862 год от Рождества Христова

— Вот что, девочка, — Яронега прервала затянувшееся молчание. — Пойдем подсобишь мне с растопкой. — Прямо сейчас? — Владимира рассеянно посмотрела на нее в ответ. — Так утро же! И жара стоит. — Видать, ты и вправду хорошенько головой приложилась, — знахарка добродушно усмехнулась. — Банька-то долго прогреваться будет, а еще воды принести да растопить ее следует, — она принялась объяснять все Владимире как маленькому, несмышленому ребенку. — Как раз к вечерней управимся, а там уж — поздно будет, банник до смерти запарит. — Банник? — Банник, банник, — немного сварливо отозвалась Яронега. — В баньке живет да девок неразумных, вроде тебя, пужает. По губам Владимиры впервые проскользнуло что-то напоминающее улыбку, и она поднялась со скамьи, ожидающе смотря на знахарку. — Ну, идем, расскажу тебе да покажу все, — сказала та, окинув девушку изучающим взглядом. — И одежу тебе новую подобрать надо будет. — Это будет лучшим моментом за последние дни, — с улыбкой ответила она, выходя вслед за Яронегой на крыльцо и подставляя лицо теплым лучам солнца, пробивавшимся сквозь макушки березового леса. Обойдя избу, Владимира увидела низкое и приземистое бревенчатое строение, частично уходящее в тень деревьев. К нему примыкал навес, под которым большой горкой лежали дрова. Она подошла поближе, провела рукой по деревянному срубу, замечая набитый в щели темно-рыжий мох. Рядом с дверью и невысоким крыльцом стояли бочки, на приземистом пне лежал ковш с черпаком, а на протянутых к угловому срубу веревках сушились веники, распространяющие вокруг себя потрясающий аромат. Владимира с улыбкой принюхалась, чувствуя, что она вновь может дышать полной грудью. — А вы сами их колете? — спросила она у Яронеги, с любопытством косясь на огромную горку дров. Знахарка в ответ лишь рассмеялась, покачав головой. — А ты попробуй сперва колун поднять, — сказала она и указала на еще один пень в десятке шагов от них. Не очень понимая, о каком колуне говорила Яронега, Владимира подошла к нему и увидела воткнутый в него обычный топор. Она взялась за рукоять и дернула на себя, чтобы поднять, и едва не потянула плечи от неожиданности — она не смогла вытащить его даже на сантиметр. — Мне с ними Мстислав подсобляет, — пояснила знахарка, наблюдавшая за ней с добродушной усмешкой. — Ну что, бери дрова, и пойдем уж, после наглядишься. Прижимая к груди несколько поленьев, Владимира поднялась на крыльцо и толкнула дверь, оказавшись в небольшом предбаннике. По стенам стояли лавки, на деревянных крючках висели рушники и черпаки на длинных ручках. Внутри пахло сухой древесиной и березовым лесом, и чем-то еще очень приятным. — Ты обувку-то скинь, — из приоткрытой двери донесся голос Яронеги, и Владимира с огромным облегчением скинула ненавистные башмаки, босой прошла в соседнюю комнату. Там прямо перед собой она увидела огромную, сложенную до самого потолка печку, лежавшие на ней камни и стоящий рядом небольшой бочонок с водой. Слева были длинные деревянные полки в несколько ярусов, и на них из окошка лился солнечный свет. Яронега стояла на коленях подле печи и, открыв затворку, складывала внутри шалаш из щепок и небольших веток, чтобы потом разжечь его. — Ты дрова в предбаннике положи. И еще принеси, поболе, — велела ей знахарка. Владимира уходила и возвращалась с поленьями еще четыре раза, когда Яронега вышла из парилки и сказала, что теперь достаточно. К тому времени в печи уже разгорался огонь, жадно пожиравший сухую древесину. — Ну, теперь токмо подбрасывать нужно, — знахарка обернулась. — Идем, теперь воды сюда натаскаем. Они принесли каждая по два тяжелых, полных до краев ведра и поставили их в парилке нагреваться. Яронега