Грязные Цветы

Я в последнее время полюбила умирать. Это так облегчающе, так затягивающе… Само ожидание, что каждый день в этом мире убивает частичку тебя. Честь, гордость, счастье, улыбку, слёзы… Каждый день. Во мне умирает что-то. Умирает, уходит безвозвратно, оставляя пустоту, над которой не нужно задумываться. С каждой капелькой крови терзающее душу уходит. Я полюбила смерть. Я жду её, и она навещает меня каждый вечер. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу её призрак. Он касается моего горла мёртвенно холодными пальцами, вводя в нирвану. Он проводит острыми ногтями по нежной, побледневшей коже, надрезает её, оставляя красные бороздки, из которых сочится алая кровь. Воздух щиплет их, заставляет расчёсывать пальцами, превращая рану из резаной в рваную. И невероятная боль сводит с ума, заставляя падать на колени и кричать. Ты пытаешься причинить боль где-нибудь ещё, какой-нибудь другой части тела, лишь бы не ощущать того, что оставили щелочные ногти смерти. Рвёшь на голове волосы, кусаешь руки до крови… А, когда внезапно просыпаешься, вздыхаешь так глубоко и легко, как никогда бы не вдохнул, не окажись на волоске от смерти, не испытывая невыносимых мук, которые не прекращаются и повторяются еженочно. Так начинается каждое утро. В последние несколько недель именно с глубокого вдоха начинается каждое утро студентки филологического факультета Хинамори Момо. Она никогда не задумывается о смысле ночных кошмаров, она не боится засыпать каждый вечер. Зная, что её ждёт во сне, какие несвойственные её характеру мысли будут всплывать в голове, она смело засыпает, ведь… этот вдох, на котором всё заканчивается, и щекотливые прикосновения Смерти, с которых всё начинается, нравятся этой девушке. А ещё ей нравится… их учитель по литературе. Опять проспав нужное время, Момо вскакивает с постели и, не завтракая, убегает в университет, мельком бросив взгляд в сторону неизменно сидящего на кухне и смотрящего в окно «брата». Они друг другу не родные, и родственниками никогда не считались. Сироты, потерявшие родителей: один – в пожаре, другая – в автокатастрофе. Когда Момо, ещё ученица средней школы, очнулась в больнице, рядом, в многоместной палате был только он. Беловолосый мальчишка, жующий арбуз и удивлённо глядящий на неё. «Ты чего, во сне болтаешь? Так только неудачники делают.» - буркнул он, когда Хинамори спросила о причине такого внимания. На следующий день она познакомилась и с ещё одним интересным человеком. Красивая, где-то божественная рыжеволосая женщина, пришедшая к Тоширо «в гости». Она притащила фруктов и половину арбуза, быстро сакцентировав своё внимание на «вновьприбывшей». Такая солнечная… Мацумото Рангику. И такой, похожий на снег под зимнем солнцем, Хитсугая Тоширо. Они, а, в особенности, последний, стали для потерявшей всё Момо почти родственниками. И, это было лучше, чем родители, едва не угробившие единственную дочь из-за ссоры. Ну какой нормальной женщине придёт в голову мешать мужу рулить, когда в салоне ребёнок? Ну какой нормальный отец отпустит руль для того, чтобы ударить жену? В конце концов, Момо для них была ничего незначащим бельмом на глазу. Всё, в чём они находили наслаждение – вечные скандалы, драки, пьянки и побои. Били они друг друга или родную дочь – им было без разницы. И уже в том возрасте девочка хотела избавиться от них. Те, кто не давали дышать, те, кто не давали есть, пить, гулять. Родители, душившие больше её, чем друг друга. Грязные, порочные, монстры. Если Момо их зарежет, то все вокруг будут уверены, что это не вина ребёнка, а последствия очередной пьяной драки. Как часто девочка брала в руки нож… Как редко выходила из комнаты без него… Мысли: то об убийстве, то о суициде – они не покидали ещё не начавшую жить Момо. Но с Тоширо и Рангику было иначе – как будто взошло сразу два солнца в кошмарном аду жизни Хинамори. И пусть уроды, пьянь, сволочи – пусть эти помои никуда не делись, у девочки появилось два ярких и чистых, как первый снег или первые солнечные лучи близких человека. И сама она посвежела, задышала апрелем, знаменующим начало новой жизни. А извечный жанр, с которого начались её первые шаги, непрекращающийся дарк – он отошёл во сны. За годы жизни с родителями она так привыкла к дарку, что оставалась довольна своими снами – они напоминали о прошлом своей болью, а утренним вдохом – о том, что тех мерзавцев, называющих себя родителями, больше нет. Сессия… И снова приятная улыбка любимого учителя. --Ну, Хинамори-кун, готова? --Да, Айзен-сенсей.