения? Уилсон не боится Тьмы, но когда тени вокруг него сгущаются, и где-то на самой грани слуха заунывно пиликает музыкальная шкатулка, Уилсон чувствует, как его разум делает какой-то невообразимый пируэт, как ночные шорохи складываются в едва уловимый, почти понятный шепот, и он оказывается очень близко к тому, чтобы поверить. Поверить, что темнота убивает. Что мандрагоры существуют. Что некоторые люди и впрямь могут быть настоящими свиньями. Что, пнув березу, можно получить парочкой каштанов по затылку. — Я уверен, тебе нечего стесняться, — говорит Уилсон костру в каком-то отчаянном приступе острого принятия мира. — Думаю, ты настоящая красавица. Тьма шипит и уходит. Уилсон видит, как кромка горизонта подергивается розоватым рассветом. Уилсон свистит Честеру (в его списке большими буквами было бы написано: «СУНДУКИ НЕ СКРЕЩИВАЮТСЯ С БОЛЬШИМИ ГЛУПЫМИ СОБАКАМИ И НЕ СЛЮНЯВЯТ ТВОИ ВЕЩИ») и встает, чтобы встретить первые отсветы нового дня. Пока он верит, что может заставить работать этот мир правильно, наверное, все в порядке.