Реабилитация

      Адам проснулся. Дёрнул веками, не размыкая ресниц.       В темноте под ними на сетчатке, как на экране, рисовался желтоватый контур сканера. Песочная рамка, пустое поле, зелёный треугольник: медсестра в коридоре.       Возможность видеть, не глядя ¬— казалась странной и одновременно привычной. Может, сказался опыт шутеров, в которые он время от времени рубился, может, это наименьшее зло, которое приняла психика.       Гораздо тяжелее было иное. Сон и чернота.       Адам выдохнул в подушку, наконец моргнул. Ресницы проехались по тёплой наволочке.       Слабая, мутно отсвечивающая луна стояла реверсом под верхним краем окна. Редкое явление для дымного неба Детройта.       Он никогда не задумывался раньше, что когда закрываешь глаза, темноты не наступает. Внутри, как на полотне старого холста, размываются тушью пятна и импульсы, точки и золотые россыпи, красноватые нити, белые всплески. Всё цветное, живое, в калейдоскопе.       Глазные импланты не передавали ничего. Смежить веки — почти убить себя. С лязгом задраить шлюз барокамеры. Глухо, пусто, зрачок упирается в непроницаемую чёрную стену.       И в этой оглушающей слепоте Адам пытался научиться расслабиться и заснуть. Без ветвящихся по внутренней стороне век синих побегов и алых роев.       А задремав, просыпался от толчка изнутри как от удара прикладом в живот. С воем невидимой сигнализации: «Чужой!».       В следующую секунду из предплечья вылетал меч.       Было бы кого… шинковать.       Это я, — успокаивал сигнализацию Адам. — Нет чужого. Это — я.       Сдвигал распоротое лезвием одеяло на ноги, упирался затылком в спинку кровати.       Период реабилитации продвигался ни шатко ни валко.       Днём было нормально, рассудок руководил мыслями.       Ночью — рвало крышу подсознание.       Каждый миллиметр металла в туловище казался вторжением враждебной, захватнической воли. Нападением извне. Агрессией, которую необходимо блокировать.       И тело воевало само с собой.       Толчок, рефлекс, меч.       Потом уже — рассудок.       Бессонница пряталась по углам палаты. Ячеистый матрас пружинисто прогибался под тяжестью мощных, похожих на гоночные рычаги, аугментов.       Адам прищурился на луну. Там, наверное, самая настоящая, самая лучшая, великая тишина.       Он не мог и не должен был чувствовать работу биочипа. Претило логике. Но упорно казалось, что вживлённый нейронный узел разбух на полголовы. Свербит, саднит, покалывает микросхемами нежную ткань мозга.       И гудит, как пылесос за стеной у соседей.       Дженсен старался не замечать.       Индикатор на внутреннем экране сетчатке демонстрировал стопроцентное здоровье.       К сожалению, для Веры Маркович это не было показателем.       — Динамика, безусловно, положительная, — Вера Маркович читала его медицинскую карту. Рядом лежали отчёты о его успехах. Целая кипа данных.       Адам сложил руки на груди, привычно обхватив ладонями локти.       — Я здоров.       Вера взглянула на него из-за стола, снизу вверх.       — Когда вы будете готовы, я немедленно отправлю вас домой, на амбулаторное лечение. Вы отлично работаете, но выписать вас, основываясь только на вашем желании, я не могу. Продолжайте в том же духе, и через неделю мы обсудим этот вопрос.       — Опять.       — Вашему организму требуется время, чтобы восстановиться. Не торопите его.       Дженсен кивнул. Стащил через голову больничную рубаху.       Доктор Маркович внимательно пропальпировала зажившие жгуты рубцов на месте стыка киберпротезов верхних конечностей с живой тканью.       Металлические пластины аугментов держали плечи чашечками тюльпанов. Мышцы — дельтовидные, подключичные — плавно перетекали в тончайшие нейронные сплетения, полностью ассимилировавшись. И представляли собой идеальный образец синтеза без осложнений, мечту Хью Дэрроу.       Хоть в диссертацию или учебники.       Вера взялась за фонендоскоп. Опытный медик старой закалки, с одной этой трубкой наперевес, Маркович блестяще могла конкурировать с лучшими современными аппаратами. Помимо всемогущей электроники Вера полагалась ещё и на чутьё врача, инстинкт, не заменимый никаким высокотехнологичным прибором.       Круглая мембрана прижалась к груди мужчины.       Хороший пульс, сильный ритм.       — Не дышите, — приказала Маркович.       Адам беспрекословно и бесшумно выдохнул над её головой. Грудная клетка окаменела.       Он мало говорил, мало реагировал, неохотно подпускал к себе. При этом проходил курс восстановления великолепно, не давая себе поблажек. Уже одолел ЛФК, переключился на более сложные упражнения, не жалуясь и подстёгивая себя. Пару раз, наоборот, роптали на него — своим упорством он иногда доставлял дискомфорт другим пациентам.       И, трудясь над обретением полного контроля над своим новым телом, Дженсен не давал никому залезть к себе в нутро.       И держал Веру в осаде с упорством, вызывающим и уважение, и раздражение.       Сложный пациент. Пожалуй, самый непростой в её практике.       — Замечательно, Адам, — Маркович повесила фонендоскоп на шею. — Просто замечательно. Прогресс вашего физического состояния настоящая показательная иллюстрация регенерационных возможностей организма.       Дженсен посмотрел на маленькую упрямую женщину сквозь защитные линзы и потянулся за рубашкой.       Время от времени их беседа напоминала разговор двух разведчиков. Слова имели вес и подтекст. Портили камуфляж, пробивали маскировку.       — До следующей недели, док.       Тяжёлой походкой человека, оснащённого крупными приращениями, направился к двери.       — На прошлой неделе, — вскользь обронила Вера Маркович в спину, — вы брали биометрическое сканирование два раза, и три — на этой.       Второй слой значений бил почти напрямую.       Затонированные автоматические створки бесшумно разъехались перед лицом Дженсена. Он медлил. Оборачиваться не было смысла, работал радар.       — Что вы там ищете? — спросил изумрудный треугольник.       Дефект сборки, — мог бы сказать Адам. — Неисправность железа, изъян софта. Ошибку, допущенную при операции. Любое доказательство что гул и грохот не мерещатся. Иначе придётся признать, что совсем уже с катушек. И весь достигнутый прогресс — пшик.       Люди с подозрением на комплекс отторжения кибернетики, тот самый «киберпсихоз», задерживаются здесь надолго. Очень надолго.       У Адама нет времени рассусоливать тонкие материи психики.       В отличие от самого человека, маркер на дисплее, помечающий человека, ничего не значит.       Ему можно и не отвечать.       Коридор встречает осточертевшими голубоватыми стенами и прохладным запахом антисептиков.       Позади закрывается матовая дверь.       Вера провожает угловатую мощную спину резким взглядом, машинально щёлкая автоматической ручкой. «Кц-кц» — торопливо вылетает и прячется в золотистом корпусе стержень.       Интеллигентными свидетелями досады доктора Маркович — мясистый рослый фикус в углу кабинета, и кофеварка с одинокой чашкой.       На мониторе компьютера — окошко начатой переписки.       Результаты психодиагностики молодого мужчины неизменно показывали верхний предел, отделяющий норму от патологии. Адам Дженсен ежедневно рисковал пересечь рамку и попасть в категорию ограниченной вменяемости. Но держался, отчаянно балансируя на краю шкалы. В приграничье.       Не сдвигаясь ни вверх.       Ни вниз.       Адам подставил ладони под кран. Поход к Маркович в очередной раз раздосадовал.       Дженсен являлся к ней на еженедельный общий осмотр в кабинет, как новобранец к генералу. Едва он более-менее окреп и встал на ноги, доктор стала относиться к нему строже.       Адам набрал полный ковшик воды. Аккуратно макнул лицо в прозрачный холод.       Бережно осушил кожу полотенцем.       Как и многое остальное, навык умываться изменился. В самом начале он едва не содрал пазы для линз, растираясь так, как привык: размашисто, небрежно.       И не чуткие новые руки едва не снесли выступы железок под глазами.       На несколько секунд тогда он почти ослеп от белой пронзившей боли. Казалось, насадки вывернуло с корнем, и заодно с ними — пол-лица, от скул и до линии роста волос.       На самом деле щитки оказались гораздо прочнее, чем он думал. Но вот тонкая кожа, в которую они были притоплены…       Вокруг чёрного металла быстро налились густые полосы синяков.       За несколько следующих дней Дженсен обновил их ещё несколько раз.       Махровое полотенце могло зацепиться за изгибы и оставить курчавые нитки; бумажное — прилипнуть мелкими сортирными клочками. Счищать их самостоятельно оказалось мучением: пальцы гладкие, без ногтей, ни в жопу моторика.       Пока не придумал сдувать заразу феном.       Эти мелочи, то, на что не обращал внимания раньше, растравляли.       Вытягивали за собой на свет жгучие мысли.       … о том, что жалок, бесполезен, и как не сумел тогда, никчёмный, слюнтяй, растяпа, и как привыкать теперь, если размазан мокрицей…       Адам расправлялся с ними прежде, чем сдетонируют гнев, тоска, бессилие, презрение. Давил на корню, быстро, с силой.       Получалось превосходно.       Днём.       От кого: Администрация клиники «Протез» (management@Limbclinic.det)       Кому: Дэвид Шариф (freneticpony@SI.corp.det)        «Наша администрация выражает Вам благодарность за оказанную спонсорскую помощь. Ваше участие — это неоценимый вклад в развитие благотворительности и, безусловно, ощутимая поддержка для пациентов, нуждающихся в медицинской реабилитации.       Надеемся на дальнейшее сотрудничество».       От кого: Афина Маргулис (amargouls@SI.corp.det)       Кому: Вера Маркович, MD (vmarkovic@Limbclinic.det)       «Корпорация «Шариф Индастриз» всегда заботится о своих сотрудниках. Мистер Шариф уверен, что новые спортивные тренажёры и индивидуальный подход несомненно ускорят выздоровление Адама Дженсена».       От кого: Маркович       Кому: Маргулис       «Это боевые тренажёры. На данном этапе комплексной реабилитации они преждевременны. Их применение в рамках стандартного курса будет носить для моего пациента рекомендательный характер».       От кого: Маргулис       Кому: Маркович        «Прикреплён файл для ознакомления»       Согласно договору, любое оборудование «Шариф Индастриз» используется в программе терапии вашего пациента в обязательном порядке. Оно призвано оптимизировать курс лечения Адама Дженсена и сократить его временную нетрудоспособность.       С учётом предоставленной информации, укажите предварительный прогноз досрочной выписки».       От кого: Маркович       Кому: Маргулис       «Сообщать информацию касательно Адама Дженсена я не имею права. Если комиссия по экспертизе трудоспособности установит, что полное (или частичное) восстановление нарушенных функций, общий коэффициент здоровья пациента, его адаптационная готовность положительны, я поставлю вас в известность. До тех пор сведения о пациенте конфиденциальны.       И ваша «оптимизация лечения» может повлиять на психические и соматические функции организма. В любом случае, это не ускорит период восстановления».       От кого: Маргулис       Кому: Маркович       «Вероятно, вы не совсем верно понимаете ситуацию. Мы хотим, чтобы Адам Дженсен был в лучшей своей форме. Мистер Шариф хочет.       Именно для этого у Адама лечащий врач — вы. Уверена, что вы сумеете изыскать возможность, чтобы максимально снизить потенциальные осложнения, возникающие в течение курса реабилитации, в том числе и при эксплуатации пациентом спортивных тренажёров.       Намёки о возможном намеренном вреде от наших инноваций недопустимы. Отдел юридической безопасности корпорации «Шариф Индастриз» может посчитать их серьёзным обвинением».       От кого: Маркович       Кому: Маргулис       «Миссис Маргулис.       У него будет самая лучшая форма, если он сможет продолжать комплексное лечение. Наращивание физической подготовки и сокращение общей программы реабилитации могут вызвать серьёзные последствия.       Существуют психосоциальные факторы, приводящие к эмоциональному стрессу, росту нервно-психической патологии и возможному проявлению девиантного поведения.       Их учтёт ваш отдел юридической безопасности?       Мой пациент будет находиться на стационарном лечении, пока я не посчитаю, что он готов. А я не считаю.       Передайте мистеру Шарифу».       Удар, удар, вбок. Удар, присесть, блок.       Адам отрабатывал движения нудно, упорно, отключив мысли.       Тело жило рефлексами отдельно от головы.       Иногда мышцы срабатывали чуть раньше, чем сигналы от них подхватывали бионические протезы. Буквально на миллисекунду, и тогда Адам получал увесистым брусом в живот.       Кто поставил тренажёры, можно было даже не спрашивать. Каждый из агрегатов щеголял изящной штриховкой: «Sarif».       В маленьком полуподвальном помещении никого, кроме Дженсена. Светло, тихо, едва слышный треск в разогретых цоколях ламп.       Формально остальные пациенты имели право тут свободно заниматься. На бумаге выходило гладко. Но они просто не доросли до такого уровня тренировок. И вообще столь специфическая прокачка им и не требовалась. Гражданские, что с них взять.       На деле зал оборудовали фактически лично для Адама.       Он не возражал.       Не шумно, спокойно, можно сосредоточиться на главном.       И не думать о постороннем.       … Когда он появлялся в общем тренажёрном зале, на него начинали глазеть. Странное обстоятельство, особенно в месте, где проходили тот или иной курс после операции по приращениям все пациенты клиники. Однако ни у кого не было такого объёма модификаций. И таких протезов. Чёрных, блестящих, пугающих. Совсем не похожих на рекламные листовки продукции ведущих корпораций.       К нему присматривались. Женщина с ногами балерины — белыми, стильными, заменёнными до бёдер. Работяга, направленный от своего концерна на узкоспециализированную имплантацию. Глазастая бабулька, лихо избавившаяся от слепоты, и известная певичка. Равнодушным оставался только потёртый шрамами мужик — ветеран боевых действий. Он потерял обе ноги при исполнении, правительство оплачивало страховку по установке трансфеморальных стандартных аугментов. Казалось, его не волновало почти ничего.       Пока Адам не заметил, что тот исподволь соревнуется с ним: кто больше продержится на беговой дорожке, выжмет груз на растяжке, накачает пресс, прокрутит педали с кратным усилением.       Будто хотел доказать, что ультрасовременные боевые приращения Дженсена уступают обычным гражданским протезам вояки. Что Адам вроде папенькиного сынка, получившего незаслуженно все дары.       Дженсена это неприятно поразило. Не то, чтобы он искал тут друзей или участие, но очутиться вне зоны приемлемости, их области комфорта, он не предполагал.       Он слишком выделялся даже среди них, людей общего с ним круга, оказался слишком чуждым.       Они не видели ещё, как вылетают клинки из предплечий.       Адам улавливал краем уха сплетни: секретный агент, литерная организация, участник эксперимента, кем надо быть, чтобы заменить себя вот так, полностью…       Особенно усердствовала певичка. Мол, она бы лично никогда, ни ради рейтингов или красоты, ведь её бешеная популярность не требует дополнений. И подвергнуться модификациям пришлось только из-за случившегося несчастья.       Она молотила языком, не прекращая. И находила молчаливую поддержку у ветерана.       Забирайте моё себе, — не единожды хотел сообщить им Адам. — Хоть подавитесь ими, кретины.       Вспылить, начать конфликт, нарваться на конфронтацию.       Он слыл почти немым.       Удар, блок. Достаточно. Перейти на следующий трамплин.       Перекат в сторону, замереть на корточках, прилипнув спиной к стене. Ноги не устают, не затекают, в этой позе можно просидеть и час, и два, не шелохнувшись. А потом выпрыгнуть пантерой. Если не онемеет к тому времени задница.       Адам один раз провёл проверку. Закорячился на пятках до тех пор, пока не закололо наждачкой поджившие швы на животе. Выпрямился, и биопротезы подняли его над землёй, как рычаги. Легко и мощно.       Первый месяц он сползал с кровати, ходил с костылями, привыкал не падать.       Приходилось осваивать азы. Тренировка равновесия, перенос веса с одной ноги на другую, выполнение шагов вперёд и в сторону, обучение передвижениям по неровной, наклонной поверхности.       Дженсен занимался до упора. Тридцать минут ходьбы, десять передышки — а спина уже в соли. Протезы не уставали никогда. В отличие от мышц на сгибе. Иногда их скручивало спазмом так, что мгновенно вскипали слёзы.       Адам закусывал губы до крови. Обнаруживать боль прилюдно было не его коньком.       После отбоя, выпив чаю и подкрепившись белковым ужином, он выбирался на запасной, «чёрный» выход. И упрямо ходил по лестничным пролётам между этажами. Гремел по ступеням босыми, необутыми железными ступнями, гонял себя за шкирку. Сначала по каждой ступеньке, потом через одну, потом — через две.       Иногда падал. Или спиной, цепляясь клешнями за перила, или мордой, подставляя локти. Локти было проще всего. Они принимали на себя удар, как щит.       Однажды не успел, рассадил подбородок. На следующее утро на процедурах выглядел глупо. Мальчишкой, подравшимся на улице.       Линзы надёжно защищали от смущения, неловкости, необходимости что-либо объяснять.       Потом открыли тренажёрку спецназначения. Официально — для всех, на практике — для него. В отличие от общей, она не закрывалась вечером, Дженсен мог торчать хоть до утра.       В большом спортзале все давно выглядели неуклюжими калеками по сравнению с ним. Он ушёл в малый с удовольствием.       Тонкая тисненая вязь «Sarif» встречала дружеским приветом.       Адам вспоминал здесь свою военную подготовку. Всё, что было вколочено в тело со времён полицейской академии, а потом восьмилетней службой в спецназе. Он был уверен, что этот навык никуда не денется.       