подбросила в печь дров и проверила, плотно ли закрыта заслонка, а Владимира тем временем присела на лавку в предбаннике, переводя дух и вытирая выступивший на лбу пот. Она чувствовала себя настолько усталой, словно разгрузила только что в одиночку вагон с песком. Она совсем не привыкла к тяжелому физическому труду. «Это был еще не очень тяжелый, — Владимира криво усмехнулась. — Очень хочется, чтобы здесь был водопровод и нормальный душ, — она мечтательно закатила глаза. — И вообще очень хочется обратно…» — Притомилась, девочка? — прямо над ее головой раздался ласковый голос Яронеги, и Владимира молча кивнула. — Ну что поделаешь, обвыкайся. Как-то нужно жить. «Я не хочу привыкать», — с тоской подумала она и закусила губу, чувствуя, как тянут натруженные мышцы спины и плеч. Разумеется, она не сказала этого вслух — это было бы совсем невежливо по отношению к Яронеге, которая согласилась приютить ее, затеяла ради нее эту баню, собиралась дать новую одежду и просто была единственным человеком, относившимся к ней с добротой. Владимира машинально коснулась пальцами синяков на скуле и разбитых крыльев носа, и ее губы искривила усмешка. Они вернулись в избу, и Яронега поставила на стол кувшин с молоком и пару ломтей хлеба. — А откуда у вас молоко? — с опасением спросила Владимира, поскольку не видела поблизости с избой ни хлева, в котором могла бы стоять корова, ни курятника с чертовыми птицами. И очень надеялась, что не увидит: с уходом за ними у нее явно не заладилось. — Я знахарка здешняя, — Яронега пожала плечами. — Люди сами носят: в благодарность али из страха, — она весело, совсем не по-старушечьи улыбнулась. — А я наслышана, как ты наседок с цыплят согнала. Давеча Русана у колодца бабам жаловалась. — Объяснять толком нужно было, — Владимира поежилась, вспоминая, чем это все закончилось, и недовольно повела плечом. — Я курятник-то первый раз в жизни увидела. Яронега цепко, очень внимательно посмотрела на нее, но ничего не сказала, разлила по кружкам молоко и потянулась за хлебом. Владимира, чувствуя себя неуютно под столь пристальным взглядом, принялась рассеянно теребить край рубахи. Она сболтнула лишнего, ее слова никак не вязались с легендой о том, что она местная, но просто потеряла память и напрочь все забыла. И пока что она не знала, может ли доверять Яронеге, несмотря на ее доброту и хорошее отношение. Неизвестно, как та может отнестись к рассказанному ей. — Значит, придется мне тебя сызнова всему учить? — знахарка одарила ее еще одним проницательным взглядом, и ее губы сложились в слишком понимающую улыбку. — Тебя вместе с маленькой Златой. Токмо ей шесть минуло недавно, а тебе уж к двадцати, — и она тихо засмеялась. Владимира вскинула голову, услышав: ей казалось, кто-то уже говорил ей о девочке по имени Злата, вот только она умудрилась забыть. И ее сильно удивил возраст, названный Яронегой: в своем нормальном мире она совсем недавно отметила двадцать четвертый день рождения. «Верно, женщины стареют здесь гораздо быстрее, вот я и кажусь моложе». — Ну пойдем, одежку тебе выберем. У меня многое с девичества осталось. Они прошли в соседнюю горницу, где Владимира к своему изумлению увидела настоящую кровать — с меховым покрывалом и подушками. Уже позже Яронега скажет ей, что это были две лавки, застланные набитыми сеном тюками, поверх которых натягивалась узорчатая вышитая ткань. Владимира скользила рассеянным взглядом по стенам: здесь, как и в прочих горницах, на полках стояло множество самых разных горшочков, мисочек и бутылей. Над кроватью висел странный предмет, похожий на оберег: переплетенье птичьих перьев, тонких сухих веток, темных нитей, полосок кожи. Яронега подошла к одному из двух огромных