Ива

Это был ветреный, серый и холодный ноябрьский вечер. Вечер, когда я встретила Иву. Мне предстояло пересечь один из тех коротеньких и неуклюже широких каменных мостов, коих в городе дюжина. Половодные потоки шумно дрались внизу, их брызги поднимались в воздух и кружили. Не располагающая к прогулкам погода. Погода, когда хочется поскорее добраться до какого-нибудь дома. Ива же покидала свой дом. На безлюдной маленькой улице, аккуратно выбеленной, в эту погоду почти полностью черно-белой, ее синее пальто сразу обращало на себя взгляд. И я послушно смотрела. На женщину с развевающимися светлыми волосами, стремительно сбегающую по ступеням крыльца с такой скоростью и необычайно грациозным, будто рассеянным отчаянием, что стало отчетливо ясно: она убегает по дороге, которую выбрала осознанно и со страстью, и дорога эта ведет в никуда. Так убегать может только пораженная в самое сердце женщина. Таких женщин обычно не трогают — им дают пройти, никто не осмеливается подступиться и заговорить с ними. Все понимают — это глупо, потому что им нужно время и одиночество. Я тоже понимала, что это глупо. Но Ива направлялась в мою сторону, а я смотрела на нее, остановившись на мосту, и чувствовала, как мир прекращает свое движение и сосредотачивается на ее хрупкой фигуре. Дело было не в ее привлекательности, даже не в том, что женщина в момент глубокого эмоционального переживания интересна уже сама по себе. Дело было в ней самой, в том, какая она есть, потому что вся ее поражающая сущность выдавала себя в неуловимых повадках, движениях и ритме, которые и были самой Ивой. Она не заметила неприятного холода. Его заметило ее тело, и руки машинально потянулись за пояском, чтобы запахнуть полы и перевязать талию. Приближаясь к проезжей части, она по привычке взглянула сначала налево, затем направо, притворяясь, будто следит за транспортом. Но будь там хоть тысяча машин — она бы их не заметила. Ива была подчинена автоматизированному ритуалу, пока все ее сознание напряженно кипело в какой-то единственной ужасной мысли, в попытке понять произошедшее, в попытке сбежать от этого понимания. Ее замешательство и беспомощность прочитывались в тонкой линии рук, что теперь завязывали узел. Так, словно пояс не принадлежал ей, словно руки чувствовали его впервые, неловко пропуская петлю, будто извиняясь перед ней. Затем пальцы несмело ткнулись в шерстяную материю, чтобы разгладить складки, и, так и не завершив начатое, выгнулись и сбежали в темноту карманов, как пугливые птицы, боящиеся себя при свете дня. Они искали темного уголка так же, как искала его Ива. Как кошка, что лечит саму себя, она хотела забраться в нору, свернуться в клубок и уснуть на несколько суток. Но у нее не было ни норы, ни угла — поэтому она не свернула в сторону станции, поэтому ее растерянный взгляд прыгал по асфальту на несколько шагов впереди, а раскрытые губы замерли в выражении неверящего удивления, которое никак не могло стереться с ее бледного лица. Во всем этом проступала ее уязвимость, но было еще другое, то, что и порождало неведомую силу притяжения, что манило и призывало раскрыть загадку: при всей своей очевидной слабости Ива продолжала нести маску и играть роль прилежного звена социума, так что, столкнувшись с прохожим на углу, она вздрогнула, взглянула на него и улыбнулась, произнося слова извинения. И эта улыбка была хоть и вымученной, но настоящей. Поверженная Ива обладала силой, странно, нелогично проявляющейся в ней. Эта твердая рука, что заставляла ее покорно держаться в прежних рамках приличия, эта неуместная муштра выдавали в ней человека, поистине обладавшего волей. И эта воля, что велела Иве бежать, не вцепиться в обидчика, не выпотрошить из шкафов его вещи, не послать к черту незнакомца, который столкнулся с ней на углу — была гораздо грознее присущей человеку ярости. Что за мощь должна быть у этой воли, способной сдержать такую стихию? Так мог бы поступить и человек без воли — испугаться, смириться со своим бесправием, отступить, но достаточно было один раз взглянуть на Иву, чтобы понять: она не из