И в первый момент его жестоко уязвило то, что суперпротезы оказались разбалансированными шарнирами марионетки.       Хотя Дженсен полагал, что синхронизация уже достигнута.       Но при ударах, выполнении связок, сцепок, аугментированные конечности взлетали и гнулись с едва уловимым и оттого ещё более раздражающим торможением. Не то, чтобы невпопад. Но каждое движение казалось мешковатым. Ученическим.       Будто Адам напялил плотно подогнанный ладный комбинезон. Добротный, качественный, по размеру. Но с чужого плеча.       И пытается осуществить в нём гимнастическую фигуру высшего пилотажа.       Вроде всё и терпимо, но здесь поджимает, там не притёрто, и всё не так.       В иное время Дженсен испытал бы жестокое разочарование, пришлось ломать себя через уязвлённую гордость, обиду, желание доказать вот прямо здесь и сейчас...       Не теперь.       Адам перевёл скорость движения тренажёров на минимум, уровень «сказки», так его небрежно называли старшекурсники в академии. И начал, как зелёный новичок, нарабатывать удары и реакцию с нуля.       Тело должно стать своим. Срастись с ним не только хищными захватами киберпротезов, нейронными связями, но голым рефлексом. Всеобъемлющим доверием в любой ситуации.       Это напоминало дрессировку агрессивного дикого зверя. Ощерившегося на команды, обозлённого хищника.       Самого себя.       «Я здоров».       Эта фраза кажется заклинанием, чтобы обуздать ветер, утихомирить океанскую волну, убедить Веру Маркович.       Адам произносит её раз за разом, на каждом осмотре. Ни черта не помогает. Не хватает какой-то детали для убедительности. Маркович слушает, кивает — и не сдаётся.       Как, впрочем, и Дженсен.       В её кабинете тихо и уютно. Старый ламповый торшер бросает мягкий полукруг света. В приглушённом сумраке женщина кажется моложе своего возраста, мужчина — старше.       На интерфейсе радара пустынно. Хотя клиника «Протез» работает круглосуточно и без выходных, в административном крыле почти безлюдно. Осталась только дежурная смена — в холле, на плановых мелких операциях.       Выходной, вечер.       Маркович сегодня поздно, задержалась на конференции. Адам не предполагал, что еженедельное свидание вообще состоится. Подумаешь, уже традиция. Бездумно валялся на кровати, подбрасывая бейсбольный мячик — практиковал хватательный рефлекс.       Приглашение в кабинет Маркович его обрадовало.       При встрече она неожиданно протянула ему маленькую сухую ладонь, здороваясь.       Дженсен понял, что стронулся новый виток.       — Я здоров, док, — заявил он, бережно пожимая руку Веры.       Карбоново-волоконные мышцы напряглись ровно настолько, сколько требуется, чтобы металлические пальцы не раздавили человеческие хрупкие косточки в кашицу.       — Прекрасный контроль, Адам, — спокойно сказала Маркович. — Вы превосходно работаете над своим телом.       Она трогала его, мяла, касалась точными, уверенными движениями хирурга. Каждый шов подвергался её внимательному, беспристрастному осмотру.       Спину Дженсена буквально перетягивали жгуты шрамов, некоторые почти внахлёст друг на друга. При каждом вдохе хозяина извивались, как плоские змеи, в беспрестанном движении. Спереди торс пострадал гораздо меньше, что закономерно, если учесть траекторию падения. Короткий пухлый рубец на груди, ещё зарубки под рёбрами и на правом боку.       — Эти шрамы уже не сойдут. Они останутся с вами навсегда. — Вера притронулась к длинному, узкому, через левую глазницу. — Но этот мы можем попробовать свести с помощью пластической операции.       Каждый из шрамов был клеймом от толстых осколков стекла, проткнувших Дженсена насквозь, как ежа.       Каждый из тех осколков Вера вытаскивала вручную из едва живого, развороченного тела.       — Оставьте, док, — отмахнулся Адам. — Я не модель для трусов, чтобы переживать из-за своей красоты.       Вера рассмеялась.       — Не думала, что вы вообще умеете…       Она вдруг смутилась. Её фраза могла прозвучать оскорблением.       — Шутить? — за неё закончил Адам. — Умею. Просто редко практикую.       Защитные линзы прятались в пазах щитков. Он ни разу не активировал их с момента, как переступил порог кабинета.       Он пошёл на контакт.       — У меня к вам предложение, Адам. — Маркович отступила к столу, положила фонендоскоп поверх медкарты. — Не разделите со мной кофе?       Если он сейчас обаятельно усмехнётся и скажет: «Валяйте», значит, у парня на разгонке перекос из одной крайности в другую.       Если же нет…       Дженсен недоверчиво потёр, разминая пальцами, шею.       — Обычно вы предлагаете мне нейропозин.       Зарницей облегчение. Всё-таки истончается кокон.       — Справедливое замечание. Моя компания не лучший вариант. В таком случае, не посмею настаивать.       — В таком случае не буду отказываться.       Вера невольно улыбнулась. Щёлкнула переключателем. Глянцевая кофеварка зашумела водой.       — Вы такой серьёзный, когда подтруниваете.       — Особая техника. — Дженсен за её спиной одевался. Вынырнув головой из широкого, на распущенных завязках ворота, пояснил. — Помогает определить уровень юмора у собеседника.       — У меня с ним в порядке?       — Вполне.       Он пристроился в кресле для посетителей и умолк.       За окном чернела сырость. Время от времени, когда пролетал на высоких рельсах поезд метрополитена, тяжёлые дождевые дорожки на стекле вспыхивали золотом.       Дженсен насчитал три перегона, когда Вера поставила две чашки, сахарницу. Задела локтем мышку; медленно разгорелся монитор компьютера.       Адам прищурился. Зрение ястреба, фокус камеры. Успел заметить в почтовом трее новое письмо и адрес отправителя: amargouls@SI.corp.det       У Дженсена раздулись ноздри.       К нему никого не пускали извне, никто не проведывал. Он не мог понять почему, но не спрашивал. А потом расхотел. Незачем никому из бывших коллег видеть его слабость. Это позволительно только семье. Которой у него нет.       С внешним миром связывало несколько конвертов с открытками, мяч для бейсбола, конструкции в маленьком зале.       Ни одного контакта напрямую, заложник врачей. Можно общаться с медперсоналом, поддержать болтовню в локальном чате, наведаться в чудесную столовую с вкусной едой, где народ от скуки щедро делился сплетнями за тарелкой супа от шеф-повара. Не выше, не дальше. Достаточно, чтобы не сдохнуть без социализации внутри карантина.       Посторонним вход воспрещён, блокада от чужого вторжения.       Но притяжение «Шариф Индастриз» присутствовало в жизни Дженсена невидимой стороной луны. Влияние личности Дэвида обволакивало корпус детройтского отделения «Протеза», как устрица — жемчужину.       Ты не один, — поддерживали тренажёры, маркированные лейблом «Sarif».       Ты не забыт, — напоминал шершавый мячик с личными инициалами шефа: «D.S.».       Стационар доказывал обратное. Усыплял монотонной жизнью большого аквариума.       Адам рвался на свободу, как Орфей из царства мёртвых. И кто бы мог подумать, что хуже банды террористов окажется одна упёртая женщина. Будет охранять выход во внешний мир настоящим Цербером.       Вера плавным движением свернула окно переписки. Рабочий стол компьютера у неё украшали стандартные обои с логотипом «Limb». Положила салфетки, звонкие ложечки. Выключила монитор совсем.       Налила кофе.       Опустила кубик рафинада в чашку Адама, два — себе. Он мельком удивился, откуда она знает его привычки. Это же не относится к его анамнезу.       Хотя… он торчал тут четыре месяца. Получал завтрак-обед-ужин в палату на подносе. Иногда заглядывал в буфет. Пару раз расколошматил зеркала над умывальником. Сломал кусок перил на пожарном выходе, не рассчитав силы ручного протеза. Маркович была его ревностным наблюдателем, личным ангелом и жёстким надзирателем в одном флаконе. Всё, что касалось его жизни здесь — принадлежало ей.       Дженсен покосился на ложечку. Без Веры он бы спокойно размешал сахар пальцем. При ней — не стоило. У неё были очень странные представления, что он должен делать, и Адам не всегда улавливал критерий её отбора.       Ложечка явно была испытанием. Или нет. Хрен её знает, Маркович не давала ему спуску ни в чём, малейшая ошибка — и отправит до следующей недели.       Она искренне радовалась его успехам, но.       О снисходительности к мелким огрехам явно не слышала.       Её не волновал общий прогресс Адама, она вцеплялась в мелочи, которые сам Дженсен легко бы задвинул на второй, третий, десятый план. Например, взять крохотную, почти игрушечную десертную ложечку с обширной гладкой поверхности стола.       Подцепить её просто так Адам физически не мог. Слишком изощрённая работа для грубоватых пальцев. Либо ухватить за округлый вздёрнутый носик чашечки, приподнять верх ногами и взять за черенок, как нормальные люди. Либо сгрести ребром ладони к краю стола, чтобы ложка нависла над полом, и тогда уже брать, как надо.       