– Улыбается она, глядя на него своими доверчивыми карими глазами. --Тогда, приступай к ответу. Разумеется, она всё ответит. Чётко, без запинки. Она ответит на все дополнительные вопросы, она не допустит ни одной оплошности. И получит своё «отлично». А затем, прижимая зачётку к груди, выпорхнет из аудитории, счастливая от того, что говорила с ним, сидела напротив него, видела его улыбку. Она думает, что полюбила. Она бесконечно доверяет и не заметит подвоха в предложении проводить до дома. А он? Так он узнает, где она живёт. Так он поймёт, что из «защитников» у девушки только мальчишка-школьник, не особо интересующийся делами своей «сестры». Но Момо и не заметит удовлетворённой искорки в глазах любимого учителя. Она просто предложит Айзену чая, заварит его как можно лучше, притащит за стол Хитсугаю, поставит угощение и начнёт говорить. Она будет рассказывать, Айзен будет слушать… А Тоширо будет просто молчать, смотря в свою кружку. Когда же любимый Айзен уйдёт, похвалив ученицу за очень вкусное чаепитие, Момо, будучи на седьмом небе от счастья, понесётся к «брату», рассказывая по сто десятому кругу о том, какой её учитель всё-таки замечательный. А Тоширо будет молчать, поджав губы. Нет, он не имеет права портить Хинамори прекрасное настроение. Она только недавно оправилась от потери двух друзей: Абарай из-за аварии со своим мотоциклом получил серьёзные повреждения и впал в кому, а Кира, уже год как живущий в другом городе, лёг в психиатрию «нервы полечить». Да с тех пор и пропал. Нет, во что бы то ни стало, не говорить, не показывать виду… Хинамори слишком хорошо себя чувствует сегодня. Тоширо не желает, чтобы она опять потеряла самообладание – только не снова то состояние, только не снова та картина, от которой хочется выть и на стену лезть, осознавая свою беспомощность. Только не снова помешательский блеск в глазах, только не истеричные смешки и глупые абстрактные мечтания. Только не непрекращающиеся слёзы. Но что делать? Как быть? Рано или поздно… но рассказать придётся. --Что с тобой, Белячок? Ты как будто не здесь. Ты вообще слушаешь? Заметила. Глупые были надежды. Невозможно, так усердно думая о чём-либо, скрыть это. Взгляд всё равно будет «в никуда». А не думать Тоширо не мог. Он сам всю ночь, пока Момо спала, наслаждаясь очередным кошмаром, пытался переварить информацию. Пытался успокоиться. Что же будет с ней? --Почему ты так внимательно на меня смотришь? А он и не заметил, как перевёл на неё взгляд и, не моргая, вгляделся в карие глаза. --Хинамори. – Он впервые за последние сутки заговорил. В повисшей тишине наступившего за окнами вечера собственный голос показался Хитсугае чётким, громким… ледяным. Момо ждала. Руки её всё ещё лежали на его плечах – она, подбежав со спины, обняла его, принявшись щебетать прямо на ухо об Айзене ещё полчаса назад. --Рангику, - он редко называл рыжеволосую «опекуншу» (она являлась таковой официально, чтобы детей не забрали в детский дом) по имени, - умерла. --А? – Моргнув, немного отстранилась Момо. Может, она решила, что ей послышалось? --Её убил кто-то вчера вечером. – Как можно спокойнее пояснил Тоширо. Дыхание его участилось – новость всё ещё была для него болезненной, абсурдной, неприемлимой. – Нам звонили из участка. Друг детства, Ичимару, опознал её. – Голос задрожал. От того, что снова едва улёгшуюся пыль боли всколыхнули, либо от того, как Хинамори, о благополучии которой Тоширо заботился больше, чем о себе, отстраняясь, расширенными глазами глядела на него, ловя ртом воздух. Часто, судорожно, астматично. --Н-нет… - Еле слышно выдохнула она: из глаз её полились слёзы. – Нет. Слишком живое воображение Хинамори рисовало ей психоделические картины окровавленной Мацумото, лежащей в тёмном закоулке между домами, со вспоротым телом и пронзённым сердцем. Слишком живо, слишком больно. Слишком жестоко. Слишком реально. --Момо! – Сорвавшись со стула, Тоширо бросился к едва не упавшей в обморок «сестре», вовремя подхватив её на руки. --Р-ран… Рангику… сан… - Сквозь слёзы повторяла она. – П-почему? За что?! А он и не мог ничего сделать, ничем помочь… Он не был Богом Смерти, он не мог вернуть Мацумото к жизни. Он мог лишь покрепче обнять вновь сходящую с ума девушку, пытаясь удержать её самообладание, не дать ей вновь забыться в небытье. И постараться самому выжить среди всего этого