Полночь

***

      Джон… Вот ты и снова здесь, рядом со мной. Наконец-то я смотрю на тебя снова. Блять, сколько же прошло времени с тех пор, как мы виделись в последний раз?! Нет, нет, так не говорят… Не в последний. Крайний. Кажется, так.       А спорим – ты даже и не догадывался, что, кроме всего прочего, я умею ещё и рисовать. Я ведь, Джон, чем только в своей жизни не занимался. Особенно в детстве. И фехтованием, и фигурным катанием, и академической греблей… и танцами, и пением, и музыкой. Пальцев на обеих руках не хватит для того, чтобы перечислить всё, чем я не стал. Лучше всего мне всё-таки, пожалуй, давалась скрипка. А вот сегодня выяснилось, что я, оказывается, ещё и рисовать умею… Причем, что самое интересное, неплохо… Не зря меня почти три года дрочили.       Вот, Джон… Ну, что ты так смотришь на меня? Да, я нарисовал твоё лицо. Пиздец, только этого мне не хватало. Но сейчас это всё, что мне остаётся делать. Только такой вот ты теперь у меня и есть. Я поставлю тебя вот здесь, прямо перед телевизором, ладно?.. А если тебе тут будет неудобно, ты мне скажи – и я завтра же выкину, в пизду, этот чёртов агрегат. Он никогда мне особо не нравился – одна тупая болтовня… С тобой я ещё что-то иногда смотрел и порой даже делал вид, что мне это интересно… хотя пиздежа там было много, и чаще всего не по теме. А теперь – нужда браться за пульт и вовсе отпала. Не хочу я никого слышать. И видеть тоже никого не хочу. Только тебя, Джон. И никого, кроме тебя… Уставать я стал в последнее время от людей, знаешь ли…       Я сижу напротив загороженного твоим портретом экрана и смотрю на твоё лицо. У тебя самое красивое лицо на свете. Джон, а ты хоть знаешь, какие у тебя синие глаза? Ты хотя бы раз рассматривал их в зеркале? А твой рот… Конечно, с точки зрения художника он, твой рот – далеко не совершенство: губы тонковаты, да и… Но я нигде, ни у кого и никогда не видел таких чувственных, таких завораживающих губ! Они не неправильные, они… оригинальные. Как и все черты твоего лица. А твои волосы… Припорошенные преждевременной, трагически ранней сединой, для меня они всё равно самые мягкие, самые шелковистые, самые ласкающие. Представляешь – я все ещё помню их сияние и переливы… и бледные искры, пробегающие по твоей золотисто-русой голове, когда ранним утром я раздёргивал шторы, и восходящее солнце заливало светом всю нашу спальню?.. Ты всегда так недовольно бухтел и жмурился, не открывая веки, и сворачивался клубком, пытаясь забиться поглубже под скомканное одеяло… А я разбегался и запрыгивал на тебя сверху, и теребил, и выпутывал из складок нагретой нашим общим дыханием ткани такое покорное со сна тело. И один вид твоего тёплого, загорелого плеча, которое я с немым упоением целовал, приподнимая край, вызывал во мне такой восторг, какой, наверное, испытывал только сладкоежка Майкрофт, дважды в году – на день рождения да на Рождество – разворачивающий хрустящую обертку запретного для него шоколада…       Запретного… Да, Джон. Ты всегда был и будешь для меня именно таким. Таким я тебя знал всегда. Знал и ценил – как человека с высокими нравственными критериями и твёрдыми моральными принципами. В полной мере обладающего всеми теми качествами, которых у меня нет, не было и, наверное, уже никогда не будет. А теперь вот и тебя – носителя и хранителя этих самых качеств – у меня нет тоже…       Твою мать, да что это я разнюнился, как баба?! Ну и что, что тебя со мной больше нет, зато у меня дохуя чего ещё есть, на самом деле… Что? Ты спрашиваешь, что? Ну… вот Работа, к примеру… когда я в последний раз? Да какая, в жопу, разница, Джон?! …сам иди туда же. Ага, спасибо, тебя тем же самым и по тому же месту…       …Или вот, скажем, деньги. У меня их много, да вот только тратить их не на что… Ну да, я обманул Майка Стэмфорда после того, как случайно увидел вас двоих в парке и отправил ему SMS-ку о том, что ищу соседа, потому что не тяну квартплату один… А что, по-твоему, я должен был ему сказать?! Что мне нужен кто-то, чтобы в моё отсутствие дом охранял, а собаку завести не могу: много жрёт – не прокормишь? Или что страшно, мол, мне спать одному в такой большой квартире?..       