Адам взялся за обжигающий тонкий бочок кружки и отхлебнул крепкой пенки.       Во рту стало горько. Сахар плавился где-то на дне, совершенно сам по себе.       Зато конфеты в коробочке оказались без целлофановых липнущих обёрток.       — Вас никто не ждёт дома? — вырвалось у него.       Хорошее начало для светской непринуждённой беседы, хорошее.       — Почему вы спрашиваете?       — Без обид, док. Но суббота. Вечер. А вы здесь.       Дженсен приложился к кофе. Второй глоток вышел чуть слаще.       Изящный белый фарфор в его крупных лапах выглядел крайне нелепо.       — К сожалению, никто, — Маркович пила мелкими частыми глотками, очень аккуратно и деловито. — Моя работа мне — жизнь, извините за невольный пафос.       — Делаете людей лучше и сильнее, чем они есть?       — Сильнее — да. Но лучше… — Вера покачала головой. — Это зависит от воли этих людей, не от меня.       Она завела ложечкой маленький водоворот в кружке.       — А кто-нибудь ждёт вас, Адам?       — Да, — уверенно откликнулся Дженсен. — Мой пёс. Его зовут Кубрик, и он отличный парень.       Хрипатый голос плавила нежность.       — Он сейчас на передержке, пока я… тут. О нём заботятся.       Адам сдвинул брови и, прежде чем Маркович успела отозваться, со стуком поставил чашку на стол.       — У вас хороший кофе, доктор, но давайте поговорим начистоту. Может, хватит меня уже мариновать здесь? Скажите, чем именно я не подхожу? И какой тест проваливаю до сих пор?       — Вы слишком торопитесь, Адам. Обгоняете время.       — Те, кто попал в центр позже меня, уже давно выписались. Здесь только два старожила, я и тот ветеран с войны. Это ненормально! Я хочу домой. У меня была нормальная жизнь, и я хочу вернуть её обратно! А я застрял здесь, как бомж на пересадочной станции. И каждый раз слышу одно и то же: потерпите до следующей недели, подождите результатов через неделю, подумаем о перспективах, когда пройдёт неделя! Это садизм, док!       Вера бесстрашно смотрела в открытые, не вспомнившие о линзах желтоватые глаза, обрамлённые щёточкой чёрных прямых ресниц. Смотрела с удовольствием человека, получившего долгожданный результат.       Дженсен осёкся, тяжело и бурно дыша. Скулы стали малиновыми.       Для молчуна, неделями демонстрировавшего эмоций не больше, чем у грузовика, эта речь оказалась настоящим прорывом.       — Твою мать, — тоскливо резюмировал Дженсен. — Я заработал штраф на месяц вперёд.       — Адам, — Вера сложила ладони вместе, лодочкой. — Я сама никогда и ничего не сделаю вам во вред. Вы мой пациент. Я несу за вас ответственность. Послушайте меня и попробуйте понять.       Дженсен нахохлился и принялся цедить кофе как лекарство: медленно, с напряжением, утопив в кружке губы, нос и чуть ли не брови.       Вера извлекла из ящика с кодом несколько «карманных секретарей», принялась перебирать их, активируя каждый касанием мизинца.       — Ваше тело — спринтер, Адам. Ваш разум — стайер. Ваша реабилитация — марафонская дистанция.       Дженсен хмыкнул в кофейную гущу.       — У вас был оттёк мозга. Сквозная пулевая рана в голове. Множественные обширные механические повреждения. Переломы, открытая травма брюшной полости, грубо говоря, кишки наружу. Асфиксия. Химический ожог лёгких. Частичное обгорание вследствие пожара. Огромная кровопотеря. Клиническая смерть.       Она вопросительно взглянула на Дженсена, не имеет ли тот возражений.       Он не имел.       — Сейчас ваш организм почти восстановился. Вы наращиваете темпы и поднимаете себя на ту планку, которая была недоступна раньше. Это похвально. Но поймите: ваш рассудок не может догнать ваше тело. Физически вы более-менее здоровы, но…       — Я должен доказать, что не псих? — оборвал Адам. — Несмотря на виртуальное моделирование ситуаций, кучу тестов по сто вопросов, крестики-галочки и статистику выполнения? Мои результаты в пределах нормы — все. И голова, и фюзеляж.       — Именно поэтому, — терпеливо продолжила Маркович, — я хочу показать вам это. Учтите, большая часть информации строго засекречена, юридически вы должны получить её не сейчас и не от меня.       Она протянула ему стопку светящихся «секретарей».       Дженсен поставил чашку на пол возле кресла. Начал читать и сжал губы.       — Это список моих аугментаций.       — Всех, — подчеркнула Вера. — Полный перечень того, что пока не активировано пакетами «Праксис».       Каждый отсмотренный пластиковый прямоугольник Дженсен откладывал в сторону, один за другим, в ряд, как плашки домино.       Оценил цепочку планшеток — больше десятка. Сдвинул брови:       — Дохрена.       Маркович мысленно подобралась. Она хотела бы, чтобы такой разговор состоялся позже, гораздо позже. Но чутьё настаивало: момент самый подходящий.       Полный психологический контакт с пациентом, с его стороны почти нет защитного барьера.       Она паршивый доктор, слишком много личного отношения к своему подопечному.       Не подкралась ли старость?..       — Когда вы подключите кожный имплантант «Носорог» — вы перестанете чувствовать боль.       Чёрное стекло окна озарилось золотой паутиной — и вновь кануло во мрак.       — Когда у вас заработает «КАСИ», — продолжила Вера, — вы разучитесь слушать людей. Будете анализировать, считывать мимику, фильтровать речь, но их самих — не слышать.       Доктор знала не понаслышке. Эмоциональное выгорание, процесс замещения. Структурные изменения психики задевали любого модификанта, вопрос только — насколько глубоко.       — Стеклощит-невидимка раздует комплекс неуязвимости. Система «Тайфун» обесценит объективное восприятие исходящей опасности. Вы понимаете меня, Адам?       Дженсен слушал. Бесстрастно, как индейский вождь. Подвижные оптические кольца вокруг зрачков отражали мягкий свет торшера.       — Ваш радар уже позволяет вам абстрагироваться от собеседника. Инфолинк — воспринимать говорящего как анимированный пакет данных. Это не значит, что с вами случится худшее. Но изменения проявятся в любом случае, они неизбежны. Чем дальше вы будете продвигаться, тем сложнее будет сохранять равновесие, тем меньше останется сдерживающих факторов. У вас нет наработанной базы сейчас, вы не восстановили себя, как личность, вам не на что будет опираться в будущем.       Вера собрала «секретари», всё так же педантично приложив к каждому мизинец, как идентификатор ключа.       — Помните: спринтер и стайер. Общий старт и — синхронный финиш.       Сейф надёжно похоронил в себе горку пластинок. Вера рискнула, и, возможно, зря. Вряд ли Дженсен подозревал, какие драконовские условия о неразглашении связывали её любое действие.       И что только что она нарушила одно из них.       Смутно желтели в дождевой мгле фонари за окном. Гудели рельсы, мчали по интервалам поезда. Вспыхивали и гасли тяжёлые осенние капли на стекле, вновь вспыхивали — и гасли.       — Вы живой парадокс: всецело принимаете аугментации физиологически и, одновременно, полностью отторгаете их психологически. Так что мы будем продолжать интенс-терапию. До тех пор, пока я не смогу полностью убедиться в том, что вам хватит выносливости. Вы согласны?       Адам молчал. На заросших жёсткой щетиной щеках играли желваки.       Тренажёры блестели никелем и полированным деревом. Только что на бешеном режиме настоящего «deus ex» Дженсен расстрелял без единого промаха пятнадцать скользящих мишеней, настроенных на максимум человеческой реакции.       В него самого система модуля попасть не смогла.       Навык «Снайпер» можно было засчитывать в золото.       Адам опустился на низкую спортивную скамеечку, остывая. Проступивший пот пощипывал кожу.       Оружие приятно оттягивало ладонь. Муляж был полной имитацией настоящего прототипа. Вплоть до тяжести, баланса, отдачи при нажатии пускового крючка.       Адам с угрюмым удовлетворением подумал, что может хоть сейчас воткнуться в любую заварушку. Он готов. Ползти, стрелять, уворачиваться, убивать.       А Маркович настаивает на противоположном.       Нестерпимо хотелось курить. Ронять на нечувствительные колени пепел, накачать себя дымом под завязку.       И не возвращаться в палату. Там бессонница, горечь, мысли. Много мыслей вокруг жужжащего веретена; биочипа в башке.       Здесь ему некогда думать о страхе. Здесь Дженсен занят делом. Он тренируется, он чувствует себя сильным, ловким, завершившим переход.       В комнате с окном, открытками под кроватью, вновь порезанным одеялом — занозы и тупой надсадный вопрос: а зачем?       Зачем стараться, если — бессмысленно.       Он натаскивает себя к жизни после нападения, но предчувствует, что её наступление станет крайней точкой невозврата.       Обрывом.       Отмотать бы назад, за мгновение до того, как швырнут спиной в стекло. Шаг не сделан, пожарная сигнализация бисерным дождичком поливает огонь, двери заедает, а он с пушкой, пружинистый, злой, пока невредимый, ещё — нормальный.       