таких. Слишком явно на ее лице проступало бесстрашие, слишком отчетливо в ней читалась непритворность. Требуется обладать смелостью, чтобы сделать это самовыражение своей натурой. Какой смелостью требуется обладать, чтобы спрятать свою боль перед незнакомым человеком и быть с ним вежливым? Мне не удавалось сложить это воедино. Кто была эта женщина, что теперь перебегала мост и двигалась в мою сторону? Сигнал грузовика заставил ее обернуться и взмахнуть рукой, провожая проехавший мимо автомобиль. Ива была уже на этой стороне, и ее жест больше походил на то, как если бы она сонно отмахивалась от назойливой реальности. Она напомнила мне идущую по рельсу девочку, с закрытыми глазами играющую в необычную игру. Точно так же она взмахнула бы, вздумай кто-то остановить ее, попытавшись поймать за пояс. Ускользающая, убегающая, растворяющаяся в существующей и несуществующей вселенных, Ива снова повернула голову и коротко вскрикнула, когда наши плечи больно столкнулись. Ее рот вновь раскрылся в досадном изумлении, серые глаза остро исследовали мое лицо, ища ответ на вопрос, не слишком ли я пострадала. Она действительно заботилась об этом. Кто была она, существо, чьим первым звуком, обращенным ко мне, стал этот глухой от неожиданности, не успевший быть перехваченным ее железной рукой вскрик. — О, простите, я такая рассеянная! — произнесла она, убирая с лица подхваченные ветром пряди и виновато улыбаясь. Сколько сознания должно в ней быть, чтобы помимо того бушующего внутри урагана оставалось еще достаточно на внешнее взаимодействие? Где берет она на это силы? Я знала, что за подлинно обеспокоенным выражением скрывается болезненная рана, но Ива не воспитана так, чтобы демонстрировать ее, нося, как оправдывающее знамя. В этот момент мне впервые захотелось поцеловать ее. — Вас едва не сбил автомобиль, — ответила я, осознавая, что мои ладони при столкновении схватили ее за локти, чтобы удержать нас обеих в равновесии. Она отвела взгляд и снова обреченно улыбнулась, признавая случившееся. — Я буду внимательнее. Все в порядке, — она начала кивать, будто убеждая саму себя. В бархатном тембре ее голоса, кажущемся неподходящим блондинке, разливалась взрослая уверенность и вместе с тем детская наивная и извиняющаяся попытка выдать желаемое за действительное. Она еще раз попросила прощения и захотела двинуться дальше. Такая беззащитная, потерявшая опору, такая маленькая и одинокая, что мое сердце вдруг захлебнулось. Я все еще держала один ее локоть, и теперь потянула Иву назад и начала говорить только после того, как убедилась, что она хорошо видит мое лицо. — Нет, не в порядке. За полминуты ты трижды успела вписаться в препятствия. Мы с тобой не знакомы, но у меня есть предложение, к которому я очень советую прислушаться. Она удивленно изучала меня расширенными глазами, немного отклонившись назад, в попытке избавиться от слишком пристального моего взгляда. Я продолжила, не давая ей воспользоваться паузой. — Сейчас мы пойдем в какой-нибудь бар и как следует выпьем. Потом можешь рассказать мне свою историю, или не рассказать — как тебе захочется. И выйдем мы оттуда только когда рассветет. Ты будешь уставшая, и будешь страшно хотеть спать. И все остальное тебя уже не взволнует, потому что оно отойдет на дальний план, на фон, и с этого момента начнет постепенно исчезать из твоей жизни. Ива сначала слушала меня, улыбаясь, будто я была пилигримом-волшебником и давала ей свое представление, за которое в конце она должна была заплатить монеткой. На последних словах она опустила голову, и я заметила, как на ее щеке сверкнул тонкий влажный след. Я накрыла ее лицо ладонью и подняла к себе. — Доверься мне. Хуже не будет. Я о тебе позабочусь. Я знаю, о чем говорю. Не понимаю, почему я с самого начала позволила себе прикасаться к ней, проявляя опеку. Ива не хотела плакать. Она подняла глаза к небу, надеясь, что предательская влага впитается назад, потом рассмеялась и легко согласилась. Это не было удивительным. Ива не знала, куда ей идти. Ей нужно было только идти, а я предлагала вход в другую, незнакомую