Джон, ну ты вот как был идиотом, так им и остался! Ты, как всегда, смотришь, но не наблюдаешь… Скрипка второй половины восемнадцатого века, антикварные стулья в гостиной, фотографии, сделанные в десятках разных уголков земного шара, обувь на моих ногах, явно изготовленная на заказ… дизайнерская одежда в шкафу. Конечно, глупо было бы ожидать от тебя – всегда такого экономного, здраво рассуждающего, привыкшего обходиться минимумом необходимого – способности оценить увиденное и понять, сколько всё это стóит… Мне просто неловко было размахивать своим самодовольным достатком перед твоей нищенской военной пенсией… Что? Зарплата врача?! Не смеши меня, Джон, я тебя умоляю!       …а вот если бы ты по-прежнему был рядом – жил здесь, в нашей квартире на Бейкер-стрит, спал бы в своей (а время от времени – и в моей!) постели, сидел бы вот тут – в этом самом кресле вот с этой самой чашкой в руках… Джон. Если бы ты только позволил, если бы только разрешил мне, я тратил бы все свои деньги исключительно на тебя!       Но хуй. Тебя нет. Вот нет тебя, и всё тут. Есть только нарисованный мною портрет: мягко-округлые скулы и упрямый подбородок, тонкие губы и глаза, из которых течёт невыносимая синева… Они смотрят на меня – на моё лицо и на руки, сжимающие бокал с коньяком. Не смотри на меня так, Джон, не надо – это просто… в общем, чтобы крепче спалось.       Блять, это что ещё такое?! Слёзы, что ли?.. пиздец. Настоящие мужчины не плачут. Мне так старший брат говорил – давно уже, в детстве… Говорил всякий раз, когда бил меня. За что? А хрен его знает… Чувствовал себя при этом настоящим мужчиной, наверное… Но, так или иначе, надо отдать ему должное – плакать, когда больно, он меня, в конце концов, отучил. А зря. Возможно, от слёз стало бы легче.       Знал бы ты, Джон, как же мне иногда хочется плакать!.. это даже уже не пиздец – это мешок пиздецов. Особенно в такие вот бесконечные, одинокие вечера, как сейчас. Дома тихо. Миссис Хадсон уехала к сестре, пообещав вернуться через три дня и забив наш… а, ну да, ну да – мой холодильник наготовленными на несколько дней вперед блюдами. И к чему было всё это?! Только продукты зазря переводить… Есть мне совершенно не хочется. А вот выпить… выпить как раз таки можно.       И телефон тоже молчит – даже от Лестрейда уже почти неделю нет ни одного звонка. Тоже твари… Когда надо – звонят, бегут, лижут пятки. «Шерлок, Шерлок, помоги! Выручи, осмотри, разгадай! Помоги убогим умом, сверкни бесценным бриллиантом своей дедукции!..» А как затишье в городе – и не вспомнят, хоть ты вот сдохни здесь и сейчас, прямо на этом треклятом диване…       Я один. Совсем. Снова. Странно, почему же мне так плохо – ведь я же сам всю свою жизнь сознательно стремился к этому?!.. Да и сейчас ничего особенно не изменилось, надо признать… Потому что заебали меня все, Джон! Просто в конец, до охуения! Все, кроме тебя, конечно… Ну и, может быть, ещё Молли. Так, самую чуточку. Всё же я ей благодарен. Не так, конечно, как тебе, но всё же… Ты ведь не ревнуешь меня к ней, Джон, нет? А знаешь – вы ведь даже чем-то похожи… Ты тоже постоянно восхищался мной, не только она одна. Не всегда понимая, вы, тем не менее, никогда меня не обманывали, всегда меня ждали, всегда верили в меня. Без вас двоих я никогда не смог бы сделать то, что сделал.       