Дженсен придумал много способов избежать той ошибки. Предусмотреть появление боевика с бритым черепом, обойти засаду, вытащить Меган...       Поступить иначе. Выбрать другой путь.       Курева хотелось до рези в гортани. Хоть дрянную дешёвенькую сигарету в зубы.       Хорошо было в самом начале, когда после операций он лежал, перемотанный бинтами, под нейропозином. Тело ватное, в голове пусто, а мир сужается в игольное ушко.       Если какие мысли и остаются, то самые простые, а эмоций нет совсем.       Иногда Адам сожалел, что у него идёт сокращение инъекций, от месяца к месяцу всё меньше. Знаменитый побочный эффект нейропозина помогал не думать. Не застревать на мучительных, изжевавших волю вещах.       Дженсен опустил веки. Кожаные, родные с внешней стороны, синтетические изнутри.       Отключённая сетчатка. Чернота. Пепельный экран радара.       Мира не существует. Пятен от ярких бликов, спиралей электрических ламп, взбитых конусов света.       Тьма влипает в поры, проникает в сухожилия, пропитывает вены.       Он откинул голову, стукнувшись затылком в стену.       У Прометея заживали раны, отрастала печень, прилетал орёл и раунд начинался сначала. Закольцованный цикл неизбежной победы, неминуемого поражения.       У Адама та же проблема.       К вечеру он успевает себя смонтировать, подкрутить гайки, выжать максимум. Принять желаемую конфигурацию, как грёбаный трансформер.       К утру на обход выбирается — развалина.       Ему не нравятся эти метаморфозы, он устал от них, но поделать ничего не может.       День и ночь — два полюса его бытия. Сутки делят напополам, режут черту. Заканчивается тягучая больничная сутолока, часы бьют полночь, и карета превращается в тыкву, принцесса — в падчерицу, Адам Дженсен — в хлам.       Он напоминает сам себе осколочную гранату, схваченную съёмкой слоу-мо в момент взрыва, замедлившуюся во времени и пространстве. И осколки железа, не торопясь, выпирают из-под натянувшейся кожи, прорывают тонкую оболочку, ломают каркас.       Днём — контроль.       Ночью — безумие.       Не алчное и сминающее, бессистемное. А хроническое.       Привычное.       И от этого ещё более выматывающее.       Солнечный свет обеззараживает скверну. Толстая подушка безопасности, тренировки, борьба, движение, цель. Внешнее подавляет внутреннее. Безостановочный подъём вверх, преодоление вертикали.       Ночь расклёвывает восстановленное лицо, сдирает птичьими когтями вылепленную маску — вместе со шкурой. Остаются голый нерв, сукровица, память.       Ржавчина и гной.       Нового Адама нет, и прежнего — тоже. Кто-то полузнакомый, сторонний. И рассудок дырявит бреши в самоопределении «свой-чужой», а лезвия в предплечьях дырявят ткань несчастного одеяла.       И усталость, на которую Дженсен так рассчитывает, не берёт новое крепкое железное тело, не выключает цепкое, острое, измученное сознание.       Он ведь почти не спит. Разучился. И даже банальный расчёт — прийти после высоких физических нагрузок и вырубиться, упав на кровать, — не срабатывает. В нём столько умной автоматики, сенсоров, датчиков, что попытка полноценного отдыха напоминает больше включение режима пониженного энергопотребления. Тускнеют индикаторы, стихает шум, редеет пульс.       Дженсен помнит, каково это — попасть в сон. Расслабиться, уснуть как нормальный человек. Сначала, будто в сиропе, увязают руки, потом не чувствуешь ног, потом вверх опрокидывает зрачки, и щёки становятся тёплыми, а потом горячими-горячими.       А теперь иначе.       Железки вокруг глаз давили, когда сильно прижимался к подушке.       Штыри в шее — вызывали зуд, как при ветрянке.       Почти физически ощущалось, как оплетают позвоночник побегами искусственные нейроволокна, передающие импульсы от мозга к протезам.       О самих протезах и говорить нечего было. Достаточно с них того, что хотя бы перестали терзать фантомные боли. Почти.       И, самое главное, истончающий нервы звон. Навязчивый и даже уже не раздражающий. Которого быть не должно. Никак.       Чип работал совершенно бесшумно. Адам знал это, но переубедить окончательно свихнувшееся мнение не мог.       Дженсен поднимается и пьёт воду из пластиковой бутылки с дозатором.       Бессонница остаётся сидеть на противоположном конце лавки. Бдительным стражем его тихого ровного сумасшествия.       Он уйдёт из зала — и она встретит его, как родного, в палате. Отступит в угол, будет безмолвно взирать прозрачными, стеклянными глазами.       Адам хорошо изучил её повадки.       И он не собирался сходить с ума.       Вчера выписали того безногого ветерана. Из старого состава остался только Дженсен.       Против ожиданий, это событие не довело его до белого каления, а наоборот, внезапно мобилизовало.       Теперь у него появилось занятие. Он изучал инструкции к своим приращениям. Достаточно было глянуть мануалы, предложенные Маркович, один раз, и файлы успешно добавились в память.       Их можно было извлекать, перечитывать на виртуальном фоне роговицы и — сверять с собой.       В прошлом Адам любил находить в антикварных лавках старые, раскуроченные механизмы, вроде раритетных часов, приёмников, заводных шкатулок. Приносить домой. Разбирать, чинить, смазывать и собирать заново.       Возвращать к жизни.       Кто-то так возился с брошенными щенками, Дженсен — с шестерёнками.       Ему нравилось раскладывать пружинки и зубчатые колёса на белой бумаге, соображать, где поломка, вдумываться в принцип действия конструкции, что, куда и за чем.       Теперь он сам был такой же — составной и полумеханический. Над лёгкой иронией данной ситуации Дженсен старался не размышлять вообще. Хватало ему самокопания и без этого, хватало.       Он изучал себя, как когда-то — разобранные детали устройств. Придирчиво. Тщательно. Рассматривал, как расходятся сегменты панциря, заменяющего кожу, обнажая полимерные мышцы, микроскопические винты сервоприводов, металлический костяк, и как смыкаются обратно. Как вращается кисть, наращивая обороты и превращаясь в убийственный миксер. Куда воткнуты плашки «Тайфуна», что не задевают основных функций руки. Что встроено в киберпротезы ног, как именно в будущем он сможет их использовать на полную катушку.       Читал, как действует «КАСИ», который ему без лишних придумок вживили прямо в то место, где пуля вошла в лоб. Что кроме биочипа стоит в его башке, какую даёт нагрузку, потребление энергии, интенсивность и беззвучность работы, условия эксплуатации.       Намеренно или случайно, но Маркович дала ему ключ к решению проблемы: поставить плавающий рассудок на якорь, зашнуровать бестолковое подсознание крест-накрест, втиснуть в бронежилет логики.       Шесть секторов. Двадцать один имплант. В спине больше, чем в груди, в ногах меньше, чем во всём туловище. Руки — чемпионы по боевым аугментациям, круче только яйца. Не модифицированные, спасибо, собственные.       Тут нечему угнетать, и ничего враждебного. Всё своё — мозг и лёгкие, локти, голени, рёбра и хребет. Такое же неотъемлемое, как и родное тело.       Два десятка имплантантов. Каждый — как минимум трёхуровневый. Сейчас банально активны пять из них. Что произойдёт, когда Дженсен один за другим подключит их все? На полную прокачку, до максимума? Станет полноценным роботом? Машиной убийства, элитным киборгом без проблеска эмоций? Окончательно свихнётся?       Окажется недочеловеком или сверхчеловеком?..       Дженсен стискивает зубы и матерится. Выйдет на волю — выкурит пачку. Сразу.       Ночь реет хищной гарпией. И вместе с его яростью дышит в унисон.       У него неделя до следующей встречи. Есть цель. Задача. И временной отрезок, чтобы Цербера убедить, обмануть, заставить передумать.       Он должен забрать Кубрика, выяснить, кто убил Меган, устроить организаторам нападения геноцид, свернуть лично шею тому, кто покалечил его…       Может, Дженсен ещё и разобьёт зеркало к хренам собачьим, и разнесёт вдребезги потом ещё не раз, всё может.       Или будет просыпаться от кошмара. Мучиться бессонницей, виной и головной раскалывающей болью.       И надираться виски, и ненавидеть себя, презирая до омерзения.       Но — дома. Вне стен осточертевшей клиники.       Адам подчинил себе тело, обуздает и разум.       Будет Маркович всё, что она хочет.       День тлел неярким, сухим, бледно-золотистым теплом. Туманное солнце катилось над крышами в холодном осеннем небе, и было ясно, что день так и не разгорится, сойдёт на нет, в глухой скат вечера. Искрящиеся рекламными экранами небоскрёбы Детройта отбрасывали гигантские тени. И сумерки утренние перетекали в сумерки заката, почти не меняясь в освещении.       На столе Веры Маркович крепкие белые розы и упаковка редкого ценного кофе, собранного в каких-то предгорьях на другом материке. Дары её гостя, в знак дружбы и особого расположения.       