ей жизнь, в которой легко притвориться, будто у тебя не было вчерашнего дня. «Ну, хорошо», — сказала она. Влажный след еще не успел просохнуть, а в голосе Ивы прозвенели резонансы, которые могли бы быть насмешкой, если бы не сопровождались обреченной надеждой. Конечно, она не верила в чудо. И я не была магом, умеющим исправлять прошлое или хотя бы стирать память. Ива просто сказала «хорошо», глядя на меня прямо и открыто. Никто не мог бы назвать ее жертвой — с таким достоинством ими не становятся. Я пропустила ее ладонь под свой локоть и мы снова перешли мост, отправившись к шоссе. Вода шумела под нами. Я думала о том, что всегда предпочитала независимых и своенравных женщин. Кажется, что это слишком сложно. Но на самом деле — слишком легко. Можно не беспокоиться и не брать на себя никакой ответственности. Под испытывающими взглядами этих женщин внутри закипал вызов. Под испытывающим взглядом Ивы внутри зарождалась безмолвность. Моя храбрость уходила. Оставалась лишь тишина и робость. — Меня зовут Ива, — раздалось за моим плечом. Мы шли слишком быстро, она едва поспевала. — Да уж было ясно, что не какая-нибудь Саманта, — я коротко обернулась. — Я Джордан. Послышался ласковый смешок, слишком, чересчур искренний. — У тебя мальчишеское имя. Неужели она и правда могла теперь смеяться? Я снова обернулась и, намекая на ее собственное, заметила: — Контраст неплохой, а? Мне повезло. Первое же такси проходило пустым. На фоне густого бесцветного неба и конденсата на стекле лицо Ивы выглядело особенно беспомощным. Я замечала, что она пытается сопротивляться своей печали, но не справляется. Тогда она начинала виновато улыбаться, и было в этой тихой, кроткой улыбке что-то аристократическое — даже ее скулы очерчивались по-особому. Если задуматься, во всякой улыбке присутствует нечто неприличное: черты лица искажаются, меняется линия глаз, человеческая страсть выливается наружу в нескрываемой, самоутверждающейся мимике. У Ивы была самая скромная улыбка, что мне когда-либо доводилось наблюдать. Даже английская королева не улыбается так невинно. — Расскажи, что в твоей сумочке. Ива удивленно вытянула лицо и вгляделась в меня получше. Ее приоткрытый рот будто стеснялся переспросить и замер в нерешительности. — Не хочу оставлять тебя наедине с мыслями, и не хочу расспрашивать о твоей жизни. Так что просто перечисли, что в ней есть. Я старалась быть приветливой и дружелюбной. Ива еще некоторое время размышляла с раскрытым ртом, потом расстегнула сумочку у себя на коленях и заглянула в нее, как в ящик Пандоры. — Ну... футляр для очков, кошелек, ключи. Ежедневник. Маленькая косметичка... — она говорила не спеша, очень старательно и с большой ответственностью описывая содержимое. — Маникюрные ножницы. Таблетки от головной боли, лейкопластырь... Крем для рук. Расческа и несколько заколок для волос. Шарф. Фонарик. Бумажные платочки. Она сказала «бумажные платочки». Никогда раньше это словосочетание не выглядело для меня таким ласковым. — Это все? Я посмотрела на нее. Несколько белых прядей повисли вокруг лица Ивы, отделившись от собранных за плечами. Странно. В ее внешности, казалось бы, не было ничего примечательного. До сих пор мне представлялось, что взрослая женщина с прямыми, ровно подрезанными чуть ниже плеч волосами такого неяркого, почти прозрачного цвета никак не может быть красивой. Не было ничего особенного и в чертах ее лица, таких же неярких. Но их раскрашивало то, что было Ивой, оно проливалось изнутри и превращало все ее тело в сосуд чарующей магической силы. — Да... — Тогда в ней нет самого важного. — Чего?.. Она посмотрела на меня едва не в страхе. Выражение лица оторопевшего четырехлетнего ребенка, околдованного бабушкиной сказкой. — Безделушки. Бантика с подарка, дурацкого брелока, чьего-то сувенира, камешка с моря... хотя бы книжки. Того, что имело бы к тебе более личное отношение. Она снова попыталась улыбнуться, внимательно всмотрелась в меня, потом отвернулась к окну, поднимая руку к лицу и выполняя нерешительный, неясный жест, будто решая потрогать воздух. Длинные