сундуков, стоявших в противоположном от кровати углу, и распахнула его, откинув тяжелую крышку. Владимира подошла к ней, заглядывая из-за спины. Из сундука на нее смотрел ворох разноцветной ткани, превратившийся в руках Яронеги в сарафаны да платья. Знахарка осторожно встряхнула их, выкладывая на кровать, а Владимира, словно завороженная, разглядывала одежду перед собой, с необъяснимым трепетом водя над ней рукой, но все не решаясь прикоснуться. Она не могла даже представить, что увидит здесь, после того тряпья, что отдала ей Русана, нечто красивое, похожее на картинки в учебниках по истории, которые она помнила еще со школы. Владимира прикоснулась к синему сарафану с широкими бретелями, слегка зауженному в талии, к длинной белой рубахе с вышитыми алой нитью узорами на рукавах и подоле, к жемчужно-серому платью из очень мягкой ткани… Из странного оцепенения ее вывел голос Яронеги, которая положила рядом несколько сшитых кусков материи, напоминавших юбку. — Это понева, в нее впрыгивает девочка, когда начинает невеститься. Черная ткань была украшена узорами в красно-синюю клетку и причудливой вышивкой. — Тебе нужно будет справить свою собственную и придумать к ней узор. — Что значит впрыгивает? — Владимира впервые перевела взгляд с одежды на знахарку и увидела, что та едва заметно улыбается. — Девка стоит на скамье, а мать расстилает на полу поневу, чтобы та в нее вступила. — И зачем это все? — А как иначе парни поймут что девку можно сватать? — удивилась Яронега. — Коли есть понева, значит, уже настала пора. Владимира взяла в руки странную юбку, и ладоши ощутили прикосновение плотной, теплой ткани. — И всегда в ней ходить? А сарафан тогда зачем? Яронега посмотрела на нее, словно на сумасшедшую, и она смущенно прикусила губу, понимая, что вопросы и правда звучат глупо. Но что она могла поделать со своим полным незнанием окружавшего ее мира? — Зимой в ней ходить. И сперва, как вскочишь. А летом можно и в платьях, и в сарафанах, — терпеливо пояснила ей знахарка и поставила рядом с поневой небольшую резную шкатулку. Она открыла ее, и Владимира увидела самую большую коллекцию украшений за всю свою жизнь: там лежали и яркие бусы, и длинные нитки подвесок, и ожерелья из бронзы и серебра с крупными литыми кольцами, и подвески, и серьги, и странные ободки, и широкие тяжелые браслеты. — Это обручья, — указала Яронега, заметив ее внимательный взгляд. — Их носят на запястьях в праздники. И с ними сватаются к девкам. А это, — она тронула пальцами два ободка, — серебряные девичьи венчики, их носят на голове до замужества. Владимира взяла один из них в руки — широкая металлическая полоса, украшенная узорчатым орнаментом, с лентами на концах для завязок. — Очень красивые, — наконец, негромко сказала она и посмотрела на Яронегу ясными, блестящими глазами. — Они твои, девочка, — знахарка ласково ей улыбнулась. — Бери и платья, и украшения. Мне их уж не носить. — Я не могу, — Владимира замотала головой. — Они же ваши… а я совсем чужая. — Бери, — настойчиво повторила Яронега. — С меня не убудет. Напрочь, все печалилась, что так и пролежат у меня в сундуке до смерти, ненужные и неношеные. Не страшись, по хозяйству мне все отработаешь, — добавила она, видя колебания Владимиры. — Спасибо, — прошептала она, с отвращением рассматривая свою нынешнюю одежду. У нее вдруг появилось желание переносить хотя бы по одному разу все те платья и сарафаны, и еще многие вещи с незнакомыми пока названиями, которые она видела в сундуке Яронеги. Совсем девчачье, озорное желание, и она улыбнулась, любовно поглаживая ткань в своих руках. — Ты веник-то знаешь, как выглядит? Сдюжишь избу подмести? — в вопросе знахарки звучал смех, и Владимира