Бойтесь данайцев…       Горбоносый, смуглый, небрежно элегантный, посетитель развалился в кресле с изящной вальяжностью. Синие глаза смотрят остро, узкие губы улыбаются:       — Как здесь мой мальчик?       Вера приподнимает подбородок — вместо оружия, которого у неё нет. Чем больше ей не нравится человек, тем суше и чопорнее её речь.       Профессионализм и сдержанность — идеальная маска, чтобы скрыть неприязнь.       — У пациента устойчивая положительная динамика, — привычные термины скользят легко и непринуждённо. — Хорошая синхронизация взаимодействия с имплантами, повышение толерантности к физической нагрузке. Эмоциональная лабильность в пределах нормы. Скорость выздоровления, восстановление способностей, посттравматическое сохранение памяти обгоняют стандартный уровень вдвое. С ним приятно работать и видеть результат, мистер Шариф.       — Дэвид, пожалуйста, просто Дэвид.       Шариф сияет. Будто хвалят не сотрудника его кампании, а родного сына.       — Правда, он хорош? — жадно спрашивает он. — Таких, как Адам, больше нет. Он уникален.       Вера чуть медлит.       — Вы правы. Он очень целеустремлённый и… способен на многое.       Глава крупнейшей корпорации напоминает тщеславного родителя, хвастающегося успехами школьника-первоклашки.       — Не просто на многое, — с нескрываемой гордостью роняет он. — Теперь Адам реализует самые невероятные возможности.       — Если захочет.       Шариф меняется мгновенно. Не внешне. Внутренне. Губы по-прежнему сложены в обаятельную улыбку, он сама обходительность, но Маркович отчётливо осознаёт: перед ней хищник. Сильный, жестокий, хладнокровный.       Раунд с взаимными комплиментами, официальными благодарностями завершился.       — Я уверен, что вы желаете лучшего для Адама, — негромко рокочет мужчина. Глаза — ледышки. — Ведь именно вы вытащили мальчика с того света. Благодаря вам он жив.       Мягко стелет её гость, ох как мягко. Каково будет… падать?       — Благодарю, мистер Шариф.       — Дэвид.       Розы в вазе хороши: крупные, с тонким ароматом.       — Я польщена высокой оценкой моей работы. — Вера не принимает подачу.       Шариф усмехается.       — Иначе мне бы пришлось искать кого-то другого на Восточном побережье. Вы лучшая.       Ему не нужен его опыт, чтобы предугадать без заминки, что сейчас доктор станет искусно строить фразы так, что нигде и ни разу не соскользнуть с официального и дистанцированного обращения «вы».       Шариф вращается в мире, недоступном для массовой аудитории «Пика». В мире больших денег, больших людей, связей, коррупции, изощрённых интриг. Где размах и масштабы проворачиваемых сделок и подстав порой зашкаливают за немыслимые пределы. Там нет места мелким сошкам и мелким чувствам, вроде чести, достоинства, нравственности.       Холодный разреженный воздух вершин, следы на снегу, тень чужака за скалой.       Кто кого завалит, кто кому перегрызёт глотку.       Один закон, нерушимый — прав тот, кто сильнее. И жив.       Мир хищников, охотящихся не на травоядных, а друг на друга.       Столько дней длится осада, переписка, юридическое крючкотворство — и удивительное дело! Маркович стойко выдерживает основательный, строгий, жёсткий натиск Маргулис. Его левой руки. Его помощницы, которая иногда творит и ведает больше, чем он сам.       Редкий случай, когда его секретарь не справилась и нужен его личный контакт.       Дэвид Шариф знает две вещи.       Первая — единицы способны выстоять против его дражайшей Афины, умеющей убеждать покруче спецназовских переговорщиков. И Вера Маркович — из них.       Вторая — он всегда получает то, что хочет. Даже от тех, кто сопротивляется. Особенно от них.       Все имеют слабое место. Хотят денег, славы, популярности, безопасности, защиты.       Кому-то необходимо признание своей исключительности, как покойной Рид, чтобы её пестовали и чествовали.       И Шариф не скупился на дифирамбы для Меган.       Кому-то, как Притчарду — безнаказанно хакерствовать, устраивать виртуальные погромы и гадить на голову окружающим, получать за это деньги и не беспокоиться за свою свободу. И Дэвид позволял Фрэнсису развлекаться.       Таким, как Адам, требовалось самое бесхитростное — быть для кого-нибудь любимым и нужным.       На каждого можно надавить. Сыграть на желаниях, как на флейте, так, что они сами подставят беззащитное горло.       — Вера. — Шариф по-хозяйски раскладывает руки на гладкие подлокотники кресла. — Я внимательно читал ваши письма. И ценю вашу осторожность по отношению к Адаму. Возможно, у вас сложилось впечатление, что я и моя компания можем использовать его положение во вред.       — Это впечатление ложно?       — Если бы это было правдой, я бы уже забрал Адама. Ваше нежелание сотрудничать, предоставлять информацию и открыть доступ на посещение вызывает некоторое… удивление.       Маркович уставилась ему в переносицу.       — Я действую в рамках закона о приватности, медицинской конфиденциальности и права на частную жизнь пациента. И не нарушу его. И ваше, м-м, удивление можно расценить как попытку умышленного воздействия на врача переступить черту этики.       — Боже, какую черту? Если бы ему не внедрили «Страж» с кардиовертером и протеиновой терапией ангиогенеза, мальчик не вышел бы из комы. Наличие этого имплантанта спасло ему жизнь.       — А ноги? — голос Маркович хрустит инеем. — Оружейная оснастка рук? Инфолинк? Восемь имплантов дренировали в череп, из них нужен только один. Любое медицинское вмешательство с аугментациями допустимо только после получения осознанного и добровольного согласия пациента.       — Вера, — Шариф развёл руками. — Тогда были исключительные обстоятельства.       — А теперь — нет, — отрезала Маркович.       Она не желает принимать непринуждённую фамильярность Шарифа даже из вежливости, но это, пожалуй, всё из дозволенного. Идти на прямую конфронтацию с ним — не тот калибр и весовая категория. Крупный магнат, лидирующие позиции на рынке биотехнологий. Его имя — синоним процесса возрождения Детройта.       Сама Маркович сталкивалась с Шарифом буквально пару раз, не то на официальных приёмах городской мэрии, не то на публичной лекции Хью Дэрроу.       И ещё — когда он выпрыгнул из машины вслед за «Скорой», чёрный, в саже, с дикими взбешёнными глазами.       И когда к нему кинулись вездесущие репортёры — раскидал в стороны, чтобы не преграждали путь. Не ему — его человеку, которого везли в реанимацию.       А сейчас — сидит напротив, нога за ногу. Выглаженные стрелки, дорогой парфюм, золотая роспись на эбонитовом правом предплечье.       И продолжает разговор, как ни в чём ни бывало.       — В любом случае, — жмурится ласково, как аравийский мау, — я не могу не отметить, что на данный момент Адам неоднократно прошёл все стандартные тесты. Его эмоциональная лабильность, восстановление способностей, положительная динамика в порядке.       У него чертовски цепкая память, он повторяет её же слова.       — В ваших отчётах не указано ни одной веской причины оставлять его на стационарном лечении. По-человечески я вас понимаю, но чисто юридически вы держите на койке вполне здорового человека, нуждающегося разве что в амбулаторном наблюдении.       У Маркович белеют щёки. Только что этот хитрец в открытую признался в том, что получил доступ к конфиденциальной информации, рылся в закрытых документах, совершил преступление.       — Спокойствие, Вера. Всё абсолютно законно, — урчит Шариф. Его забавляет её реакция, он наслаждается её растерянностью. — Ваше руководство любезно уважило мою просьбу. В отличие от вас, оно помнит, что «Шариф Индастриз» является крупнейшим благотворительным спонсором отделения клиники «Протез» в Детройте.       Она молчит, он рокочет низким голосом. Не рычит, но на грани. От его голоса в позвоночнике дрожь.       — Вы ссылаетесь на комиссию по экспертизе трудоспособности, которая должна провести итоговую оценку готовности пациента. Действительно, без её решения вы, как лечащий врач Адама, не имеете права определять сроки досрочной выписки. Однако вы забыли упомянуть, что именно вы возглавляете эту комиссию.       Водятся ли на Востоке снежные барсы? Дэвид Шариф напоминает одного из них. Дикая кровь, кошачья грация, жёсткий взгляд. Седина как шерсть — соль с перцем.       — Меня печалит возможная конфронтация с вами, Вера. Ваша твёрдая позиция вызывает уважение. Тем не менее, использование вами служебного положения в личных целях, необоснованная категоричность и отсутствие признаков серьезный нарушений у Адама в совокупности могут послужить основанием для начала специального расследования отделом юридической безопасности корпорации «Шариф Индастриз».       — Вы мне — угрожаете?       — Что вы, — насмешливо воркует Шариф. — Предупреждаю.       Почему он так вцепился в этого парня? Кто он ему? Зачем Шарифу Адам Дженсен — весь, с потрохами? В ту ночь Вера до утра с бригадой реаниматоров латала, шила, чистила искромсанное тело. Вероятность летального исхода была почти стопроцентная. Но Адам упорно цеплялся за жизнь.       