Клен

…Прошло ведь больше двадцати лет. Я уже давно не сентиментальный подросток, рыдавший в голос тогда, в четверг 10 апреля, в 11:34. Уже перерос, переболел, пережил. Вытащил себя за шкирку из какого-то депрессивного коматоза, начал другую жизнь, относительно успешную, со своим бизнесом – пока, правда, в одиночестве. Но именно в этот чертов день я вечно не нахожу себе места: плохо сплю, плохо ем. Пускай и прошло столько времени. Пускай я и смирился уже давно с той мыслью, что люди, к сожалению, иногда умирают. Я выхожу на улицу и невольно вспоминаю его лицо. Сегодня его погода – яркое, почти слепящее солнце, как будто пропитавшее собой всю окружающую зелень, и теплый ветер с юга. Миш любил повторять: для хорошего дела хороша любая погода. И почти всегда во время его благотворительных акций – а ими он увлекся с самого начала нашего обучения в колледже – светило солнце. Такое же, как сейчас. А он стоял в своей ярко-синей футболке, вспотевший, дышащий через раз, и парадоксально счастливый. За таким парнем хотел идти весь наш колледж, а поэтому помощников ему всегда хватало. Но я постоянно был первым волонтёром. Что бы он ни организовывал, я помогал ему в этом, потому что видел, какой он сразу становится по-детски счастливый. Не знаю, как Миш умудрился привить мне любовь к благотворительности, но как-то у него это получилось – видимо, так же, как и множество других почти невозможных поступков. Я еще тогда знал, конечно, что у него что-то с сердцем. Господи, но я никогда, никогда не мог и мысли допустить о том, что он от этого умрёт, я знаю, что в жизни так бывает, но зачем, а, в чем смысл этого, Господи?! …Обматываю шею шарфом, утыкаюсь в него губами и носом, чтобы успокоиться. У меня такое не каждый день, нет. Только десятого апреля. Ничего не могу с собой поделать. На шарф что-то капает. Никакого дождя, разумеется. Я вспоминаю одну из тех лекций, которые… в общем, одну из последних лекций. Профессор тогда явно был больше настроен на душевный разговор, чем на обсуждение нудного материала, и речь зашла о невероятных, по нашему мнению, идеях человечества. Я видел, что Мишу от чего-то прямо распирает, и уже сам не мог дождаться, когда Роб закончит свою шаблонную тираду об Интернете. Наконец, наступила очередь Миши. Он поднялся. Как-то так очень удачно встал – луч солнца, льющийся из окна, высветил его силуэт, и он больше напоминал небесного вестника, чем студента колледжа. Профессор заулыбался – он знал, что Миша скажет что-нибудь необычное. И он сказал. «Деревья, - выпалил тогда Миша, разведя руками. – Вы знаете, тема, наверное, немного странная, но я считаю эту идею невероятной. Есть такая практика – после смерти… делать из людей деревья. Из праха, то есть. Называется промессией. Можно стать каким угодно деревом после того, как умрешь. И вместо жутковатых гранитных кладбищ были бы парки. Представляете? Мне кажется, это… ну, здорово. Грустно, но здорово». В аудитории на какой-то момент повисла тишина, а потом все одобрительно загудели – вот, мол, действительно, какая чудная идея, и красиво, и экологично. Правда, не очень религиозно. Но ведь достойно рассмотрения… и так далее. Один я замер на месте, врос в стул – очень испугался. Хотя ничего устрашающего Миша, конечно, не сказал. Но я тогда не мог оторвать взгляд от него, стоявшего чуть ли не в озере из солнечного света, в этой своей светло-голубой рубашке, с широко раскрытыми глазами такого же цвета… «А давайте пустимся в лирику, - предложил профессор. – Вот кто каким деревом хотел бы стать?». Все начали что-то говорить. Я смотрел на Мишу. Он робко улыбнулся, провел пятерней по взъерошенным волосам, и предположил: «Клёном, наверное. Символ красоты жизни все-таки. Есть в этом что-то… особенное». Я испугался тогда еще больше. Все это звучало из его уст как-то сверхъестественно, хотя говорил он спокойно, с улыбкой, с живыми чертами лица. Он вечно стремился к чему-то особенному. Поэтому и говорил тогда то, что говорил. А я, окаменевший и безмолвный, тогда не мог выразить то, что чувствовал. Это я только теперь понимаю, почему меня бросило в такой морозный ужас. Он ведь именно десятого апреля это говорил. В девять тридцать. А потом… …Я утыкаюсь в шарф еще глубже, яростно тру глаза, ускоряю шаг. Не рыдать же посреди улицы, черт побери. Взрослый, почти сорокалетний мужик не может рыдать среди улицы, какие бы воспоминания не сдавливали ему голову. …В пятнадцать минут одиннадцатого, на физкультуре, ему стало плохо. Вообще, врачи выписали ему справку, конечно же. Он только в мяч играл с нами – ему было слишком скучно сидеть на скамейке и хлебать перегретый на солнце апельсиновый сок. Да и контролировать себя он умел – никогда не перенапрягался. Не знаю, почему ему тогда стало плохо. Не знаю. И скорая помощь не знала. Стало – и все тут. Ровно в 11:34 он умер, и я это точно помню, потому что сообщили мне об этом в тот самый момент, когда я нервно смотрел на часы. Первые полчаса я был в прострации, а остальные четыре с половиной месяца – в полукоматозном, опустошенном состоянии. Слова «Миша» и «смерть» не складывались в одно предложение – просто потому, что так не должно было быть, он не был безнадежно болен, он не попал в аварию, у него просто было слабое сердце. Как у каждого десятого в колледже. Но умер почему-то именно Миш, который организовывал благотворительные акции, концерты для детей, заставлял нас носить цветы в дом престарелых. Именно Миш, с которым мы иногда сбегали с последних лекций, спускались к озеру в парке, сжимая в руках раскаленные пластиковые стаканчики с кофе, садились прямо на влажную от недавнего дождя землю, подстелив куртки, и могли сидеть так долго-долго. Почему-то именно Миш. Вот я и спрашиваю каждый год ровно в один и тот же день: почему? Почему так? Зачем? В чем был смысл? …Иду дальше. Слезы сдержать получилось. И то хорошо. Что-то в этом году воспоминания отозвались внутри с какой-то особой остротой... …Прохожу в парк, киваю сторожу, он уважительно со мной здоровается. Он знает, почему именно сегодня я неразговорчив и только киваю, а не останавливаюсь переговорить о делах. Он уже десять лет работает здесь сторожем, в моем парке. Хороший дядька. В глазах у него светится понимание. Каждое дерево в этом парке особенное. У каждого есть история, пройденный путь за плечами, посетители, которые приходят сюда практически каждый день. Я же иду к своему дереву. К самому первому дереву здесь. Это клён, конечно же. Красивый, сегодня – особенно. Солнце светило сквозь его ветви, делая его каким-то почти волшебным, что ли. Да он и есть волшебный. Всегда был волшебным. Потому я и посвятил свою жизнь его идее. Я наконец-то улыбаюсь, глядя на него, улыбаюсь широко и искренне. Так и стою некоторое время, подняв голову вверх и улыбаясь своему дереву. Потом подхожу ближе, скидываю с себя шарф, расстегиваю драповое пальто и в конце концов плюю на все и сажусь прямо на землю, прислонившись к стволу. Здесь тень, солнечные блики скачут по траве, а ветер поигрывает листьями. Я продолжаю улыбаться, откидываю голову так, чтобы затылком касаться шершавого ствола, и тихо шепчу: – Привет, Миш.