Вот только, понимаешь ли, есть одна проблема, Джон. Теперь, блять, всё, что я сделал, оказалось никому не нужным. Ты скажешь – да нет, как ты можешь говорить такое, Шерлок, ведь ты же развалил такую мощную преступную сеть, ты избавил мир от злодея Мориарти, и теперь люди не только в Лондоне, но и по всей Англии… да что там – даже далеко за пределами нашей великой страны могут дышать спокойно!.. Позволь же мне, мой дорогой друг, объяснить тебе сейчас – внятно и доходчиво – почему всё совершённое мной оказалось никому не нужным…       Потому что стало пусто вокруг.       Я смотрю на нарисованный мною портрет. Нет, я смотрю на тебя, Джон. Джон. При одной мысли о том, что было между нами, и о том, что между нами ещё могло бы быть, где-то очень глубоко в моей груди разливается, как когда-то, приятное тепло. Которое согревало, давало уверенность в себе и завтрашнем дне, помогало жить, бороться, идти дальше! А вот теперь – всё… Огонь погас. Тебя нет.       Но это ничего, ничего… Я переживу. Мне потери не впервой – опыт имеется… Вот только избавиться бы от всяких разных мыслей, которые ни с того ни с сего лезут в мою звенящую пустотой и градусами голову… К примеру – что можно сделать для того, чтобы ты снова оказался здесь, рядом со мной. Чтобы я мог, как прежде, просыпаться по утрам в нашей общей кровати и целовать твоё многократно перечёркнутое шрамом плечо… шею, щетинистый подбородок… губы. Чтобы моя ладонь скользила вверх по твоему крепкому, мускулистому бедру, ощущая каждым квадратным дюймом кожи, каждым слоем эпителия, каждой клеткой, каждым волоконцем нейронов, как приподнимаются в предвкушении мягкие светлые волоски, как напрягаются и твердеют под моими прикосновениями сильные мышцы. Ты стонешь в мои приоткрытые, искусанные вечером губы, но я не хочу торопиться… Обойдя по широкой дуге изнывающий пах – твоя утренняя эрекция неизменна, она точно камень – я поглаживаю твою грудь и вздрагивающий от нетерпения живот, игриво тыкаюсь пальцем в ямочку пупка, вызывая короткое недовольное фыркание. Знаешь, Джон, кого ты напоминаешь мне в этот момент? Ёжика, которого я отловил во дворе нашего дома в тот самый день, когда мне исполнилось шесть лет. Только потому, что у меня был день рождения, родители позволили мне оставить зверька у себя… а наутро ёжик исчез. Майкрофт с честным лицом и круглыми глазами уверял меня, что в душé знать ничего не знает и ведать не ведает, и каждая его веснушка пылала праведным гневом и обидой на такие гнусные инсинуации и несправедливые обвинения… Однако я и по сей день уверен, что рыжий гадёныш просто-напросто вышвырнул нежелательного соседа из окна нашей общей спальни… а спальня на втором этаже. Ну да, ёжик довольно громко фырчал и топал ночью, мешая нам спать, ну так что же с того?! Ах, да… я отвлекся.       …Когда моя правая ладонь добирается до твоей шеи и обхватывает её, чтобы притянуть голову со встрёпанными светло-песочными волосами ближе и углубить поцелуй, левая будто бы невзначай касается тонкого, легкого одеяла – как раз над тем местом, где находятся твои бедра. Ты отрываешься от моих губ и смотришь на меня – молча, но с такой невыносимо-синей жаждой, что у меня перехватывает горло и спазмируются легкие. Чтобы не задохнуться, я запредельным усилием воли отвожу взгляд от твоего искаженного мукой и вожделением лица, и смотрю туда, вниз, вниз, но это нихера не помогает делу – прямо передо мной неуклонно растет и увеличивается в размерах та самая выпуклость.       