Потом Дженсена, после наркоза впавшего в кому, поместили в стерильный бокс, подключили к аппарату искусственного дыхания. А Шариф вызвал юриста, бедняга примчался, как осой укушенный. И показал Маркович контракт. Где чёрным по белому, мелким шрифтом — пункт о принудительной замене любых частей тела Дженсена на аугменты, даже если на момент операции он не сможет выразить своё согласие или несогласие. Подписи, дата, печать. Всё чисто, грамотно. Юротдел клиники подтвердил полную законность документа.       Читал ли этот кабальный договор сам Адам? Или полагал, что с ним ничего такого случиться не может? Чем он думал, когда соглашался на рабский контракт? Понимал ли, что после любого мало-мальски несчастного случая, будет принадлежать «Шариф Индастриз» до смерти, бесправно, с тугим ошейником и короткой цепью, благодаря тому самому пункту в договоре?       — Лучше бы вы как-то иначе пытались помочь Адаму, — Вера осторожно крутит золотистую ручку, щёлкает ею несколько раз. Стержень вниз, стержень вверх, вниз — и снова вверх:       — После выписки ему потребуется следующий этап реабилитации, социально-экономический.       Шариф сплетает смуглые пальцы под подбородком.       — Например?       — Обеспечение удобным жилищем вблизи места работы, поддержание уверенности в том, что он является полезным членом общества...       — У него будет лучшее, потому что он — лучший. Давайте обсудим, когда я могу забрать Адама.       Вера думает, что он хотел застать её врасплох. И у него это получилось. Он знает, как убеждать, и уверен, что она — сдалась. Но его ожидаемый визит хоть и внезапен, но строго неофициален.       А это допускает определённую неформальность беседы.       И ещё Вера очень не любит, когда на неё давят.       — При всём вашем желании, у меня нет оснований отпускать его. Пять месяцев — слишком короткий срок.       Изогнутый профиль, прищур снайпера. Зрачки прошивают насквозь.       — Видимо, я плохо разъяснил…       — Очень хорошо, мистер Шариф. Но я дам девять месяцев. Как минимум. Плюс три на адаптацию в домашних условиях. И смогу обосновать это решение так, что не подкопаетесь. Верьте мне.       Шариф смотрит на Маркович немигающим взглядом. Не человек — хамсин, пришедший из пустыни, против которого нет защиты. Надвинувшийся вплотную.       Он уже не поправляет её «мистер» на «Дэвид». Маленькая упрямая женщина с тяжёлым жемчугом в ушах достала его до печёнок.       — Это очень интересно, как вы докажете неестественным нормальное поведение здорового мужика в отличной физической форме.       Низкое солнце за окном светит Вере в затылок. Ей хочется только одного — восстановить дистанцию. Чтобы в графике образовалась внезапная и очень срочная операция. Или консультация коллег из отделения клиники в Австралии. Что угодно, чтобы можно было официально и вежливо послать Дэвида Шарифа к чёрту.       — Существует несколько категорий людей, пришедших к аугментациям. Кто-то получает травму, боевую, производственную или бытовую. Например, как у вас. Ампутация конечности, отрицание, привыкание, осознание, что необходимо протезирование. Консультация, сама операция, период адаптации. В любом случае, это не внезапно. Есть определённый отрезок времени. Вы помните, каким вы были, видите, каким оказались в результате увечья, знаете, каким хотите стать благодаря аугментации.       Шариф слушает, скептически приподняв бровь. Резкий будничный свет офисных ламп под потолком подчёркивает контраст белоснежной закатанной манжеты с чернотой его протеза правой руки.       — Кто-то меняет себя ради рейтингов, популярности, дополнительных возможностей, — ровно продолжает Вера. — В основном это политики, звёзды шоу-бизнеса, медиаперсоны. Их психологический профиль отдельная тема. Но по факту они добровольно ложатся под нож, чтобы обрезать себе совершенно здоровое тело и заменить на технические приращения.       Звонит телефон, разражается громом. Общий городской номер, не специальная выделенная линия. Вера нажимает отбой.       — Есть те, кто хочет. Есть те, кто не хочет, но вынужден. Для кого-то это модно и круто. Для кого-то — условие выживания. Кому-то — способ изменить жизнь к лучшему. Начать сначала. У людей разные мотивации поставить себе киберимпланты. Расширить границы. Не остаться инвалидом. Превзойти природный потенциал. А теперь представьте Адама.       Шариф приподнимает вторую бровь. И едва уловимо подаётся вперёд. Кажется, будто имя Дженсена воздействует на него так же, как печать Соломона на джинна.       — У него не было никакого переходного периода. Он потерял сознание нормальным человеком. Пришёл в себя уже с протезами. Если бы после операции он хотя бы день-два мог увидеть последствия нападения для себя. Что у него нет руки и глаза. Что не может дышать без кислородной маски. Это очень больно и страшно, но в его случае — необходимость. Возможность для разума выстроить логическую цепочку. А так…       Вера помолчала.       — Для его разума отсутствует важная переменная. Условно говоря, для своего подсознания Дженсен уснул здоровым. Избитым, раненным, но целым. Проснулся — а к нему уже привинчены чужеродные приращения. Это не просто травмирующий момент. Это шок. Полная изоляция события. Рассудок воспринимает обстоятельства после «пробуждения» как экстремальную ситуацию, имплантанты — враждебной средой. Ему не хватает промежуточного звена, чтобы связать эпизоды «до» и «после» между собой. И если на внешнем уровне Адам может подавить естественный реактивный невроз, ведь он взрослый человек, прекрасно понимает, что к чему, то с подсознанием ему не справиться.       — Вы. Сейчас. Меня. Разыгрываете? — цедит Шариф сквозь зубы. — У нас тут имеются замечательные ноги, превосходные руки, отличная боевая начинка — и мозг, не способный всё это контролировать?       Глава корпорации взбешён. До предела.       Все маски пали.       — У нас тут живой человек, — резко поправляет Вера. — Вы хотите получить робота? Тогда вы не по адресу. Говорят, в Хэньша нелегально практикуют корректирующие чипы, полное послушание и никакой индивидуальности. Что вам важнее — Адам нормальный или сломленный?       — У него не может быть киберпсихоза.       У Шарифа взгляд фанатика.       — Он создан для аугментаций, как рыба для воды.       От его чёрных, широких как у слепца, зрачков тянет поёжиться.       — Он безупречен. Венец, совершенство…       — Вы слышите меня? — почти кричит Вера.       — Да. — Шариф откидывается, улыбается. Шарм, самообладание, бесстрастность. Будто бы и не было только что нескольких дьявольских секунд помешательства. — Если мальчик не покинет клинику в ближайшее время, это место покинете вы.       — Опять угрожаете?       — Констатирую.       Вера сцепляет пальцы в замок, до хруста.       — Вам плевать на Адама?       — Вы своё дело сделали, и сделали хорошо, — беззлобно отвечает Шариф. — Дальше он — мой.       Тишина повисает над ними, как смерть.       За окном неслышно грохочут на стыках вагоны метрополитена. Безмолвно горит осень. Уличный музыкант передвигает немую кулису тромбона. Ветер сдирает с асфальта прилипшие листовки очередного миновавшего протеста участников движения «За чистоту». В последнее время акции «Фронта человечества» всё чаще.       Вера решительно щёлкает ручкой. Быстро пишет на листке бумаги. Отдаёт Шарифу.       — Если он сумеет выполнить все пункты из этого списка — выйдет отсюда немедленно. Не раньше. И не позже.       — Вы сошли с ума? — Шариф изучает сначала неразборчивый докторский почерк, потом — напряжённое лицо Маркович. — Рискуете карьерой, репутацией. Ради чего?       — Я не знаю, кем… вернее, чем является Адам для вас. Но он мой пациент. И я — его врач. Или вы принимаете это условие и этот список, или катитесь к чёрту, Дэвид.       Шариф смеётся. Искренне, долго.       С удовольствием.       На очередной осмотр у Маркович Адам прибыл полным решимости отстоять свою свободу и независимость. У него был план. Речь. И дни, до краёв заполненные стратегически продуманными мелочами.       Он явился в кабинет, как на войну. Как на второй Мексикантаун. Когда либо пан, либо пропал.       Чем закончился лично для него настоящий грёбаный Мексикантаун, желчный цинизм напоминал чётко. Забудешь такое.       Доктор несколько удивила Дженсена тем, что вручила обычную страничку из блокнота. И очень строго сообщила:       — Это ваша путёвка в жизнь, Адам.       Она не стала обследовать его самого. Ни слушать, ни щупать. С большим вниманием сбрызнула из жёлтой пластиковой штуки фикус в керамическом горшке в углу.       На окне стояли в вазе розы — подзавявшие, не первой свежести, но ещё крепкие. Шикарный вальяжный букет с глянцевыми шипами.       Маркович поливала свой фикус.       