утвердительно кивнула головой. — Он в сенях, а я покуда пойду дров в баньку подкину. Раскаленное солнце нещадно палило, безоблачное ярко-голубое небо слепило слезящиеся глаза, а сухой ветер шелестел высокой — по пояс — травой. Мстислав отбросил на землю косу, рушником вытер с лица пот и пошел в сторону высокого стога уже скошенной травы, что дарил желанную тень. Подле него уж собирались другие мужи: время близилось к полудня, и пора было обедать, пережидая самую сильную жару. Шла первая седмица Липня* — самая пора для сенокоса, пока на ростках еще не появились первые семена и трава не начала горчить. В страду на поле выходили все, косить — тем паче, и потому Мстислав, оставив кузню, был нынче здесь. Работы был — непочатый край, а нужно было управиться меньше, чем за две седмицы, чтобы после начать убирать озимую рожь и пшеницу. На поле вышли почти все мужчины, в Донце остались бабы, дети да старики. Но и женщины завтра придут сюда– грабить скошенную траву, разносить ее по земле, чтобы быстрее и лучше сохла. Мстислав с наслаждением полил водой горячую от солнца голову, встряхнулся и надел рубаху, которую снимал во время работы, чтобы не износилась раньше срока. Он опустился на землю подле Беляна, привалившемуся к стогу. Он полулежал с закрытыми глазами, гоняя во рту длинную соломинку. Напротив них сидел Третьяк с сыновьями — Малом да Добромилом. Меж собой дружбу водили еще их прадеды, и отец Третьяка был ближайшем сторонником отца Мстислава, когда тот был старостой. По центру их круга была разостлана маленькая скатерочка со снедью, принесенной каждым из дома. Мстислав повел носом, учуяв запах дикого лука и копченого сала. Он отломил солидный кусок от черного каравая хлеба, взял сразу несколько перьев и пару полосок сала, запивая все квасом — еще прохладным с утра. — Тяжко идет, — Белян выпрямился, потянулся к горшку с тюрей — кушанью из хлеба и зелени, покрошенному в квас и сдобренному маслом. — Больно трава сухая. — Зима не шибко доброй была, — мрачно отозвался Мстислав, имея в виду не только лютый мороз, простоявший почти три седмицы. -… мало… эдак надолго все затянется… — до них донесся недовольный голос старосты Зоряна, который распекал недалеко от них каких-то юнцов за недостаточное усердие. Мстислав помрачнел еще больше, когда понял, что он направляется к ним. Короткий вчерашний разговор и его слова не шли из головы, и он мыслил, что не сможет сдержаться, коли Зорян станет вновь ему угрожать. — Здравы буди, — остановившись ровно напротив, сказал староста, и мужчины неохотно отозвались, и последним из них был Мстислав, смотревший на Зоряна в упор. — Поторопиться бы с косьбой. — Куда спешить? Нынче токмо начали, — Белян пожал плечами, и Третьяк согласно кивнул. Его сыновья помалкивали, разумно не встревая в беседу старших мужей. — Не затянуть бы, — Зорян подпер ладонями бока, смотря на них сверху вниз: ему не предложили присесть и разделить хлеб. — С такой сушью да землей еще хлебнем горя. — Что зимой посеял, то весной пожинаешь, — вскинув взгляд, процедил сквозь зубы Мстислав, даже не пытаясь скрыть своей неприязни. — Сызнова зарываешься? Уж и суд воеводин был, и виру ты мне за обиду платил, и из кубка одного пил — а все никак не успокоишься, — староста недовольно скривился, покачал головой. — Гляди, Мстислав, бунтарей мне в общине не надо. — Ты нам староста, а не князь, и община — наша. Как вече решит, так и будет, — ответил тот негромко, но чеканя каждое слово. Зорян, услышав, свел брови на переносице, махнул на него рукой и быстро отошел прочь. — А ну брысь отсюда, — Третьяк шикнул на сыновей, и их обоих словно ветром сдуло. — Мстислав, коли он вновь пойдет за правдой к воеводе, одной вирой ты не