Мои колени, и без того с каждой минутой слабеющие всё больше и больше, подводят меня, разъезжаются в обе стороны от твоего тела, и я падаю на тебя сверху. Но, несмотря ни на что, ты любишь играть по своим правилам. Ты перехватываешь меня в падении и, подтолкнув всем корпусом, опрокидываешь на спину, в свою очередь, нависая сверху. Загорелые пальцы обхватывают запястья, прижимая их к кровати, в то время как моя непокорная нога обвивает широкую, тренированную спину, с которой всё ещё не сошли длинные следы от коротко стриженых ногтей… и тело, легко и радостно оказавшееся снизу, напрягается, притягивая к себе такой упоительно-тяжелый, такой сладостный груз…       Первый контакт возбуждённых членов – пусть и разделённых несколькими слоями ткани – всегда ощущается особенно остро. Настолько остро, что мы разрываем поцелуй и стонем в унисон: ты – глухо и сдержанно, уткнувшись в изгиб моей шеи и прикусывая кожу между ключицей и плечом; я – прогибаясь в пояснице и запрокидывая назад голову, чтобы дать протяжному «а-а-ах!..» беспрепятственно вырваться наружу. Это есть жизненная необходимость, потому что с каждым новым движением, когда твой напряжённый ствол – такой твёрдый, такой горячий, что этот жар чувствуется даже сквозь синтетический пух одеяла и двойной хлопок наших боксеров – скользит взад и вперед… да, да, Джон, о, боже мой! как хорошо… восторг и ликование, сжатые под давлением в сто тысяч атмосфер, распирают мне лёгкие. Если они лопнут, ты же окажешь мне неотложную медицинскую помощь, да, Джон? Особенно, как мне кажется, тебе должен удаваться приём искусственного дыхания «рот в рот».       …Спустя целую вечность плюс-минус несколько минут, когда между нашими телами устранены все препятствия, сорваны все покровы и обнажены все желания, я чувствую, как моя мошонка чуть поджимается на немного прохладном воздухе спальни, и набрякшие яички тяжело и в то же время облегчённо ложатся в подставленную под них ладонь… Я стараюсь оставаться спокойным, потому что знаю – тебе не нравится, когда я дёргаюсь… но уже через минуту не выдерживаю и начинаю ёрзать по сбивающейся подо мной комом повлажневшей простыне. А когда ты, обхватив меня, уже вовсю истекающего смазкой, садистски-медленно обводишь языком головку и погружаешь сладко ноющий член себе в рот… Джон, пощади! …я выгибаюсь и тихо, отчаянно вскрикиваю, и вскидываю вверх сведенные судорогой неизъяснимого удовольствия руки. Обе кисти с размаху бьются об изголовье кровати, прежде чем обхватить витые прутья в поисках опоры, но я не чувствую боли – лавиной захлёстывающие мозг эндорфины и дофамины действуют эффективнее любого анестетика!       Ты отрываешься от своего занятия и глухо, недовольно ворчишь, но я уже ничего не могу с собой поделать – тело отказывается мне повиноваться наотрез. Я не контролирую его совершенно, и виноват в этом ты – ты и никто другой! Именно то, что ты только что вытворял своими чёртовыми губами и дьявольски-умелым языком, покрывает мою кожу испариной и выгибает аркой поясницу. Опираясь только на затылок и пятки, я подаюсь вверх – в погоню за ускользающим наслаждением, но не догоняю, теряю, утрачиваю его, и сквозь гудение высоковольтных нервов в паху и стук крови в ушах слышу чей-то первый умоляющий всхлип…       Ты строг, но не безжалостен. Ты великодушно возвращаешь мне потерянное, и влажные, жаркие тропики накрывают меня снова, пока требовательные, мозолистые от ежедневных тренировок по сборке-разборке ладони собственнически двигаются по обнаженному телу – по плечам, по животу и по рёбрам, не пропуская ни одного участка, ни одной выемки или впадины… Они трогают, гладят, ласкают везде, заставляя меня стонать всё громче, всё несдержаннее; проходятся по