пальцы совершили плавный, утонченный танец всего за секунду, и она этого даже не заметила. Я не могла прочесть, что испытывала Ива, какое мимолетное смущение, задумчивость, погружение в пучину воспоминаний, или просто усталость... Непонятный мир жил и шевелил крыльями по правую мою сторону. — Тебя ведь не ждут дети или собака, к кому срочно нужно торопиться до темноты? — Нет. Мне казалось, что она соткана из какого-то небесного материала, невесомого и тающего. Столько нежности было в каждом ее ответе и жесте, и в то же время — эти воздушные облака покоились на каком-то прочном невидимом основании, стержне — на том, как она держала себя, как себя осознавала. Наверное, в ее голову ни разу не пришла мысль сравнить себя с другими людьми и задаться вопросом: подходит ли она, отвечает ли требованиям, принимают ли ее в стаю, не чужда ли? Самоуничижение было ей неведомо. Мы добрались. На улице начинался дождь, и я надеялась, что нам еще долго предстоит скрываться в темном и задымленном помещении клуба. Там было слишком громко и слишком людно — как раз то, что и требовалось. Ива в изумлении закрыла уши ладонями и обернулась ко мне в растерянности. Какими огромными были ее напуганные блестящие глаза! — Это хорошо! Идем! — выговорила я так, чтобы Ива прочла по губам. Я вышла вперед и взяла ее за руку. Мы пробирались через толпу танцующих людей, мерцающих в неоновых вспышках, будто они пропадали и вновь неведомым образом появлялись в нашем измерении. Это длилось долго. Я чувствовала ее маленькую руку в своей ладони, и мне не нужно было оглядываться, чтобы увидеть, как белая в своем простом коротком платье Ива плывет сквозь это дрожащее море, ощущая в своей груди отбивающиеся басами сильные доли. За площадкой находился небольшой коридор, а за ним — просторное и темное помещение бара, где было заметно тише. Старая стойка из почерневшего от времени дерева вытягивалась вдоль целой стены, мы выбрали пару стульев у дальнего конца. — Два бокала бренди, — заказала я. Посмотрела на Иву и добавила, — И колу. Здесь не было еды, но я знала, что Ива не смогла бы ничего съесть. — Я должна это выпить? — спросила она, увидев свой большой бокал. — Это только начало, девочка. Мы подняли стаканы и осушили их. Предусмотрительный бармен открыл колу заранее. — Боже, какая дрянь! — проговорила Ива, когда смогла перестать морщиться и начать дышать. — Это же отвратительно! — Зато помогает. Нам еще по паре, — позвала я. Атмосфера постепенно делала свое дело. Оказавшись в чужой, незнакомой среде, Ива направила свое внимание на внешний мир. Все было для нее новым. И Ива выглядела вовсе не подходящей этому месту. Она не смущалась своей нерасторопности, чужеродности, неосведомленности. На любое непонятное явление ее тело реагировало гибкими, вопросительными движениями, будто просящими извинить ее, но просящими с достоинством, с полным правом, каким может обладать только знающая себе цену женщина. В ее неловкости крылось милое очарование, оно завораживало. Хотелось нарочно вводить ее в замешательство, чтобы еще раз понаблюдать, как рука бабочкой прикасается к груди, замирает в воздухе, и подушечки пальцев совершают бесполезные и непонятные движения, словно развешивая в воздухе невидимые сигнальные огни. Никто не мог бы посмеяться, увидев изумленную гримасу Ивы, ее сложенный невыговоренной «W» рот и пристальные глубокие глаза, взгляд которых то смотрит прямо, то вдруг ускользает в сторону, перепрыгивая по маскам случайных прохожих, извиняя ее и оправдывая. На ее лице сразу загорелась все та же скромная улыбка, лишь изредка воспоминания подкрадывались и глаза Ивы принимались блестеть. С каждым часом ее настроение становилось все беззаботнее, но это была напускная, кратковременная беззаботность, за которой удобно спрятаться до поры. Еще до полуночи я позвонила нескольким своим знакомым, веселым и добрым, которые, как и ожидалось, быстро нашли с Ивой общий язык. Мы рассказывали друг другу смешные истории, наклоняясь к столу и почти крича, хохотали и много пили. К четырем часам мы с ней снова остались одни. Ива