отделаешься. — Да уж разумею, — тот повел плечами, сбрасывая напряжение. — Но он не пойдет. Чует кошка, чье мясо съела. А к воеводе, в городище я сам поутру отправлюсь. — Пошто? — Говорят, ублюдков в той стороне видели недавно. — Коли соберешься мстить в одиночку, вспомни, что кроме памяти убитого отца, в избе тебя ждут дети, — Третьяк поднялся, потянулся, жмурясь от бившего прямо в лицо солнца, и пошел в сторону, куда убежали его сыновья. Мстислав проводил его долгим, пристальным взглядом и провел ладонями по лицу, прогоняя усталость. — Крутояр просился со мной в городище, — сказал он чуть погодя. — И в кузню просится всякий раз почти. И как ему объяснить? — Третьяк прав, Мстислав, — Белян сжал его плечо. — Ты должен думать о живых. — Как я могу думать о живых, пока убийца моего отца, моего рода ходит по земле? — Твой род — в твоем сыне. И будет в других, коли ты возьмешь себе жену. — Вчера от Дары те же речи слышал, — Мстислав едва приметно улыбнулся. — Будет. Косы уж нас заждались. Он плавно, упруго поднялся, разминая затекшие ноги. Солнце по-прежнему нещадно палило, а небо было ясным и чистым — ни единого облака, и на горизонте не видно даже прозрачной дымки. Мстислав свел за спиной выпрямленные руки, и на лопатках буграми вздулись натруженные мышцы. Он снял рубаху, поправил тонкий кожаный шнурок, удерживающий волосы, чтобы те не падали на лицо, и сжал кулаки до щелчков в суставах. Затылком он чувствовал недовольный взгляд Беляна и понимал его правоту. Потому и пришлось слишком резко оборвать разговор и вернуться к работе. Мстислав знал, что должен прислушаться к словам друга и перестать себя терзать. Но он также знал, что ни за что не сможет этого сделать, и потому — какой смысл был им говорить об этом лишний раз? Владимира сидела на лавке подле печи, пытаясь просушить свои длинные волосы от исходившего жара. Деревянным гребнем она расчесывала тяжелые, густые пряди, разбирала их на более тонкие, чтобы побыстрее высохли. Мокрые, они казались медвяными, окутывали ее спину, словно плащ. Лучи заходившего солнца, проникающие в горницу сквозь окно, золотили их, заставляли вспыхивать огнем. Владимира подавила зевок, опуская затекшую от монотонных движений руку: сегодня был длинный день, и она устала до крайности. Когда она закончила подметать избу, они с Яронегой пошли за водой к колодцу. Знахарка все пыталась научить ее правильно носить коромысло с двумя тяжелыми, полными ведрами, но ее усилия оказались напрасными. Колодец находился далеко от избы Яронеги и был одним на всю общину. Владимира удивилась этому, помня о том, что у Зоряна был свой собственный, и сказала знахарке, на что та лишь недовольно скривилась и поджала губы, не желая говорить. Когда они принесли воды — идти вначале пришлось в гору, а потом под — Яронега посадила ее толочь в каменной ступке листья, стебли и коренья, а после раскладывать их по небольшим холщовым мешочкам и развешивать за домом сушиться. Потом она месила тесто на пирог под чутким руководством Яронеги, после чего та, наконец, позволила ей отдохнуть. «Хорошо, что не заставила его еще и печь», — думала Владимира, привалившись спиной к стене. Устраивать пожар в доме милой женщины в первый же день своего пребывания ей очень не хотелось. Когда Яронега поставила противень с пирогом в печь, они отправились в хорошо протопленную к тому времени баню, и это был самое лучшее, что случилось с Владимирой с момента, как она очнулась. Яронега от души отпарила ее березовым веником, помогла распутать и хорошенько промыть волосы и с улыбкой смотрела на нее — осоловевшую, уставшую приятной усталостью, жмурящуюся от жара. Владимира, млея, с блаженной улыбкой лежала на верхней полке, смотрела на