Пятнадцать недель тишины

Пятнадцать недель. И ещё два дня. Перед больницей, перед операцией, он сказал, что… больше не выйдет на лёд. И я был согласен. Не спорил. Понял. Не думал об этом, пока он учился стоять. Сидеть. Ходить. Спускаться по лестнице. Удерживать равновесие. Не думал ни о чём. Кроме того, что у него прибавилось седины в волосах, и морщинки в уголках глаз залегли чуть глубже. И что он почти не спит по ночам. Лежит, закинув руки за голову. Смотрит в потолок. Молчит. Я тоже молчал. Просто был рядом. Старался вести себя как всегда. Как обычно. Ну, может, чуть сильнее сжимал руку. Чуть крепче обнимал. Чуть реже закрывал глаза. И никогда не засыпал первым. И не оставлял одного. Ни разу за… Пятнадцать недель. И ещё два дня. Я смотрю на него поверх журнала. Отслеживаю боковым зрением. Не то, чтобы контролирую. Не то, чтобы он в этом нуждался. Просто… Контролирую. Да. Шаги. Приседания. Лента. Дорожка. Платформа. Баланс. Обычные упражнения реабилитационной физкультуры. Сложный баланс. Либела. Ласточка. Кораблик. Смена положения стопы. Виртуальных рёбер. Хореография… начальная хореография фигурного катания… Пятнадцать недель. И ещё два дня. Достаточно. *** – Собирайся. – Куда? – На «кудыкину гору»! – Жень! – Лёш! – Я никуда не поеду. Отвернулся. Уткнулся снова в свою книгу. Понял. Конечно. Но хрен отвертится. Подхожу. Хватаю за плечи. Сдергиваю с дивана. Ставлю на ноги. – Одевайся, я сказал! Или я тебя так поволоку! – Попробуй. Хм… Думаешь, я шучу? Разворачиваю. Толкаю в спину одной рукой. Другой держу за плечо. Крепко держу. Он пытается вывернуться. Я не даю. Толкаю ещё раз. Заставляю сделать шаг в сторону прихожей. И ещё один. – Отпусти меня! – дёргается теперь уже по-серьёзному. Заставляет перехватить крепче. Прижать. Тут же получаю ногой по коленям. На секунду ослабляю хватку. Ему достаточно секунды. Он освобождается от моих рук. Разворачивается ко мне лицом. – Я сказал тебе! Я НЕ выйду больше на лёд! Всё! Сказал он! Ты сказал – я поверил! Но это было пятнадцать недель и три дня назад! До наркоза! До нескольких бесконечных часов ожидания! До первой твоей улыбки! До первых шагов! До первых ступенек! До того, как ТЫ начал вместо простого баланса делать ласточки и кораблики! И не рассказывай мне сейчас! – Собирайся, Лёх. Я не шучу. Если мне придётся тебя волоком волочь, я поволоку. Не сомневайся. Он заглядывает мне в глаза. Поднимает руку, и прикасается к моей щеке. Поглаживает пальцами. – Зачем, Жень? Для чего? Ты же понимаешь. Должен понимать. Отпусти. Забудь. Даже я… отпустил. Мне сорок один. И лёд – уже давно не главное. Я переживу. Ты переживёшь. Мы переживём. – Лёш, – я целую его куда-то в висок, – один раз. Для меня. Пожалуйста. Он вздыхает. Смотрит на меня… с сочувствием. – Хорошо. Для тебя. Один раз. Целует. На секунду зарывается пальцами в волосы и обходит. Уходит. Переодеваться. Собираться. На каток. *** СКА встречает нас пустотой и тишиной. Сумерками необходимого вечернего освещения. Почти ночного. Мы переодеваемся в раздевалке. Молча. Лёха шнурует коньки. Сосредоточенно проверяет узлы. Одёргивает джинсы. Подходит ко мне, сидящему на лавке. Смотрит сверху вниз. Улыбается ободряюще. Так, как будто это я сейчас должен выйти на лёд первый раз. Как будто это у меня новый сустав. Как будто… – Я люблю тебя, Жень. – Я… – Да ладно! – он смеётся. – Ты только не жди ничего. Я не хочу… чтоб… ну, чтоб тебе было больно. Он… Хочется вскочить, схватить его в охапку и уволочь отсюда домой. И никогда никуда не отпускать. Никогда. И… на хуй он нужен, этот лёд? Но… я тоже люблю его. Я люблю его! И… да. Лёд уже давно никакое не главное. Лёд – ничто. Ты – всё… – Пойдём, Яг. Посмотрим, на что ты способен. *** – Ягудин! – батя стоит у бортика, положив на него блокнот. Что-то пишет. Даже глаз на нас не поднимает. – Горбатого могила исправит! – он выразительно смотрит на часы. Мы