захотела танцевать. Туман от спиртного в ее голове был таким же невесомым и сказочным, как и она сама. Он превращал Иву в актрису арт-хаусного кино, которая пробирается в темноте по старому чердаку и ощущает себя в таинственном и увлекательном мире, в ее собственном мире. Для меня в этом мире не было роли. Я наблюдала со стороны. Наблюдала за ее плавными, покачивающимися и легкими расслабленными движениями. Можно было поверить, что ничто ее не тяготит. В ее закрытых глазах и этих движениях, в том, как она плавно воздевала руки, как, должно быть, Ива делала, снимая одежду — во всем этом не было ничего особенного, и одновременно было что-то до остроты личное, очень интимное, и мне становилось не по себе от того, что все эти люди вокруг тоже могли наблюдать за ней, за той простотой и изяществом, с которыми совершалось любое ее движение. Казалось, что если я вдруг дотронусь до нее — я ее разбужу. Ни у кого прежде я не видела таких странных, подвижных и выразительных рук. Они словно просили оказаться пойманными, вынуждали схватить их, и в то же время демонстрировали свою возмутительную свободу и неприкасаемость. Я знаю, что Ива все поняла, когда приоткрыла улыбающиеся глаза и застала меня, недвижимую, чутко разглядывающую ее, слишком контрастную на фоне шевелящейся толпы. Она ничем не выдала своих мыслей, только повторно улыбнулась, и снова погрузилась в танец. Без четверти пять мы заказали по чашке кофе, устроившись у барной стойки. Обе обессиленные, утомленные, с измененным чувством реальности. «Я больше не могу,» — смеясь сказала Ива, нажала на рычаг высокого стула и опустила свое сидение, чтобы ноги достали до пола. Ее туфли давно начали жать, и я могла хорошо представить, как болели теперь ее ступни. Но в этой измученности и фонящей боли душа ее, казалось, получила свое облегчение. У Ивы не осталось сил на грусть и отчаяние. Ей было легко, и хотелось легкого. Потому она улыбалась, расплавленной, сонной, потусторонней своей улыбкой. «Как хорошо,» — сказала она, и это никак не вязалось с тем, что секунду назад она жаловалась на туфли. Я была приманена и захвачена ею. Странное, противоречивое существо, Ива вызывала нестерпимое желание причастности, желание поймать наконец ее руки, совершающие эти безвольные округлые движения, окутывающие ее нежностью и женственностью, узнать, где скрыт тайник ее силы, источник ее неуязвимости, окунуться в сотканный из небесного шелка ее мир. «Ах, как хорошо здесь, правда?» — повторила Ива и подняла ко мне лицо, выдыхая свои слова успокоенно и изумленно. Она опять улыбнулась, глядя на меня непривычно осознанно, с вниманием, как будто оценивая, или прочитывая, с почти неуловимым, ласковым превосходством. Как может сочетаться это с ее подчиненностью и хрупкостью? И почему она совсем не удивляется, когда я делаю свой маленький шаг, чтобы стать ближе, чтобы посмотреть на Иву сверху вниз, потому что плечи ее теперь как раз на уровне сточенного широкого края стойки, и чтобы видеть меня, ей приходится запрокинуть голову. Ее длинная белая шея выгибается, вызывая ревность своей обнаженностью, и затылок уже касается стола — что могу я узнать в ее улыбке и разбегающихся от прищуренных глаз морщинках, и как могу я не наклониться, не прикоснуться к ней губами, не совершить это крошечное несмелое движение, такое естественное и такое странное, когда не удается понять, чем обдало тебя, огнем или холодом, когда на внутренней стороне проявляется привкус чужой слюны, и жадность и нерешительность смешиваются, изменяя тебя, делая новым, превращая в противоречие, как сама Ива, и потом, в сумерках, выбираясь из теплой постели, размалывая зерна кофе, ты будешь всматриваться в ее упавшую с края тонкую руку и удивляться — как эти дали и морские пучины уместились в твоей маленькой спальне, на твоей кровати, и что тебе теперь делать с ними, пойманной и поглощенной, потому что скоро она поднимется, скоро она снова сложит свой маленький рот в детскую не выговоренную «W», и ты должна не рассыпаться от нежности, не расплакаться от счастья у себя на кухонном кафельном полу.