Адам прочитал список и ничего не понял. Перечитал ещё раз. Перечень был ёмким, длинным. Эксцентричные пункты перемежались с почти шизофреничными, такими как «перебрать фунт риса», «продеть нитку в иголку», «раскрыть потенциал творческой лепкой»…       Адам взялся рукой за лоб.       — Это издевательство? Док, мне это зачем?       — Задания на развитие мелкой моторики. То, что вы успешно загоняете патроны в ствол и кладёте в «десяточку» без промаха, я в курсе. Но это не самое важное в вашей жизни.       — Ну я же не Синдерелла, чтобы зёрнышки перебирать.       — Знаете, всё может быть. По крайней мере, у вас очень настойчивая крёстная. «Ты не один», — каждый день напоминала тонкая вязь логотипов на тренажёрах. — Ты не забыт, — невесомо оттягивал ладонь молочно-белый бейсбольный мяч.       Адам дёрнул щекой.       — Но вы меня не отпускаете просто так.       Слова «всё равно», «несмотря на» и «наперекор» он оставил при себе.       — Просто так — нет.       Вера вернулась к столу, с лёгкой досадой смахнула с подоконника опавшие лепестки.       Подпорченное, уже дня три как, настроение Маркович, замеченный с прошлого раза е-мейл от Маргулис, нераспечатанная, с ленточкой, упаковка нового кофе в шкафчике. Такой безумно дорогой элитный сорт Дженсен видел в кабинете только одного человека.       Этот человек точно был здесь.       Но Адам до сих пор здесь тоже.       Наблюдать и сопоставлять Дженсен умел.       — Дело ведь не в Шарифе, — негромко сказал он. — Всё дело во мне.       — Верно.       — Рис? — Адам поморщился. — Пластилин?       Вера подняла на него спокойный сосредоточенный взгляд. Розы вызывали у неё раздражение, Адам — нет.       — Издевательство — ставить вам боевые тренажёры, на которых вы пропадаете днём и ночью. Особенно ночью.       Её пациент угрюмо сложил руки на груди. И больше уже не расцеплял.       Любимый и очень «закрытый» жест Дженсена.       — Благодаря им вы можете выйти на улицу прямо сейчас — и отправиться на любое задание мистера Шарифа. Без привыкания и специфических проблем. Вы вполне готовы нести прежнюю службу, делать новую работу, но вы не готовы — жить.       Её слова не нравились ему всё больше.       — Это выражается в том, что я должен уметь застёгивать пуговицы, замочки на молнии, шнуровать ботинки и строчить от руки сотню слов в минуту? Странное представление о жизни, док.       Вера качнула головой на растянутую горловину сорочки Адама с распущенными широкими тесёмками.       — Вы ничего этого не делаете. И я легко скажу, что будет дальше. Ботинки замените на обувь с липучками. Рубашки — на водолазки, плащ на пальто с кнопками, писать только на клавиатуре, так гораздо проще — тыкать пальцем по кнопкам. Всё проще. Это путь наименьшего сопротивления. Вы не победитель, а потребитель, Адам.       Он оскалился.       — Полегче, док.       — Как скажете. Но вы готовы сдать свои старые личные привычки в угоду схематичных потребностей. Кто кому служит, Адам, вы телу — или тело вам?       Двойной смысл в её вопросе был как начинка в пироге.       Дженсен мысленно щёлкнул зажигалкой, закурил воображаемую сигарету.       Он продумал, что говорить, как двигаться, что надо делать и как себя вести круглосуточно, чтобы снизить бдительность Маркович до минимума. Он знал, что обезопасил себя со всех сторон. Перестал заказывать биометрическое сканирование без повода, как раньше, отмалчиваться, отгораживаться защитными линзами. Безупречное поведение, отсутствие срывов, лёгкий трёп с медсёстрами. Умеренная нагрузка без лишнего фанатизма, галочки в правильных квадратиках, компот и каша. Пай-мальчик, бойскаут.       Он сумел перелицевать себя из замкнутого, нелюдимого, неконтактного одиночки в мягкого интроверта. Отреставрировать фасад, навести глянец.       Повелись все. Кроме Цербера.       — Чем я выдал себя? — напрямую спросил Дженсен.       Пошёл ва-банк, как тогда, в Мексикантауне.       — Одеялом.       Дженсен хмыкнул. Соображал он быстро.       — Иногда дырявлю, бывает. В остальном я — здоров.       — И опасен.       — Только потому, что пронзаю пододеяльник? — от злой иронии у Адама сел голос. — У меня полная боевая комплектация, док. Я по-любому не пони и не котик. Или думаете, пойду вместо больничной тряпки беззащитных людей протыкать?       — Вы сейчас, — холодно произнесла Вера, — напоминаете мне Шарифа.       Дженсен осёкся.       — Боевая начинка, готовность к её эксплуатации. Будто дело не в человеке.       — Я же сказал — для мирных граждан я безвреден.       — Адам, дело в вас. Не в них. Вы можете представлять опасность для себя.       — Я знаю, док, — резко ответил Дженсен.       Неожиданно серьёзно глянул в глаза Маркович:       — Я знаю.       Они замолчали.       С белого бутона упал пожухлый лепесток. Подаренные розы неумолимо осыпались, им осталось немного, день, от силы два. Никто не собирался о них заботиться: обрезать стебли, менять воду.       Вера протянула через стол руку.       — Каюк моей путёвке? — буркнул Адам, отдавая список.       Маркович сжала ладонь в кулак, сминая листочек в ком.       — Мистер Шариф очень спешит насчёт вас. Он готов подгонять людей, время, обстоятельства. Иногда кажется… только поймите правильно… что он способен организовать причину специально, использовать любой шанс, чтобы вы… оказались в круговерти событий. Вернулись на орбиту, спутником вокруг его планеты. Вне зависимости от вашей готовности и… выбора.       Дженсен внезапно, совсем по-мальчишечьи, улыбнулся:       — Прямо сюжет для радиопередачи этого подпольного ди-джея с паранойей.       — Я прошу вас, не торопитесь. И не позволяйте себя торопить.       Перечень занятий полетел в мусорное ведро.       Пачку нового кофе Вера вскрыла острым старым скальпелем — одним профессиональным движением.       Уловила движение за спиной. Оглянулась.       Перегнувшись через стол, Дженсен, как пушинку, вытащил стул доктора на ковёр. И теперь переставлял кресло для посетителей бочком, так, чтобы сидеть рядом.       Как Холмс и Ватсон у камина, подумала Вера, отворачиваясь. Зачерпнула мерной ложечкой кофейных зёрен с горкой.       — А чисто гипотетически, док, — услышала она. — Как думаете, можно всё забыть и... стать счастливым?       — Вы путаете «забыть» и «принять».       — Нормально, — пробормотал Адам. — Не так уж вы и переменились.       Он точно знал, что сейчас суровая Маркович улыбается.       … Они беседовали недолго. Меньше, чем занимает сессия у психотерапевта. Свидетелей тихого, очень личного продолжения разговора не было — ну, не считать же ими фикус в углу и вскипятившую две кружки кофеварку?       На следующий день Адам вышел из дверей главного входа клиники «Протез», как освобождённый досрочно зек. Из клетки стерильной изоляции — в живой гремящий город.       Чёрный асфальт, жёлтое от огней небо. Запах далёкой полугари вперемешку с мокрыми листьями.       Тогда была весна, теперь давно осень.       Старая одежда ощутимо жала в плечах и груди. Теперь, с протезами, прежний гардероб стал на размер меньше.       Почти шесть месяцев, почти.       Его ждал его пёс — Адам истосковался по ушастому умнику безмерно.       Переезд в новую квартиру — элитарное здание «Чайрона», пять минут неторопливой ходьбы до «Шариф Индастриз».       Тихий неторопливый домашний больничный, с редкими визитами в клинику. Хобби, которое Адам почти забросил. Задания от Маркович — не список, но всё же не лениться писать от руки в блокнотах, и таки научить себя-механического завязывать шнурки.       Ждала жизнь, к которой предстояло привыкать под совсем другим углом.       Через две недели террористы захватили заложников на фабрике в Милуоки.       — Там погибают наши люди, — голос Шарифа в инфолинке странно вибрировал. Как у человека, получившего большой-большой подарок. — Без тебя мы не справимся. Ты готов, сынок?       — Уже.       — Скорее. Ты мне нужен.       Разгрузочный жилет, броник. Кобура, ремни с карманами под обойму, подсумок для гранат. На ближний бой — лезвия.       Период реабилитации закончился. ________________________________________________ Примечания по тексту: Трансфеморальный протез – этот протез служит для замены нижней конечности выше колена. У таких пациентов более тяжелый восстановительный период, так как у них нет коленного сустава. Им требуется на 80% больше энергии для того, чтобы ходить, по сравнению с обычными людьми. Аравийский мау – название породы кошек. Местом происхождения породы считается регион Ближнего Востока. Хамсин – жгучий, сухой, изнуряюще жаркий ветер на северо-востоке Африки и в странах Ближнего Востока. Представляет собой либо полуторакилометровый столб песка, который превращает небо из голубого в белое или в грязно-оранжевое. Либо штормовой ветер, несущий тонны поднятых в воздух песчинок. Печать Соломона – символ на легендарном перстне-печатке царя Соломона, который давал царю власть над джиннами, возможность управлять ими, связывать их и запечатывать в сосуды.