Бесконечность

Помнишь – птицы слетались на падаль И впивались осколками в плечи? Мир спокоен. И он Умирает. Только Хаос внутри Бесконечен. Днём было жарко и душно, как в раскалённой печке, хотя солнце из-за густого смога пробивалось едва-едва. К вечеру холодало, а по ночам Йоонст и вовсе не чаял согреться, как бы он ни протапливал свою маленькую избёнку и как бы ни кутался в лохмотья. Мир отмирал. Йоонст относился к этому спокойно. Иногда шёл снег из сажи – крупными, чёрными, горькими хлопьями. В остальном ничего нового не происходило уже давно. Днём жарко, ночью холодно, но – с каждым днём всё жарче и всё холодней, незаметно, по чуть-чуть. Незаметно для Йоонста, но две грядки с овощами на его маленьком импровизированном огородике чахли на глазах. И тюльпаны. Поддавшись порыву сентиментальности, Йоонст воткнул четыре найденные луковички в землю у крыльца, а они взяли и проросли на свою беду. Теперь им было и жарко, и холодно, и солнечного света не хватало тоже. А так ничего нового, даже поры года не приходили друг другу на смену. Мир застыл во времени и превратился в константу. Йоонст тоже. День Йоонста неизменно подчинялся одному и тому же распорядку: встать, поковырять грядки, сходить в лес за остатками орехов, грибов и ягод, нарубить дров. Где-то в промежутке между этими занятиями – перекусить, если есть еда, а нет – так просто посидеть и подумать. Рассиживаться, впрочем, особо времени не было. На то, чтобы прокормить себя собирательством, уходила большая часть дня. Охотиться Йоонст не умел, да и не на кого было. Один только раз попал обухом топора по зазевавшейся вороне, залетевшей в его огород. Жидкую, пахнущую падалью воронью кровь Йоонст сцедил в кружку и жадно выпил до дна, вымазав пальцем стенки. Запёк на углях жёсткое мясо, расправился с глазами, сердцем, печенью, почками, высосал маленький птичий мозг, сгрыз хрящи и долго потом ещё обсасывал косточки. С тех пор поживы больше не было, так что, в целом, день выходил довольно насыщенным и напряжённым. Прохлаждаться и бездельничать не приходилось. Йоонст был очень занят. Он умирал вместе с миром, в котором жил.

* * *

  Однажды утром Йоонст обнаружил человека. Прямо на своей тюльпановой клумбе. Человек лежал лицом вниз и не шевелился, только чуть заметно поднималась и опускалась от дыхания спина. Сапоги его были сбиты, странная глухая одежда наподобие плаща – Йоонст никогда такой не видел – прохудилась и покрылась слоем пыли. Очевидно, человек долго шёл, прежде чем прийти к крыльцу Йоонста. Очевидно, человек умирал, но несколько быстрее, чем делали это Йоонст и мир, в котором они оба жили. Йоонст кое-как втащил чужака в дом. Здоровый и тяжёлый, несмотря даже на крайнее истощение. Косая сажень в плечах, а волосы – как пеплом посыпаны и кое-где отливают серебром, хотя старым он вовсе не казался. Чудной. Йоонст расстелил на полу кое-какое тряпьё и на них пристроил Чужака. Накрыл лоб смоченным в воде лоскутом и, не зная, что сделать ещё, ушёл по своим делам. Уходя, недовольно нахмурился: обязательно было идти так долго и упрямо, чтобы упасть именно на его клумбу с тюльпанами? Вернувшись, застал Чужака сидящим на полу и настороженно оглядывающимся. Молча протянул ему кусок вчерашней картофельной запеканки и кружку воды. Чужак уничтожил подачку моментально – глотал, давясь и почти не жуя. Закончив, вытер рот тыльной стороной ладони, вздохнул. А потом его вырвало картошкой, водой и желчью. Покачав головой, Йоонст пошёл за тряпкой.

* * *

С Чужаком разговаривать они не пытались ни разу. Мир подходил к своему концу, слова заканчивались тоже. Всё было понятно с полуслова, с полувзгляда. «Я в порядке», «скоро будем обедать», «сядь передохни». Йоонст, к тому же, сильно сомневался, что Чужак говорит на его языке. Одежда не такая, как была в здешних краях, и сам он не таков. Понемногу окрепнув, Чужак принялся помогать по хозяйству, причём делал всё удивительно ловко, а уж силы ему было не занимать. Даже умудрился каким-то образом починить старый водопроводный кран – и Йоонсту отпала нужда таскаться с вёдрами к небольшой речушке. Достаточно было открыть кран и пару раз прогнать воду через фильтр. Йоонст никуда Чужака не гнал, и Чужак никуда не уходил. Он любил сидеть на крыльце и жадно ловить взглядом редкие лучи солнца, то пробивающиеся сквозь мутную пелену, то вновь скрывающиеся за ней. Разворачивал своё лицо вслед за тусклым пятном света – и лицо его озарялось детски радостной улыбкой. «Как подсолнух», – думал Йоонст. Вновь посаженные тюльпаны больше не взошли.

* * *

Однажды Йоонст увидел, как Чужак плачет. Сидит, ссутулившись, спиной к Йоонсту и рыдает. Широкая спина трясётся, косая сажень в плечах ходит ходуном. Йоонст подошёл и положил на плечо ладонь. «Что ты?» Чужак вздрогнул от неожиданного прикосновения и немного поутих. Затем запустил руку под плащ, выудил оттуда что-то и, не глядя на Йоонста, протянул ему дрожащей рукой кусок картонки. Фотография. Чужак и две девушки, похожи, видно – сёстры. Красивые. Счастливые. Стоят втроём. Старая измочаленная фотография, жёлтая от времени с похожими на подсолнухи пятнами рыжины и мягкими неровными краями. Йоонст понял. Понял, отчего Чужак раньше срока сед. – Ну, тише. Тише, – сказал он вслух, возвращая фотографию. И неожиданно для самого себя рука его опустилась на затылок Чужака, провела по волосам, словно он успокаивал ребёнка. – Их уже не вернёшь, – прибавил Йоонст. – Да, – внезапно отозвался Чужак. Сестра Йоонста (ведь когда-то и у Йоонста была сестра) однажды рассказала ему красивую легенду. Мол, столько крови в каком-то краю после боя пролилось, что земля не выдержала и сплошь расцвела ярко-красными маками. Йоонст думает, что когда они с Чужаком умрут, то тоже прорастут: Йоонст – тюльпанами, Чужак – подсолнухами. Остаётся только ждать и наблюдать, как с каждым днём, с каждым часом неотвратимой поступью приближается это «когда». В застывшем во времени мире это вовсе не просто и вовсе не весело. Мир спокоен, и он умирает. Только Хаос внутри бесконечен.