опоздали на семь минут. Я обещал Алексею Николаевичу, что привезу Лёху к восьми. Но… не успел. Лёха застыл на выходе из перехода. Остановился. Замер. Смотрит на батю. Не верит собственным глазам. Оглядывается на меня. Да, Лёх. Не делай вид, что ты не понял. Через несколько месяцев у бати день рождения. И мы договорились, что… ты не будешь кататься. И я не буду. Мы просто поздравим. Оба. Вместе. Но… это ты отменил все договорённости. Это ты хочешь на лёд. Это ты не готов проигрывать… И я тебе не позволю… И не смотри на меня так. Теперь… – Так! Я не понял?! Ты какого ералаша примёрз там?! На лёд, быстро! Мы выходим на лёд. Я смотрю на Лёшку. Наблюдаю, готовый подхватить, поддержать, помочь. Медленно. Очень осторожно он пробует лезвия. Простое катание. Не фигурное. До центра катка. Я за спиной. Я рядом. Я почти и не дышу. Батя наблюдает за нами несколько секунд, а потом: – Плющенко! Отклеился от Ягудина! Ягудин – змейка. От борта, до борта. А ты – моухоки. Я смотрю на обоих. Начали. Я не тороплюсь оставить Лёху одного. Ему нельзя падать. Нельзя никаких травм вообще… Но… он отъезжает от меня. Отворачивается. Разворачивается возле борта и… начинает свою змейку… – Мальчик! – батин окрик заставляет нас обоих повернуться к нему. – Вот ты! – Алексей Николаевич кивает Лёхе. – Корпус ровней держи. Следи за ногами. За рёбрами. Алёшка выпячивает челюсть, сопит… но возвращается к своему упражнению. Докатывает до борта. До бати. Останавливается. Смотрит ему в лицо. – Меня не «мальчик» зовут, а Алексей. – Ишь ты! Фу-ты, ну-ты! Да хоть Царь Египетский! Хоть табурет летающий! Поехал! Змейка назад до другого борта! – некоторое время он смотрит Лёшке в глаза, а потом продолжает: – А имя твоё тебе через полгода в «Юбилейном» напомнят! Когда ты там на лёд выйдешь! Если выйдешь. И если заработаешь… а то, ишь ты: Алексей его зовут! Ещё скажи – Константиныч! Я всё ещё наблюдаю за Лёшкой. За его змейкой. За тем, как разгорается, занимается маленький огонёк… как начинает плавиться, поскрипывать, сдаваться лёд… как… – Плющенко!!! Ты чего уставился на него?! Змейку делать не умеешь?! Я тебе что сказал?! – Моухоки! – я повторяю его задание и улыбаюсь до ушей. В тридцать два зуба. Всем собой. – Начал, быстро! Я жду! И я действительно откатываюсь к противоположному краю катка… к своему краю… и… начинаю… Заново… Сначала… Учусь просто быть… Собой… Не побеждать… Не выигрывать… Не преодолевать… Не сопротивляться… А просто быть… Сколько там, Лёх, ты сказал тебе лет? Так в сорок – жизнь только начинается! Только-только! Всё ещё впереди! Всё! И… мы научимся… мы оба… вместе… рядом… Волосы вспыхивают от Лёшкиного взгляда. Занимаются пламенем. Обжигают. Подстёгивают… Заставляют сорвать шаги. Перестроиться. Переключиться. Набрать скорость. Развернуться и… – Плющенко!!!!!! Я сказал МОУХОКИ!!!!!! Ягудин! Отцепись от него! Через две недели Татьяна твоя приедет, а у тебя базы нет! Ничего нет! А ты на Плющенко пялишься! Мы с Лёхой смотрим друг на друга, разделённые белой площадью льда, расстоянием в несколько десятков метров… сцепленные, скрепленные, смонтированные накрепко… связанные тонкой нитью… самой прочной… самой надёжной… вечной… – Белоснежка, потанцуй для меня! – он говорит беззвучно, одними губами, но я слышу его. Мальчишеский звонкий голос. Вижу его круглое, детское лицо. И счастливо улыбаюсь. Да, Лёх, я всё тот же! И ты тоже – ничуть не изменился! Я делаю свои моухоки. А после – чоктау, тройки, петли… Выполняю всё, что говорит батя. Вспоминаю, что такое – тренироваться. Вдыхаю прохладный, пропитанный запахом льда, воздух. И счастлив от того, что все мои медали уже давно заперты в шкафу. Что я никому больше ничего не должен. И краем глаза наблюдаю за тем единственным, для которого я танцую. Только для него. Для него одного на всём свете. Сейчас. Так же, как и тогда. И теперь уже… никогда больше. Ни для кого другого.