витиеватый пар, исходивший от раскаленных добела камней, втягивала носом запах березового леса, сухой, натопленной древесины и не хотела никуда уходить. Она едва не заснула прямо там, когда Яронега, заметив это, сказала, что с нее уже довольно. И вот теперь она пыталась просушить свои волосы и чувствовала, как румянцем горят щеки, и острые иголочки тепла колют все тело. Она с огромной радостью избавилась от тряпок Русаны и выбрала себе длинную белую рубаху, расшитую по подолу и рукавам, с тесемками на запястьях, поверх которой надела то, что Яронега назвала запоной — накидку из плотной светло-синей ткани, сшитую по бокам, с разрезом от колена. Владимира, перебросив на плечо волосы, принялась плести их в тугую косу. «Видел бы меня сейчас кто-нибудь из прежней жизни», — с кривоватой усмешкой подумала она и подавила вздох, готовый сорваться с губ. Намного проще было не думать об этом, отвлекаться работой, забивать голову любыми посторонними мыслями — лишь бы не возвращаться вновь и вновь к воспоминаниям о доме, о своей нормальной, привычной жизни. Ее внимание привлекли звуки, неожиданно раздавшиеся со двора. Владимира настороженно прислушалась, отложила гребень и подошла к окну, слегка выглядывая. Она увидела Яронегу, говорившую с каким-то мужчиной: тот стоял к ней спиной, и никак нельзя было разглядеть его лица. Владимира прищурилась, чувствуя ускользавшую мысль, все вертевшуюся на кончиках пальцев. Мужчина казался ей странно знакомым: то, как он держал голову и стоял, предельно выпрямив спину. Заинтересовавшись, она приникла ухом к стене, вся обратившись в слух. — Я мыслила, ты еще нынче поутру уехать был должен, — в голосе Яронеги слышалось удивление. — Верно, но первый день косьбы же, — мужчина пожал плечами, и Владимира почти сразу же узнала его. Она уже видела такое движение, слышала этот голос — в ту первую ночь, когда она, притаившись в кустах, оказалась свидетельницей разговора двух мужчин. Теперь она могла разглядеть его поближе: волосы цвета липового меда, темная рубаха с бордовыми тесемками на рукавах, широкие плечи. Владимира одним глазом выглянула из-за стены, чтобы побольше увидеть. Мужчина был высоким, Яронега не доставала ему до плеча, и мощным — это было видно даже под одеждой. «Прямо богатырь какой-то», — отчего-то слегка смущенно хихикнула она, закусив губу. — Я, бабушка, спросить пришел: тебе не надобно ли из городища привезти чего? — Хм, — произнесла Яронега задумчиво. — Пойдем в избу, там поглядим. Владимира метнулась прочь от окна, словно ужаленная. Нервным движением пригладила волосы, одернула свое недоплатье — как оно там правильно называется?! — и едва успела сесть на скамью, когда распахнулась дверь и вошла Яронега. Мужчине же пришлось слегка пригнуться, чтобы не удариться головой о низкий дверной проем. Он оглядел горницу, заметил Владимиру, но его взгляд скользнул мимо — и почти тотчас вернулся обратно, задержался дольше. — Мстислав, это Владимира, найденыш мой, — пояснила Яронега и начала деловито перебирать стоявшие на полках горшочки. «Тот кузнец. И отец вчерашнего мальчика, Крутояра», — осенило девушку, и она слегка склонила голову, чтобы было удобнее разглядывать мужчину из-под опущенных ресниц. Мстислав же молча кивнул в ответ на слова Яронеги, завел ладони за спину и остался стоять, уже больше не смотря в сторону Владимиры, чувствовавшей себя до крайности уязвленной. — Вот, как обычно у травницы возьмешь, — знахарка подошла к нему, протягивая два маленьких горшка. — Ты надолго? — На седмицу. Управиться кое с чем нужно будет. Присмотришь за моими? Они у Дары поживут пока, но, ведаю, и к тебе частенько забегают. — Присмотрю. Поезжай с миром, Мстислав. И береги себя. * Июль.