дерьма, окружающего ставших вновь сиротами детей. Подонки, ублюдки, алчные дебилы, наркоманы… Тоширо был почти уверен, что на Мацумото напал кто-то из этих зависимых уродов. Нас всё меньше. Нас, лучей света в беспроглядной тьме. Мы – исчезающие частоты. Нас выводят из строя за ненадобностью. Нас выбрасывают на свалку, загрязняют, опошляют, игнорируют и забывают. Потому, что мы всё ещё люди. Исчезающий вид Человека Разумного. Под давлением принципиально нового Человека Современного мы исчезаем, как вид. Как раса. Это геноцид. Геноцид. Ведь мы – раса истребляемых, раса тех, кто ещё не потерял индивидуальность. Ныне индивидуальность «не в почёте». Высокие моральные принципы, искренняя любовь и чистые чувства – теперь всё это приравнялось к пошлой ванильности и горькому мылу. Сейчас нормально – курить и пить в десять лет, ругаться матом с пелёнок, колоться и гордиться этим. В почёте уродство и массовое бездумье. Пошлая реклама, пошлые фильмы… пошлые, бессмысленные… вот такими мы становимся. Действительно, пылинками, ничего не значащими песчинками в Сахаре. Огромной, бесполезной и тяжёлой Сахаре. Никто больше не хочет превратиться в цветок и зацвести. Кому-то проще быть скучным бесполезным песком, кто-то боится быть занесённым песком и раздавленным… А тех, кто всё-таки цветёт, сжирают. Испепеляют, перекрывают доступ к влаге. Человечество – больше не цветущий сад, который радует глаз. Человечество теперь – груда серого бесполезного песка. Цветы сами превратили себя в пыль. Все стали похожи друг на друга. И все от дождя превращаются в грязь. И эта грязь делает то, что не смог, возможно, сделать горячий ветер или горстка песка – эта грязь убивает цветы. Всё, с чем соприкасается грязь, тоже становиться грязью. И самое противное то, что нам нравится это. Человечество полюбило грязь. Ибо грязь рекламируют, навязывают. Мы играем в грязь, мы смотрим грязь, мы изучаем грязь, мы берём пример с грязи и сами становимся грязью. А потом берём нож и, похвалив себя за смелость, убиваем первую попавшуюся на глаза женщину… потому что она очень чиста. В каждом есть грязь. Но отчего-то многие из этой грязи сделаны. Верно. Мы больше не люди. Мы – грязь. Я и она… Если мы не сумеем выбраться из этого болота, в которое превратилась наша пустыня, мы навсегда останемся грязью. Но я хочу вдохнуть воздух. Хочу подставить лепестки солнцу. Я хочу, чтобы и она, знавшая только скот и грязь… чтобы она тоже увидела солнце. Я сделаю всё для этого, даже если грязь убьёт меня. Он не отойдёт от неё ни на минуту, он будет рядом. Он не будет ходить в школу, он не будет отвлекаться ни на что. Он будет с ней. Он будет делить с ней её боль. Ни за что на свете Тоширо не оставит, казалось, сломленную Момо. И, как волк, заботящийся о своей волчице, залижет её раны. И благодаря ему она однажды поднимет голову и улыбнётся. --Широ-чан… А ты не должен прогуливать. – Скажет она. И уткнётся носом в его плечо. А на следующий день всё уже будет хорошо. И они пойдут. Он – к одноклассникам и учителям. Она – к Айзену, на пару литературы. И к тому времени объявится Кира, вылечится Абарай… Всё будет… К тому времени всё будет хорошо. И не будет слёз. Снова неделя взаперти пройдёт, и всё вернётся на круги своя. И вновь любимый учитель предложит ей проводить её до дома после дополнительных занятий, затянувшихся до позднего вечера. И снова обнимет её на прощание, погладив по каштановым волосам. --До завтра, Хинамори-кун. А одним дождливым летним вечером она позвонит «Широ-чану» и скажет, что будет ночевать не дома. Ну а Тоширо? А Тоширо сыграет пофигиста, сказав, что Момо уже достаточно взрослая, чтобы решать, где и с кем ночевать. Девочка, ещё разумом совсем девочка посмеётся в трубку и нажмёт на «сброс». И после этого Хитсугае лишь останется бить кулаком стену. От ревности, от сожаления… Он будет чувствовать, что его Момо обманут, но ничего не сможет сделать… Ведь уродская гордость не позволила спросить адреса… Айзена. Мы расслабились. Мы испачкались и, проглотив немного грязи, приняли её, как частицу нас. Мы становимся ею… Ну а ночью, уже за полночь, она придёт домой, к нему, замёрзшая и мокрая, хотя на улице июль... Вся в чужих поцелуях... Со следами чужих губ на животе... Еще помнящая тепло чужих рук... Заплаканная... Грустная, даже несчастная... С надрывающимися голосами в наушниках... А Тоширо? Он сделает ей кофе... И тогда Момо поймёт, что такое на самом деле любовь.