ключицам, груди, вдоль изгиба позвоночника, так и не коснувшегося поверхности разорённой постели… надавливают на бока, на тазовые косточки, дразняще царапают крестец… исчезают, потом снова возвращаются. Даже не открывая глаз, я понимаю, что всё это значит. Я ещё ни разу в своей жизни не ошибался в подобных вопросах. Несколько коротких влажных щелчков – и скользкие от лубриканта пальцы проходятся вдоль щели, разделяющей мои ягодицы… и тогда ноги на твоих сосредоточенно напряженных плечах, словно получая невидимый сигнал, вздрагивают и обмякают, пока разведённые в стороны бёдра покорно раздвигаются ещё шире, повинуясь твоим заботливо-властным рукам.       …Подготовительная работа завершена успешно, и ты входишь в растянутое отверстие, и еле уловимо стонешь, и двигаешься во мне, дрожа всем телом. Коренастое, крепко сбитое – даже удивительно, каким грациозным, оказывается, оно может быть! «Господи, Джон… какой же ты красивый…» От этого прерывистого, лихорадочного шёпота песочно-пепельные ресницы вздрагивают и стыдливо прячут глубокую синь, затуманенную вожделением, но губы, напротив, приоткрываются и выдыхают: «Шер-лок…», а потом застывают вместе с последним звуком – словно в ожидании поцелуя. Но я не могу тебя поцеловать - я совершенно без сил… я немогунемогунемогу - я умираю… Пальцы, стискивающие то тут, то там, подбираются к соскам и гладят, пощипывают, а потом и мечутся по ним – то едва касаясь верхушек, то вдавливая их – глубоко, сильно… Понимая, что предел уже близок, я в панике подбрасываю бёдра вверх все резче, насаживаясь на несгибаемый, упорно не желающий сдаваться первым член всё решительнее… Ты запрокидываешь голову и стонешь: «Шерлок, Шерлок, я сейчас!..» Моя победа уже так близка, но тут ты принимаешь командирское решение завершить нашу битву на своих условиях и прибегаешь к решающему маневру. Твоя правая ладонь решительно проходится по впалому, трепещущему животу, собирая натекшую смазку, и плотно, настойчиво обхватывает мой член… И тогда я безоговорочно капитулирую, готовясь выбросить в воздух белый флаг, и позорно срываюсь с безудержных стонов на крик и умоляющие, жалкие всхлипы… отчего ты тоже не выдерживаешь и несёшься вперед, вскачь, двигаясь внутри меня размашисто и быстро, проникая так нужно, так правильно, задевая всё чаще, признавая наше взаимное поражение…        «Джон, я… я уже… уже!..»       Я снова выгибаюсь дугой и снова кричу – но этот крик уже точно последний… я кричу обреченно, отчаянно, понимая, что уже всё равно что мёртв. Я срываюсь и падаю с уступа жалких остатков выдержки в опаляюще-жаркую, звенящую пропасть, но понимаю, что это ещё не конец. Твой пульсирующий член продолжает во мне свою упоительную работу, и волны оргазма подбрасывают меня вверх – снова и снова… и снова – пока не затихают толчки разливающегося внутри моего тела горячего, пряного семени. А к тому моменту, как прекращаются последние содрогания твоего взмокшего от пережитого наслаждения живота, я уже прикрываю в изнеможении веки и погружаюсь в ленивую, тягучую, как карамель, сладко-сонную вялость…       Джон… Господи, как же мне хорошо…       Опрокинутый на ковёр бокал, влажный лоб, противно прилипшие кудри, залитые спермой пальцы… Беззастенчиво вытираю их о пижамные штаны – всё равно стирать… Джон. Ну, вот что ты опять так смотришь на меня? Собираешься прочесть нотацию о том, как нехорошо и неправильно дрочить на диване в гостиной, глядя на твой портрет, к тому же, собственноручно написанный?       И ты снова ошибаешься, Джон. Это не неправильно и не нехорошо. Я скажу тебе, как это называется. Это тоже называется «просто пиздец». Более ёмкого и точного определения тут не подобрать… Но снова тебе повторю – в этом есть и твоя вина! Наверное, я с таким же успехом мог бы дрочить на твои джинсы или свитера… но ты забрал их. Ты забрал их все. И стыд, и совесть мою ты тоже забрал с собой. В этой квартире не осталось ни одной вещи, которая напоминала бы о тебе. Знаешь, я дошёл уже до такого состояния, что, наверное, смог бы дрочить даже на твой пистолет! У меня изумительное воображение, и мне не составит никакого труда представить не его, а тебя у себя во рту… Но, скорее всего, ни к чему хорошему подобные игры бы не привели – в один из подобных вечеров, кончая и думая, что вместе со мной кончаешь и ты, я просто размозжил бы себе из него башку.       Когда эта мысль пришла мне впервые, я просто и легко отмахнул её, как что-то до ужаса смешное и до смешного ужасное… но сейчас, я думаю, только так я и спасусь от того, чтобы не спятить тут без тебя в полном одиночестве. Всю жизнь, насколько я себя помню, мне был на хуй никто не нужен. И, ты знаешь, Джон, я был очень счастлив. Спокоен и счастлив. И уж точно не убивал свои вечера, забрызгивая спермой ковер перед портретом какого-то невзрачного типа не первой и даже не второй свежести. Да, то было прекрасное время. Пока не появился ты…       Пока ты был со мной – пока ты у меня был – я думал только о тебе. Иногда с такой глупой, нелепой нежностью, которая до сих пор меня бесит, но чаще – просто посмеиваясь над твоими переживаниями за моё благополучие. А вот я никогда не переживал – ни за тебя, ни тем более за себя. Я и так знал, что всё у нас будет хорошо. И всё было хорошо. Ну, до определенного дня…       И вот что интересно, Джон… Сегодня, пять минут назад – в тот самый момент, когда я спустил прямо на ковёр, глядя в твои глаза, влажные от непросохшей краски, я вдруг окончательно понял, что тебя нет… И знаешь, что я понял ещё? Самое страшное не в том, когда того, кого ты любишь, нет вообще, как в принципе… Если бы Бог, который, как утверждают, может всё, и в которого я не верю, называя наказание, пришедшее свыше, просто «слепой случай»… так вот – если он отнял бы тебя у меня, я бы просто спятил, сошёл с ума, подвинулся рассудком, охуел от горя… но я, так же как и ты, всегда бы помнил тебя. И точно так же изо дня в день приходил на твою могилу, пил и смолил одну за другой сигареты, и разговаривал бы с тобой, и от этих разговоров мне, наверное, становилось бы чуточку лучше. Даже без слёз.       Но ведь ты же не умер, Джон, ты жив – просто тебя нет рядом. А это намного, во сто крат хуже, чем когда тебя нет вообще. Клянусь – вот в такие, как сейчас, минуты, я отчаянно желаю, чтобы тебя и не было никогда в моей прóклятой жизни! Потому что я сам тебя придумал, потому что я сам придумал тебя – очень, очень, очень давно, хотя… Думаю, это вполне могло бы быть правдой, но такая правда меня всё равно не спасёт – открыв для себя эту истину, я бы сошел с ума точно так же, но на этот раз от облегчения. От осознания того, что всё произошедшее со мной… с нами… всего лишь страшный сон, болотные огни, обманка, подмена реальности – такая же точно подмена, как вот это полотно напротив, на котором почему-то вот уже который час всё не сохнет и не сохнет никак блестящая синяя краска.       Где же ты, Джон? Где? Неужели ты и в самом деле мне только приснился? А как же оно – твоё кресло, и запах в ванной твоего лосьона после бритья?.. Но факт остаётся фактом – нет тебя со мною, а значит – ничего нет. Остаётся только надеяться, что там, где ты сейчас есть, тебе хорошо…       Ну, всё, Джон, давай, спокойной ночи, мне пора, а то утром ещё штаны стирать… Что?.. Ладно, ладно, так уж и быть – уговорил, выброшу завтра. Полночь, поздно уже…